Комната (краткая история моих квартирантов)
Свершился круг: по два раза у меня снимали комнату представители трёх народов - петербуржец и петербурженка, сицилиец и болонец, немец из ФРГ и немец из ГДР. Приятнее всего было с сицилийцем: понимание без слов, не надо договариваться ни о чём отдельно, не надо smalltalk-ов, не надо говорить ни о Сицилии, ни об Италии, хотя иногда бывало, конечно, приятно поговорить, если было о чём, а не smalltalk-и, и границы ощущались, но не подчёркивались.
Парень из Болоньи медленно, но верно, превращал квартиру в теплицу для базилика, орегано и ещё других каких-то трав, не любил открывать форточки и окна, использовал пространство очень полно, хотя и иррационально, также не был чужд и искусства, покупал тарелки-майолики, разное настенное украшение, всегда кухонной тематики, боролся с пустотой моих белых стен, а потом привёз в гости ещё и маму-повариху, ох, я тогда наелся итальянской кухни за три недели на жизнь вперёд.
Немец из ГДР смолоду был приучен снимать обувь у порога дома, научился этому в Москве, учился там на агронома. Но там же его, видимо, и научили постоянно трындеть о России и о Москве. Вообще общительности без границ, вернее, какой-то московской общительности: твои границы тщательно, хотя и неосознаваемо, исследуются, занимается всё возможное пространство, а уличная обувь, да, будет стоять у порога. Остальное нужно оговаривать. Он будто так и остался жить в общаге московского сельхозинститута, или же он так здорово почему-то со мной припоминал свою молодость, прошедшую при Брежневе и Хонеккере. Когда он понял, что мне не интересны Россия и Москва, он сначала приобиделся, подумав, что это он мне не нравится, но я ему быстро сказал, в чём дело: у нас есть Путин, и это надолго (был 2011 год, когда он снимал у меня комнату), а потому что говорить о России? - уже тогда о России здесь заканчивали говорить, писали только о какой-нибудь чудной дури вроде раздавливания фруктов на границах, потом появилась Украина, Сирия, потом наступило затишье, немного Россия всплыла, когда Трампа заподозревали в том, что он агент Кремля, потом снова она утонула, пишут только о Китае и об Америке, а о Путине даже не было никакого аналитического разворота, когда он объявил, что участвует в выборах в марте, так, заметка на третьей странице какой-то "Правды Баден-Бадена". И я вот сказал, что Россия мне пофиг, и он, вот за что люблю немцев, где-то поставил галочку, и Россию вытерло с карты мира в наших разговорах начисто. Может быть, он подумал, что я антипутинист, ведь он даже со мной и брежневское время не вспоминал потом, время своей первой любви и юности и русский язык забросил со мной вспоминать, а мог ведь говорить даже цитатами из "Иронии судьбы", в плане речи он был вообще русским человеком, то есть, часто говорил с цитатами из фильмов и стихов, как мы делаем, но он их все аккуратно когда-то в голове перевёл на немецкий, отчего я не всегда мог узнать родные киноленты, часто не сразу мог я опознать родное культурное наследие в немецком переводе, иногда не мог решить, залупается он надо мной или что бы это вообще могло быть, когда слышал, например, "feilen Sie Schurotschka feilen" ("пилите, Шурочка, пилите"), то ли это снова цитата какая-то. Пил он пиво, как все нормальные немцы, не водку и вино, спать ложился не позднее десяти вечера. И то хорошо.
