Из воспоминаний Э.Б.Тареевой. Тоталитарная история. Окончание
В Киев приехал Феликс. Проведать меня и узнать, как тут идут его дела. Он остановился у своего друга детства Юры Д. Юра продолжал жить в том доме, в котором и мы жили до войны. Я не могла Феликса ничем порадовать, и он не мог мне рассказать о своей жизни в Станиславе ничего хорошего.
Тогда, когда возникла опасность ареста, мы готовились к обыску, который обычно аресту предшествует: жгли письма друзей и родных, фотографии, чтобы, если Феликса возьмут, никого не скомпрометировать. Еще жгли разные бумаги, сожги даже «Историю еврейского народа». Эту книгу, роскошно изданный огромный фолиант с золотым обрезом нам кто-то подарил. И так как никто из нас троих историей еврейского народа не интересовался, то мы ее ни разу не открыли. Теперь мы отрывали от нее страницы и бросали в печку. Делали мы это ночью, и мама выходила на улицу, чтобы посмотреть на дым из трубы. Моя бабушка, революционерка - подпольщица, рассказывала ей, что дым от сжигаемой бумаги отличается от дыма от сжигаемых дров. Поэтому подпольщики, сжигая бумагу, вместе с ней жгли дрова. Мы тоже так делали. Но тогда к нам с обыском не пришли. А теперь Феликс мне рассказал, что обыск был. В воскресенье днем пришли два вежливых молодых человека и предъявили ордер на обыск. Мама была одна дома и разрешила им провести обыск в отсутствие Феликса. Я думаю, она даже была рада, что Феликса нет. Они обыскали дом, но сделали это как-то небрежно. Книги снимали со стеллажей и ставили на место, не раскрывая. Зачем-то заглянули в духовку, заглянули в шкаф с одеждой, открыли коробки с обувью, в погреб даже не заглянули и ушли. Уходя, один из них произнес загадочные слова. Обращаясь то ли к своему товарищу, то ли к маме, то ли в пространство, он сказал: «Любовь без грусти не бывает». Хотел ли он сказать, что ему грустно, что ничего не нашли или он так извинялся за обыск, мама не поняла.
Как-то мы с Феликсом и Степаном гуляли в Голосеевском лесу. Мы с Феликсом о чем-то заспорили, и Феликс сказал мне что-то резкое. Это с ним случалось. Он был очень вспыльчив. Степан взял его за пряжку брючного ремня и поднял вверх на вытянутой руке, как будто Феликс ничего не весил. Феликс там наверху дрыгал руками и ногами и пищал. Степан поставил его на землю, и наставительно сказал: «Не спорь с сестрой». Мы вместе обедали в столовой ВПШ. Взяли кролика. Феликс, подозрительно глядя на содержимое своей тарелки, сказал: «А этот кролик не мяукал, когда его резали?» Сказал громко, его услышали за соседними столиками, и это вызвало громкий смех. Я подумала, что если Феликс способен так шутить, и развеселить окружающих, значит, его дела не так уж и плохи.
Феликс пробыл в Киеве дня три. После его отъезда мы со Степаном обсуждали его ситуацию в Станиславе. И Степан мне сказал, что друг Феликса Володя Захарченко - осведомитель, приставлен к Феликсу, и почти ежедневно пишет в КГБ отчеты о том, что Феликс делал, что говорил, с кем общался. Я была поражена. Володя был не просто другом Феликса, он был самым близким, главным другом. А Феликс умел дружить и любить своих друзей. За своего друга он, не задумываясь, рискнул бы жизнью.
[Я хочу рассказать немного о своем брате, чтобы стало понятно, что за человек он был. Я сказала, что за друзей он готов был рискнуть жизнью. Так вот это не фигура речи, не художественный образ, а это нужно понимать буквально. Он готов был рискнуть не только ради друзей. Он не выносил несправедливости, насилия, не мог пройти мимо этого и не вмешаться, не думая о том, какие последствия это может иметь для него. Я уже писала, что он вступался за профессоров, которых увольняли из института. Опишу еще такой случай. Утром Феликс шел в институт мимо Пионерского сада (не знаю, есть ли этот сад теперь в Станиславе, в смысле в Ивано-Франковске, и как он называется) и увидел, что три дюжих солдата пристали к девушке, тащат ее в кусты. А девушка отбивается и говорит только «проше, пана, проше, пана». Феликс отнюдь не был атлетом. Невысокого роста, типичный ботаник, разве что без очков. Он бросился на солдат, солдаты повернулись к нему, а девушка бросилась бежать, и это последнее, что он увидел. Вечером он обнаружил себя в кустах, сильно избитого, все болело. Еле добрел до дому. Подобные вещи случались с ним часто. Мы с мамой были за него спокойны, только когда он был дома на глазах. А когда уходил из дома, мы сразу начинали за него тревожиться.]
