2. Сын начальника политотдела
Пионеры в Дергачах целиком были поглощены ответственной задачей. Они сторожили хлеб. Нельзя сказать, что задача была надуманной. Под покровом тёмных сумерек какие-то люди с большими ножницами в руках состригали колосья пшеницы или ржи, набивали ими мешки и уносили с собой. Этих людей называли «стригалями». Я не знаю, кем они были. Возможно, это были единоличники, возможно - колхозники не слишком рассчитывающие на выплаты по трудодням, или бывшие колхозники, которые в результаты некоторой либерализации ситуации после статьи Сталина «Головокружение от успехов» (1930 г.) получили возможность выйти из колхоза по окончании сельскохозяйственного года. Тогда я не задумывался над этим, меня только удивили азарт и озлоблённость пионеров, которые под шаблон рассуждений о классовой борьбе, казалось, готовы были отобрать состриженные колоски даже у родного брата. И песни они тоже пели другие. Они не пели «Взвейтесь кострами синие ночи…» Они пели:
Ні кiнця, ні краю нашому врожаю,
Стигне-вистигає, гнеться до землі.
В полi неозорим піонердозори
Вийшли вартувати колосистий хліб.
Приспів:
Ми пісню свою гартували в бою,
Її несемо, як прапор,
Про нашу роботу складаєм тобі,
Товаришу Постишев, рапорт.
Ни конца ни края нашему урожаю,
Зреет-вызревает, гнётся до земли.
В поле необзорном пионердозоры
Вышли сторожить наш колосистый хлеб
Припев:
Мы песню свою закаляли в бою,
Её мы несём, как прапор,
Про нашу работу мы шлём тебе,
Товарищ Постышев, рапорт.
(Прапор - старорусское слово, обозначающее знамя, отсюда прапорщик - знаменосец.)
Но эта песня жила значительно меньше, чем «Взвейтесь кострами…» Именной адрес в те годы обуславливал краткость жизни любого текста. Постышева перевели с Украины в Куйбышев в 1937 году, арестовали в 1938 году и, хотя расстреляли только в 1939, песня перестала существовать уже с 1937 года. Расстрел не изменил посмертной репутации Постышева в кругах последователей ОУН. Они окрестили его одним из основных авторов геноцида украинского народа, подчёркивая, что геноцид как преступление не имеет срока давности, что, по-видимому, предполагало посмертный процесс над Постышевым. Впрочем, тогда в Дергачах мне не дано было знать будущего. С пионерами я не сошёлся, и не из-за возраста (в Звенигороде, когда я был ещё младше, пионеры охотно брали надо мной шефство и охотно принимали меня в свою компанию). Дело было в ощущении озлоблённости, которое от них исходило.
По ночам я иногда слышал какие-то странные глухие звуки. А однажды я услышал во дворе напротив тихое постукивание и увидел, что его производят цепы, которыми били вполсилы, чтобы не поднимать особого шума, но достаточно сильно, чтобы вымолотить из колосков зерно. Уже потом, зайдя в дом к одному из мимолётных приятелей, чтобы обменять мятые подушечки на макуху, я впервые увидел «жорно» - ручной жернов, с помощью которого можно было зерно превратить в муку.
Я не слишком много понимал в пять или шесть лет, но судьба забросила меня в Западную Украину, где коллективизация проходила только когда я уже был на третьем курсе. Я принимал в ней участие в качестве агитатора. Тогда я услышал песню о несчастной доле украинского крестьянства, которое при немецком владычестве должно было сдать в гестапо последнюю клячу, а при коллективизации - отдать в колхоз последнюю козу. Припевом в этой песне было: «Нехай сгинуть вражи дiти, крутять жорна двi кобiти, крутять жорна вправо, вліво, щоб сердце не болiло, та гей!» Я не исключаю, что «вражи дiти» здесь - дозорные пионерские отряды. Быть может, сложности в общении с местными пионерами ещё больше усилили мою любовь к книгам.
