Второй рабочий день: урок русской лексики симпатии в Пекине
Китайцы легко понимают, что люблю сгущёнку, люблю читать, люблю Петю, люблю маму, люблю когда Петя сверху, люблю грозу в начале мая, люблю ходить в кино - это всё одно и то же чувство, с немногими вариациями по принципу общее / частное. Немцы этого не понимали, слишком усилили в любви к людям моральный компонент, то есть, страх, границы, противостояние, изобрели множество глаголов и состояний вместо древнего синкретичного не сложного, но сильного и объёмного чувства и понятия "люблю". Интересно, они правда отличают по чувству любовь к собаке, сгущенке и сексу? Ну, предметы различны, да, это мешает подумать о чувстве, дескать, вот банка сгущенки, а вот человек, дескать, разное чувство. Оно по рельефу, объёму, по предмету разное, но по сути одно и то же. По-моему и по-китайски.
А немцев я не знаю, они врут много по поводу чувств, так как на самом деле чувства у них как и у всех людей, или же примитивные скорее всего, так как не имеют к них позволения к свободному выражению, а потому скрываемы, дескать, неприлично любить тем же чувством родину и банку сгущенки, хотя ещё у Пруста пирожное мадлен любимо именно как родина, вкус детства, портал в детство, на родину. То есть, страсть одна и в случае обжираться сгущенкой или пирожным мадлен или прозой Пруста или пялить Петю, но немец скажет, что это очень разные чувства. Мол, мы же не жертвуем ради банки сгущенки жизнями. Вот эта вот гнилая риторика. Во-первых, вымерять всё жертвами, во-вторых, когда удобно, то видеть в сгущенке и в пирожном родину, как, например, когда читаешь Пруста и хочешь показать всем как ты культурен, а когда про банку сгущенки никто не написал, что она тоже родина, портал в неё, то можно говорить, что любовь к Пете или Маше это святое, а сгущенку мы просто жрем.
Хоть им сто раз скажи, что понимаем вас, немцы дорогие, что с Машей и Петей собака съедена и банка сгущенки им не ровня, но чувство-то одно ко всем четверым, то есть, включая и собаку, которую съели. Они не признают, они опираются, говоря о том, как могут быть велики чувства, если это не сгущенка, а секс ну очень разный, если это анонимный это одно чувство, непременно так себе чувствишко, а не полноценное чувство, и другое, важное и ценное чувство, если с любимой Машей старинной подругой или там с матерью.
А немцев я не знаю, они врут много по поводу чувств, так как на самом деле чувства у них как и у всех людей, или же примитивные скорее всего, так как не имеют к них позволения к свободному выражению, а потому скрываемы, дескать, неприлично любить тем же чувством родину и банку сгущенки, хотя ещё у Пруста пирожное мадлен любимо именно как родина, вкус детства, портал в детство, на родину. То есть, страсть одна и в случае обжираться сгущенкой или пирожным мадлен или прозой Пруста или пялить Петю, но немец скажет, что это очень разные чувства. Мол, мы же не жертвуем ради банки сгущенки жизнями. Вот эта вот гнилая риторика. Во-первых, вымерять всё жертвами, во-вторых, когда удобно, то видеть в сгущенке и в пирожном родину, как, например, когда читаешь Пруста и хочешь показать всем как ты культурен, а когда про банку сгущенки никто не написал, что она тоже родина, портал в неё, то можно говорить, что любовь к Пете или Маше это святое, а сгущенку мы просто жрем.
Хоть им сто раз скажи, что понимаем вас, немцы дорогие, что с Машей и Петей собака съедена и банка сгущенки им не ровня, но чувство-то одно ко всем четверым, то есть, включая и собаку, которую съели. Они не признают, они опираются, говоря о том, как могут быть велики чувства, если это не сгущенка, а секс ну очень разный, если это анонимный это одно чувство, непременно так себе чувствишко, а не полноценное чувство, и другое, важное и ценное чувство, если с любимой Машей старинной подругой или там с матерью.