Володя был иногородний, жил в общежитии на скудную стипендию, ходил оборванцем, и за это его прозвали «Барон», имея в виду «Барона» из пьесы Горького «На дне». У нас он дневал и ночевал, и мама старалась накормить его получше. И сунуть с собой какой-нибудь бутерброд. Вообще, друзей Феликса у нас обычно был полон дом, и когда я была в Станиславе, то целыми днями чистила картошку, чтобы когда бы, кто бы не появился, можно было поставить жарить. Тогда холодильников не было, и нельзя было наготовить еды впрок, готовили прямо при гостях. Володя был хороший парень, и мы с мамой любили его так же как Феликс. Нам нравился его веселый нрав и его скромность. Он не мечтал о карьере в медицине, а хотел стать сельским врачом. Жить в селе, в доме на берегу реки. Река должна быть обязательно, а дом должен стоять так близко к воде, чтобы можно было забрасывать удочку прямо из окна. Володя казался человеком очень открытым, прямым и простодушным и невозможно было себе представить, что он что-то скрывает, ведет двойную жизнь. Впрочем, рассказ Степана пролил свет на один эпизод, смысл которого я не могла понять.
Расскажу по порядку. Я умела бить чечетку, научилась в эвакуации в колхозе. Там все умели. Башмаков или сапог ни у кого не было, от снега до снега ходили босиком, а зимой в валенках. Бить чечетку босиком или в валенках, казалось бы, невозможно, но у них получалось. У Твардовского есть про это:
Подает за штукой штуку:
- Эх, жаль, что нету стуку,
Эх, друг,
Кабы стук,
Кабы вдруг -
Мощеный круг!
Кабы валенки отбросить,
Подковаться на каблук,
Припечатать так, чтоб сразу
Каблуку тому - каюк!
Вот и персонаж Твардовского плясал что-то вроде чечетки в валенках. Там, в Приуральном, они знали еще особую чечетку, называли ее «в три ноги». И я ей научилась, хотя это было трудно. А я привезла в Приуральный гопак, они его не знали, никогда не видели. Когда меня в первый раз на танцах вызвали в круг, я, естественно, вышла с гопаком. На всех это произвело сильное впечатление. Я потом слышала, как девчонки говорили друг другу: «А Линка вылетела как птица». Обычный шаг гопака они воспринимали как птичий полет.
Чтобы не утратить навык бить чечетку «в три ноги», нужно было все время упражняться, хотя бы по нескольку минут, несколько раз в день. Если два-три дня пропустить, то потом трудно будет попасть в эти три ноги. И я упражнялась.
Как-то дело было зимой, в зимние каникулы. Я была одна дома. В доме было холодно, с утра я печь не топила, затапливала ближе к маминому возвращению с работы. Я была одета в пестрый фланелевый халат, поверх халата телогрейка, на голове круглая меховая шапочка из крота. На ногах теплые носки и закрытые туфли. Тогда, купив обувь, обычно тут же отдавали ее сапожнику, чтобы набил подковки на каблук и на носок. С подковками обувь дольше носилась, а для чечетки это было идеально. В таком экзотическом виде, я била перед зеркалом чечетку «в три ноги» и тут в дверь постучали. Пришел Володя. Я сказала, что Феликса нет, но он может побыть со мной, печку я сейчас затоплю и картошку варить поставлю, а Феликс скоро придет. Володя спросил: «Кто у вас?» Я сказала: «Никого, я одна». Володя сказал: «Не ври. Я, прежде, чем постучать в дверь, постоял у окна и слышал, что в доме пляшут». Я сказала, что это я и плясала. А он сказал: «Не понимаю, зачем ты все врешь? По стуку я определил, что плясали двое, а может и трое». Володя оббежал весь дом, заглянул даже в кладовку и погреб. Меня это удивило. Какая ему разница, одна я дома или не одна. Сказать, что бы он меня приревновал, то вроде отношения были не такими. А если не ревность, то какое ему дело до моей личной жизни. После рассказа Степана, я поняла, почему Володя устроил этот обыск.