Немец из Кёльна был компанейским, был интеллектуалом и доктором наук, о чём у него и в паспорте было написано и он охотно это писал везде, был он всего тридцати пяти лет, а уже главой одного важного государственного института по оптимизации психологического климата на малых предприятиях, постоянно пил вино, начиная с обеда (я, говаривал он, Flaschenkind - словарное значение "искусственно вскармливаемый ребёнок", сленговое - тихо попивающий бытовой алкоголик с семейными, чаще всего с винодельческими корнями, и прилагающейся к ним культуры пития), иногда же пил он и вовсе с утра, приезжая в Берлин постоянно на выходные, отрываться по полной (как он говорил, в холодильнике у геев никогда нет ничего, кроме шампанского и попперса), иногда оставался читать в Берлине лекции о том, как климат оптимизировать на малых предприятиях. Дома он оптимизировал стены: и в туалете даже повесил он афишу то ли про Фриду Калло, то ли про Пину Бауш, балет любил и везде развешивал красивые афиши, всякий попс вроде, но красиво. И такие же милые оптимизационные декоративные штуки в интерьер подкупал: свечи, занавески устроил, всякие прикольные бутылки-подставки для цветов, какие-то фенечки, а также ненужные, но приятные мелочи для кухни, масса дизайнерского хлама после него у меня хранится, занавесками теми прикрытая, теперь в подвале в большой коробке, а вот разные приспособления для кухни я освоил и пользуюсь ими, немцы славятся обилием кухонных удобств. Обувь он так и не научился дома снимать за полгода, хотя я и провёл с ним неоднократно воспитательную беседу о том, что берлинцы любят харкать, ссать, сморкаться, блевать и даже срать прямо на улице, страшно жить, ведь этим занимаются не только берлинцы, они-то здесь гадят испокон веков, бахвалясь своей, такой незатейливой, свободой, а ещё теперь и беженцы, и домой с улицы можно принести какую-нибудь экзотическую лихорадку, а то и вообще какой-нибудь новый СПИД. А вот, говорю, гэдээровский агроном до тебя, mein Freund, был куда как культурнее, несмотря на то, что ничего не смыслил в оптимизации микроклимата, и весь этот балет, что ты развёл в туалете и в коридоре, он снимал обувь дома и даже купил первые тапочки в этом доме. На что директор института по оптимизации рабочего микроклимата ответил мне, что на то он и гэдээровец, чтобы разуваться дома и носить тапочки. Такие у него были шутки, он считал их клёвыми, мол, а это наш, едучий вестфальский юмор. Он гордился тем, что он из какого-то тамошнего городка, потомственный вестфалец по характеру. И ещё он в договоре жилищного найма попросил написать часы раздельного пользования кухней и график дежурства по уборке общей площади, есть там такие параграфы в формуляре, и мы их с ним заполнили, и больше ни с кем в моём опыте сдачи комнаты, и хотя с вестфальским парнем мы ни разу не вспоминали о них, но зато микроклимат-то и дома вообще и в производственном помещении кухни и ванной мы сразу ещё заблаговременно в этом договоре оптимизировали.
Петербуржцы мне, как оказывается, всего приятнее. Первый был здесь журналистом на практике. Впервые в Берлине. Потому, наверное, сразу попросил ключ от комнаты. А ключей от комнат в Берлине нет ни у кого, хотя полгорода коммуналками живёт (я балдею с немцев, когда они расспрашивают про то, что такое Kommunalka, живо ли это уродливое явление советского быта и по сих пор... ой дураки... я отвечаю всегда, что в России было и есть люто ненавидимо и отмирает, зато живо в Германии - люди здесь добровольно живут до гроба в коммуналках, называя их Жилищным Содружеством (Wohnungsgemeinschaft), но почему-то, даже при знакомстве с советской классикой не видят, что они и живут в коммуналках). А на дверях у меня есть дверные ручки, они с отверстием для ключей, но это лишь потому, что когда-то домоуправление тупо закупило дёшево эти дверные ручки, и как многие вещи в Берлине через жопу делаются, так и эти дверные ручки - я сам не понимал, что за отверстия для ключей на дверях, где не врезан замок и не предполагался? А просто так. Петербуржец пять лет назад понял это и ничего не сказал, три месяца протянул без замка на двери. Я не знаю, что он пил, и пил ли он и ел что-то, кроме молока и творога. Видимо, кормили в столовой при редакции. И петербуржец тоже обо мне ничего не знал, не интересовался, что я ем и пью. Я редко видел его на кухне, я заметил, что он старается не выходить из своей комнаты, пока я нахожусь не в своей. Он не включал везде свет, как то любят делать немцы, он любил потёмки дома. Он купил домой вторые тапочки, хотя тапочки от гэдээровца так и остались стоять аккуратные, как новые, несмотря на полгода носки. Он почти всегда быстро посещал туалет и не пользовался ванной. А вот болонец любил засесть на унитаз и завёл там полочку с литературой, иногда я скромно тихо нажимал ручку в ванную, намекая, что я тоже хочу приобщиться к чтению, и болонец громко и весело кричал оттуда, что осталось совсем немного. А вот петербуржец, хотя и сидел в туалете когда подолгу, но ничего не отвечал на ошибочные попытки войти в ванную, я даже терялся, думая, а не помер ли он там, в темноте. Постирав бельё, он затаскивал сушилку себе в комнату и там развешивал его, у себя. Больше не знаю о нём ничего, он и уехал тихо, оставив ключи в почтовом ящике, не сообщив день выезда, будто растворился в темноте ванной комнаты.