Я начал читать ещё в Звенигороде. В Дергачах я уже читал запоем. Самой любимой моей книгой в это время была «Книга джунглей» или «Маугли» - прекрасно изданная, с великолепными иллюстрациями, со стихотворениями Киплинга после каждой главы, которые я воспринимал как часть текста. Я многое помнил на память из той книги. Я ходил по квартире и гордо декламировал:
На колено! За тетиву! И спускай проворно стрелы,
В тьму коварную стреми копья размах
Потом у меня как будто бы обрывалось сердце, и я заканчивал эту строфу в отчаянии:
Но рука бессильно виснет, но душа оцепенела -
Это Страх, Охотник-крошка, это Страх!
Какой-то пришедший к отцу местный житель, услышав эту декламацию, сказал: «Ано, дитина. Ти власнe [Власне (укр) - собственно говоря) жiєшь в тiм, що читаєш». Я воспринял это как комплимент, но, в общем, это соответствовало действительности. Как раз тогда, когда я читал и перечитывал «Маугли», к нам приехала мама. Работа на заводе ей нравилась, и она, может быть, осталась бы и ещё ненадолго, после окончания обязательного срока, но беспокойство о детях пересилило. С маминым приездом и с «Маугли» было связано посетившее меня впервые осознание неизбежности смерти. «Скажи, - спросил я у матери, - ведь Акела был стар и мог не участвовать в сражении с красными собаками, и тогда бы он остался жив?» (к Акеле я питал величавшую симпатию). «Но ты ведь сам говоришь, что он был стар, - сказала мать. - И, значит, в недалёком будущем он умер бы, даже если бы не погиб в сражении». «А что, - я спросил, - все старые умирают? А молодые?» «Ну, - засмеялась мама, - они сначала становятся старыми». «Значит, умирают все? - спросил я, - и нет никаких исключений?» «К сожалению. Но ты ещё маленький мальчик, и старость от тебя далеко, а смерть ещё дальше».
Сообщение о неизбежности смерти меня потрясло. Я захлебнулся рыданиями, я стучал кулаком в стену, и мама повторила: «Ты ещё маленький мальчик и ещё очень долго будешь жить». «Какая разница, - сквозь слёзы сказал я, - долго или не долго, если умрёшь неизбежно?» Эмоциональное ощущение, сопровождавшее тот разговор, сейчас, на старости лет, всё ещё находит во мне отклик. И я вспоминаю Галича: «А кому оно нужно, это добро, если всем дорога в золу», но сейчас это уже не потрясение, а грустные размышления по разным практическим поводам: вот сдаю в печать третье издание монографии «Методика многостороннего исследования личности», а два моих соавтора (в том числе и моя жена) не дожили до этого дня.
Этот пост на сайте
Ні кiнця, ні краю нашому врожаю,
Стигне-вистигає, гнеться до землі.
В полi неозорим піонердозори
Вийшли вартувати колосистий хліб.
Приспів:
Ми пісню свою гартували в бою,
Її несемо, як прапор,
Про нашу роботу складаєм тобі,
Товаришу Постишев, рапорт.
Ни конца ни края нашему урожаю,
Зреет-вызревает, гнётся до земли.
В поле необзорном пионердозоры
Вышли сторожить наш колосистый хлеб
Припев:
Мы песню свою закаляли в бою,
Её мы несём, как прапор,
Про нашу работу мы шлём тебе,
Товарищ Постышев, рапорт.
(Прапор - старорусское слово, обозначающее знамя, отсюда прапорщик - знаменосец.)
Но эта песня жила значительно меньше, чем «Взвейтесь кострами…» Именной адрес в те годы обуславливал краткость жизни любого текста. Постышева перевели с Украины в Куйбышев в 1937 году, арестовали в 1938 году и, хотя расстреляли только в 1939, песня перестала существовать уже с 1937 года. Расстрел не изменил посмертной репутации Постышева в кругах последователей ОУН. Они окрестили его одним из основных авторов геноцида украинского народа, подчёркивая, что геноцид как преступление не имеет срока давности, что, по-видимому, предполагало посмертный процесс над Постышевым. Впрочем, тогда в Дергачах мне не дано было знать будущего. С пионерами я не сошёлся, и не из-за возраста (в Звенигороде, когда я был ещё младше, пионеры охотно брали надо мной шефство и охотно принимали меня в свою компанию). Дело было в ощущении озлоблённости, которое от них исходило.