Я сказала Степану, что не знаю, что же мне теперь делать, как мне рассказать Феликсу, что Володя - осведомитель. Узнать такое про лучшего друга, которому полностью доверял…. Для Феликса это будет удар. Степан сказал, что мне и не нужно Феликсу об этом рассказывать, ни в коем случае. Сказал, что нам с Володей повезло, он Феликса любит и пишет о нем только самое хорошее.
Не знаю, как случилось, что Володя стал осведомителем, как его зацепили. Возможно, был какой-то компромат. Часто людей принуждали к сотрудничеству, используя компромат. А может быть, очень нужны были деньги. Впрочем, я даже не знаю, платили ли осведомителям.
Володя не стал сельским врачом. Не помню, в каком городе, в каком-то областном центре западной Украины, он стал главным хирургом и преподавал в институте, а может, и профессором стал. Его очень уважали в городе, и, думаю, заслуженно. Не знаю, продолжал ли он сотрудничать с органами, говорят, бывших чекистов не бывает.
(...)
Через год, когда опасность ареста миновала, и компания преследования врачей-евреев пошла на убыль, Феликс сам поехал в Министерство здравоохранения, но не в республиканское в Киев, а в союзное в Москву. В Станиславском мединституте его не восстановили, но дали направление в Черновицкий мединститут. Это было удачей: в Станиславском мединституте учились 6 лет, а в Черновицком - 5, так что Феликс даже года не потерял.
Читать в блоге Э.Б.Тареевой полностью
Тогда, когда возникла опасность ареста, мы готовились к обыску, который обычно аресту предшествует: жгли письма друзей и родных, фотографии, чтобы, если Феликса возьмут, никого не скомпрометировать. Еще жгли разные бумаги, сожги даже «Историю еврейского народа». Эту книгу, роскошно изданный огромный фолиант с золотым обрезом нам кто-то подарил. И так как никто из нас троих историей еврейского народа не интересовался, то мы ее ни разу не открыли. Теперь мы отрывали от нее страницы и бросали в печку. Делали мы это ночью, и мама выходила на улицу, чтобы посмотреть на дым из трубы. Моя бабушка, революционерка - подпольщица, рассказывала ей, что дым от сжигаемой бумаги отличается от дыма от сжигаемых дров. Поэтому подпольщики, сжигая бумагу, вместе с ней жгли дрова. Мы тоже так делали. Но тогда к нам с обыском не пришли. А теперь Феликс мне рассказал, что обыск был. В воскресенье днем пришли два вежливых молодых человека и предъявили ордер на обыск. Мама была одна дома и разрешила им провести обыск в отсутствие Феликса. Я думаю, она даже была рада, что Феликса нет. Они обыскали дом, но сделали это как-то небрежно. Книги снимали со стеллажей и ставили на место, не раскрывая. Зачем-то заглянули в духовку, заглянули в шкаф с одеждой, открыли коробки с обувью, в погреб даже не заглянули и ушли. Уходя, один из них произнес загадочные слова. Обращаясь то ли к своему товарищу, то ли к маме, то ли в пространство, он сказал: «Любовь без грусти не бывает». Хотел ли он сказать, что ему грустно, что ничего не нашли или он так извинялся за обыск, мама не поняла.
Как-то мы с Феликсом и Степаном гуляли в Голосеевском лесу. Мы с Феликсом о чем-то заспорили, и Феликс сказал мне что-то резкое. Это с ним случалось. Он был очень вспыльчив. Степан взял его за пряжку брючного ремня и поднял вверх на вытянутой руке, как будто Феликс ничего не весил. Феликс там наверху дрыгал руками и ногами и пищал. Степан поставил его на землю, и наставительно сказал: «Не спорь с сестрой». Мы вместе обедали в столовой ВПШ. Взяли кролика. Феликс, подозрительно глядя на содержимое своей тарелки, сказал: «А этот кролик не мяукал, когда его резали?» Сказал громко, его услышали за соседними столиками, и это вызвало громкий смех. Я подумала, что если Феликс способен так шутить, и развеселить окружающих, значит, его дела не так уж и плохи.