Все пятеро оставили комнату, впрочем, в идеальном состоянии, уверен, так оно и продолжится. Теперь тоже человек родом из Ленинграда живёт у меня. Удивительное сходство есть у ленинградцев. Да, и в итальянцах было много общего, и в двух немцах. Но было и много разного. Но петербуржцы очень похожи, очень удобны в быту тем, что их не видно и не слышно, потому каких-то разниц в этой социальной группе выделить не удаётся, только лишь сходство. Маленькая забавная черта у обоих товарищей из Ленинграда: в хозяйстве многое удвоилось. Вторая кухонная тряпка, второй фэйри рядом с первым теперь стоит, вторая туалетная бумага, второе жидкое мыло. Надеюсь, что ключа от комнаты всё же не понадобится, а на двери не появится второй звонок (в СПб я видел двери с десятком звонков на лестничной площадке). И нет никаких фенечек по дому, занавесок на кухне, культурной программы в туалете. Это мне сразу нравилось в Берлине, такой минимализм в бытовой культуре. У ленинградцев тоже такая черта есть. И эта грусть, эта молчаливость, это что-то даже не от блокады осталось, это что-то суровое и величавое идёт от Петра через Достоевского, военный коммунизм и Анну Ахматову (сжала руки под тёмной вуалью, отчего я сегодня бледна, оттого что я терпкой печалью напоила его допьяна) в сегодняшний день, которому так не хватает скромности и способности остановиться в окультуривании, в ползучем дизайне, в оптимизации и автоматизации всего, в постоянном чтении и неумолчном производстве всякой пурги, не хватает взаимоуважительного молчания и экономии.
Альбина Сексова - Разговор с товарищем Лениным
(Стихотворение Владимира Маяковского)
Парень из Болоньи медленно, но верно, превращал квартиру в теплицу для базилика, орегано и ещё других каких-то трав, не любил открывать форточки и окна, использовал пространство очень полно, хотя и иррационально, также не был чужд и искусства, покупал тарелки-майолики, разное настенное украшение, всегда кухонной тематики, боролся с пустотой моих белых стен, а потом привёз в гости ещё и маму-повариху, ох, я тогда наелся итальянской кухни за три недели на жизнь вперёд.
Немец из ГДР смолоду был приучен снимать обувь у порога дома, научился этому в Москве, учился там на агронома. Но там же его, видимо, и научили постоянно трындеть о России и о Москве. Вообще общительности без границ, вернее, какой-то московской общительности: твои границы тщательно, хотя и неосознаваемо, исследуются, занимается всё возможное пространство, а уличная обувь, да, будет стоять у порога. Остальное нужно оговаривать. Он будто так и остался жить в общаге московского сельхозинститута, или же он так здорово почему-то со мной припоминал свою молодость, прошедшую при Брежневе и Хонеккере. Когда он понял, что мне не интересны Россия и Москва, он сначала приобиделся, подумав, что это он мне не нравится, но я ему быстро сказал, в чём дело: у нас есть Путин, и это надолго (был 2011 год, когда он снимал у меня комнату), а потому что говорить о России? - уже тогда о России здесь заканчивали говорить, писали только о какой-нибудь чудной дури вроде раздавливания фруктов на границах, потом появилась Украина, Сирия, потом наступило затишье, немного Россия всплыла, когда Трампа заподозревали в том, что он агент Кремля, потом снова она утонула, пишут только о Китае и об Америке, а о Путине даже не было никакого аналитического разворота, когда он объявил, что участвует в выборах в марте, так, заметка на третьей странице какой-то "Правды Баден-Бадена". И я вот сказал, что Россия мне пофиг, и он, вот за что люблю немцев, где-то поставил галочку, и Россию вытерло с карты мира в наших разговорах начисто. Может быть, он подумал, что я антипутинист, ведь он даже со мной и брежневское время не вспоминал потом, время своей первой любви и юности и русский язык забросил со мной вспоминать, а мог ведь говорить даже цитатами из "Иронии судьбы", в плане речи он был вообще русским человеком, то есть, часто говорил с цитатами из фильмов и стихов, как мы делаем, но он их все аккуратно когда-то в голове перевёл на немецкий, отчего я не всегда мог узнать родные киноленты, часто не сразу мог я опознать родное культурное наследие в немецком переводе, иногда не мог решить, залупается он надо мной или что бы это вообще могло быть, когда слышал, например, "feilen Sie Schurotschka feilen" ("пилите, Шурочка, пилите"), то ли это снова цитата какая-то. Пил он пиво, как все нормальные немцы, не водку и вино, спать ложился не позднее десяти вечера. И то хорошо.