По ночам я иногда слышал какие-то странные глухие звуки. А однажды я услышал во дворе напротив тихое постукивание и увидел, что его производят цепы, которыми били вполсилы, чтобы не поднимать особого шума, но достаточно сильно, чтобы вымолотить из колосков зерно. Уже потом, зайдя в дом к одному из мимолётных приятелей, чтобы обменять мятые подушечки на макуху, я впервые увидел «жорно» - ручной жернов, с помощью которого можно было зерно превратить в муку.
Я не слишком много понимал в пять или шесть лет, но судьба забросила меня в Западную Украину, где коллективизация проходила только когда я уже был на третьем курсе. Я принимал в ней участие в качестве агитатора. Тогда я услышал песню о несчастной доле украинского крестьянства, которое при немецком владычестве должно было сдать в гестапо последнюю клячу, а при коллективизации - отдать в колхоз последнюю козу. Припевом в этой песне было: «Нехай сгинуть вражи дiти, крутять жорна двi кобiти, крутять жорна вправо, вліво, щоб сердце не болiло, та гей!» Я не исключаю, что «вражи дiти» здесь - дозорные пионерские отряды. Быть может, сложности в общении с местными пионерами ещё больше усилили мою любовь к книгам.
Я начал читать ещё в Звенигороде. В Дергачах я уже читал запоем. Самой любимой моей книгой в это время была «Книга джунглей» или «Маугли» - прекрасно изданная, с великолепными иллюстрациями, со стихотворениями Киплинга после каждой главы, которые я воспринимал как часть текста. Я многое помнил на память из той книги. Я ходил по квартире и гордо декламировал:
На колено! За тетиву! И спускай проворно стрелы,
В тьму коварную стреми копья размах
Потом у меня как будто бы обрывалось сердце, и я заканчивал эту строфу в отчаянии:
Но рука бессильно виснет, но душа оцепенела -
Это Страх, Охотник-крошка, это Страх!
Какой-то пришедший к отцу местный житель, услышав эту декламацию, сказал: «Ано, дитина. Ти власнe [Власне (укр) - собственно говоря) жiєшь в тiм, що читаєш». Я воспринял это как комплимент, но, в общем, это соответствовало действительности. Как раз тогда, когда я читал и перечитывал «Маугли», к нам приехала мама. Работа на заводе ей нравилась, и она, может быть, осталась бы и ещё ненадолго, после окончания обязательного срока, но беспокойство о детях пересилило. С маминым приездом и с «Маугли» было связано посетившее меня впервые осознание неизбежности смерти. «Скажи, - спросил я у матери, - ведь Акела был стар и мог не участвовать в сражении с красными собаками, и тогда бы он остался жив?» (к Акеле я питал величавшую симпатию). «Но ты ведь сам говоришь, что он был стар, - сказала мать. - И, значит, в недалёком будущем он умер бы, даже если бы не погиб в сражении». «А что, - я спросил, - все старые умирают? А молодые?» «Ну, - засмеялась мама, - они сначала становятся старыми». «Значит, умирают все? - спросил я, - и нет никаких исключений?» «К сожалению. Но ты ещё маленький мальчик, и старость от тебя далеко, а смерть ещё дальше».
Сообщение о неизбежности смерти меня потрясло. Я захлебнулся рыданиями, я стучал кулаком в стену, и мама повторила: «Ты ещё маленький мальчик и ещё очень долго будешь жить». «Какая разница, - сквозь слёзы сказал я, - долго или не долго, если умрёшь неизбежно?» Эмоциональное ощущение, сопровождавшее тот разговор, сейчас, на старости лет, всё ещё находит во мне отклик. И я вспоминаю Галича: «А кому оно нужно, это добро, если всем дорога в золу», но сейчас это уже не потрясение, а грустные размышления по разным практическим поводам: вот сдаю в печать третье издание монографии «Методика многостороннего исследования личности», а два моих соавтора (в том числе и моя жена) не дожили до этого дня.
Этот пост на сайте