Немец из Кёльна был компанейским, был интеллектуалом и доктором наук, о чём у него и в паспорте было написано и он охотно это писал везде, был он всего тридцати пяти лет, а уже главой одного важного государственного института по оптимизации психологического климата на малых предприятиях, постоянно пил вино, начиная с обеда (я, говаривал он, Flaschenkind - словарное значение "искусственно вскармливаемый ребёнок", сленговое - тихо попивающий бытовой алкоголик с семейными, чаще всего с винодельческими корнями, и прилагающейся к ним культуры пития), иногда же пил он и вовсе с утра, приезжая в Берлин постоянно на выходные, отрываться по полной (как он говорил, в холодильнике у геев никогда нет ничего, кроме шампанского и попперса), иногда оставался читать в Берлине лекции о том, как климат оптимизировать на малых предприятиях. Дома он оптимизировал стены: и в туалете даже повесил он афишу то ли про Фриду Калло, то ли про Пину Бауш, балет любил и везде развешивал красивые афиши, всякий попс вроде, но красиво. И такие же милые оптимизационные декоративные штуки в интерьер подкупал: свечи, занавески устроил, всякие прикольные бутылки-подставки для цветов, какие-то фенечки, а также ненужные, но приятные мелочи для кухни, масса дизайнерского хлама после него у меня хранится, занавесками теми прикрытая, теперь в подвале в большой коробке, а вот разные приспособления для кухни я освоил и пользуюсь ими, немцы славятся обилием кухонных удобств. Обувь он так и не научился дома снимать за полгода, хотя я и провёл с ним неоднократно воспитательную беседу о том, что берлинцы любят харкать, ссать, сморкаться, блевать и даже срать прямо на улице, страшно жить, ведь этим занимаются не только берлинцы, они-то здесь гадят испокон веков, бахвалясь своей, такой незатейливой, свободой, а ещё теперь и беженцы, и домой с улицы можно принести какую-нибудь экзотическую лихорадку, а то и вообще какой-нибудь новый СПИД. А вот, говорю, гэдээровский агроном до тебя, mein Freund, был куда как культурнее, несмотря на то, что ничего не смыслил в оптимизации микроклимата, и весь этот балет, что ты развёл в туалете и в коридоре, он снимал обувь дома и даже купил первые тапочки в этом доме. На что директор института по оптимизации рабочего микроклимата ответил мне, что на то он и гэдээровец, чтобы разуваться дома и носить тапочки. Такие у него были шутки, он считал их клёвыми, мол, а это наш, едучий вестфальский юмор. Он гордился тем, что он из какого-то тамошнего городка, потомственный вестфалец по характеру. И ещё он в договоре жилищного найма попросил написать часы раздельного пользования кухней и график дежурства по уборке общей площади, есть там такие параграфы в формуляре, и мы их с ним заполнили, и больше ни с кем в моём опыте сдачи комнаты, и хотя с вестфальским парнем мы ни разу не вспоминали о них, но зато микроклимат-то и дома вообще и в производственном помещении кухни и ванной мы сразу ещё заблаговременно в этом договоре оптимизировали.
Петербуржцы мне, как оказывается, всего приятнее. Первый был здесь журналистом на практике. Впервые в Берлине. Потому, наверное, сразу попросил ключ от комнаты. А ключей от комнат в Берлине нет ни у кого, хотя полгорода коммуналками живёт (я балдею с немцев, когда они расспрашивают про то, что такое Kommunalka, живо ли это уродливое явление советского быта и по сих пор... ой дураки... я отвечаю всегда, что в России было и есть люто ненавидимо и отмирает, зато живо в Германии - люди здесь добровольно живут до гроба в коммуналках, называя их Жилищным Содружеством (Wohnungsgemeinschaft), но почему-то, даже при знакомстве с советской классикой не видят, что они и живут в коммуналках). А на дверях у меня есть дверные ручки, они с отверстием для ключей, но это лишь потому, что когда-то домоуправление тупо закупило дёшево эти дверные ручки, и как многие вещи в Берлине через жопу делаются, так и эти дверные ручки - я сам не понимал, что за отверстия для ключей на дверях, где не врезан замок и не предполагался? А просто так. Петербуржец пять лет назад понял это и ничего не сказал, три месяца протянул без замка на двери. Я не знаю, что он пил, и пил ли он и ел что-то, кроме молока и творога. Видимо, кормили в столовой при редакции. И петербуржец тоже обо мне ничего не знал, не интересовался, что я ем и пью. Я редко видел его на кухне, я заметил, что он старается не выходить из своей комнаты, пока я нахожусь не в своей. Он не включал везде свет, как то любят делать немцы, он любил потёмки дома. Он купил домой вторые тапочки, хотя тапочки от гэдээровца так и остались стоять аккуратные, как новые, несмотря на полгода носки. Он почти всегда быстро посещал туалет и не пользовался ванной. А вот болонец любил засесть на унитаз и завёл там полочку с литературой, иногда я скромно тихо нажимал ручку в ванную, намекая, что я тоже хочу приобщиться к чтению, и болонец громко и весело кричал оттуда, что осталось совсем немного. А вот петербуржец, хотя и сидел в туалете когда подолгу, но ничего не отвечал на ошибочные попытки войти в ванную, я даже терялся, думая, а не помер ли он там, в темноте. Постирав бельё, он затаскивал сушилку себе в комнату и там развешивал его, у себя. Больше не знаю о нём ничего, он и уехал тихо, оставив ключи в почтовом ящике, не сообщив день выезда, будто растворился в темноте ванной комнаты.
Все пятеро оставили комнату, впрочем, в идеальном состоянии, уверен, так оно и продолжится. Теперь тоже человек родом из Ленинграда живёт у меня. Удивительное сходство есть у ленинградцев. Да, и в итальянцах было много общего, и в двух немцах. Но было и много разного. Но петербуржцы очень похожи, очень удобны в быту тем, что их не видно и не слышно, потому каких-то разниц в этой социальной группе выделить не удаётся, только лишь сходство. Маленькая забавная черта у обоих товарищей из Ленинграда: в хозяйстве многое удвоилось. Вторая кухонная тряпка, второй фэйри рядом с первым теперь стоит, вторая туалетная бумага, второе жидкое мыло. Надеюсь, что ключа от комнаты всё же не понадобится, а на двери не появится второй звонок (в СПб я видел двери с десятком звонков на лестничной площадке). И нет никаких фенечек по дому, занавесок на кухне, культурной программы в туалете. Это мне сразу нравилось в Берлине, такой минимализм в бытовой культуре. У ленинградцев тоже такая черта есть. И эта грусть, эта молчаливость, это что-то даже не от блокады осталось, это что-то суровое и величавое идёт от Петра через Достоевского, военный коммунизм и Анну Ахматову (сжала руки под тёмной вуалью, отчего я сегодня бледна, оттого что я терпкой печалью напоила его допьяна) в сегодняшний день, которому так не хватает скромности и способности остановиться в окультуривании, в ползучем дизайне, в оптимизации и автоматизации всего, в постоянном чтении и неумолчном производстве всякой пурги, не хватает взаимоуважительного молчания и экономии.
Альбина Сексова - Разговор с товарищем Лениным
(Стихотворение Владимира Маяковского)