Феликс пробыл в Киеве дня три. После его отъезда мы со Степаном обсуждали его ситуацию в Станиславе. И Степан мне сказал, что друг Феликса Володя Захарченко - осведомитель, приставлен к Феликсу, и почти ежедневно пишет в КГБ отчеты о том, что Феликс делал, что говорил, с кем общался. Я была поражена. Володя был не просто другом Феликса, он был самым близким, главным другом. А Феликс умел дружить и любить своих друзей. За своего друга он, не задумываясь, рискнул бы жизнью.
[Я хочу рассказать немного о своем брате, чтобы стало понятно, что за человек он был. Я сказала, что за друзей он готов был рискнуть жизнью. Так вот это не фигура речи, не художественный образ, а это нужно понимать буквально. Он готов был рискнуть не только ради друзей. Он не выносил несправедливости, насилия, не мог пройти мимо этого и не вмешаться, не думая о том, какие последствия это может иметь для него. Я уже писала, что он вступался за профессоров, которых увольняли из института. Опишу еще такой случай. Утром Феликс шел в институт мимо Пионерского сада (не знаю, есть ли этот сад теперь в Станиславе, в смысле в Ивано-Франковске, и как он называется) и увидел, что три дюжих солдата пристали к девушке, тащат ее в кусты. А девушка отбивается и говорит только «проше, пана, проше, пана». Феликс отнюдь не был атлетом. Невысокого роста, типичный ботаник, разве что без очков. Он бросился на солдат, солдаты повернулись к нему, а девушка бросилась бежать, и это последнее, что он увидел. Вечером он обнаружил себя в кустах, сильно избитого, все болело. Еле добрел до дому. Подобные вещи случались с ним часто. Мы с мамой были за него спокойны, только когда он был дома на глазах. А когда уходил из дома, мы сразу начинали за него тревожиться.]
Володя был иногородний, жил в общежитии на скудную стипендию, ходил оборванцем, и за это его прозвали «Барон», имея в виду «Барона» из пьесы Горького «На дне». У нас он дневал и ночевал, и мама старалась накормить его получше. И сунуть с собой какой-нибудь бутерброд. Вообще, друзей Феликса у нас обычно был полон дом, и когда я была в Станиславе, то целыми днями чистила картошку, чтобы когда бы, кто бы не появился, можно было поставить жарить. Тогда холодильников не было, и нельзя было наготовить еды впрок, готовили прямо при гостях. Володя был хороший парень, и мы с мамой любили его так же как Феликс. Нам нравился его веселый нрав и его скромность. Он не мечтал о карьере в медицине, а хотел стать сельским врачом. Жить в селе, в доме на берегу реки. Река должна быть обязательно, а дом должен стоять так близко к воде, чтобы можно было забрасывать удочку прямо из окна. Володя казался человеком очень открытым, прямым и простодушным и невозможно было себе представить, что он что-то скрывает, ведет двойную жизнь. Впрочем, рассказ Степана пролил свет на один эпизод, смысл которого я не могла понять.
Расскажу по порядку. Я умела бить чечетку, научилась в эвакуации в колхозе. Там все умели. Башмаков или сапог ни у кого не было, от снега до снега ходили босиком, а зимой в валенках. Бить чечетку босиком или в валенках, казалось бы, невозможно, но у них получалось. У Твардовского есть про это:
Подает за штукой штуку:
- Эх, жаль, что нету стуку,
Эх, друг,
Кабы стук,
Кабы вдруг -
Мощеный круг!
Кабы валенки отбросить,
Подковаться на каблук,
Припечатать так, чтоб сразу
Каблуку тому - каюк!
Вот и персонаж Твардовского плясал что-то вроде чечетки в валенках. Там, в Приуральном, они знали еще особую чечетку, называли ее «в три ноги». И я ей научилась, хотя это было трудно. А я привезла в Приуральный гопак, они его не знали, никогда не видели. Когда меня в первый раз на танцах вызвали в круг, я, естественно, вышла с гопаком. На всех это произвело сильное впечатление. Я потом слышала, как девчонки говорили друг другу: «А Линка вылетела как птица». Обычный шаг гопака они воспринимали как птичий полет.
Чтобы не утратить навык бить чечетку «в три ноги», нужно было все время упражняться, хотя бы по нескольку минут, несколько раз в день. Если два-три дня пропустить, то потом трудно будет попасть в эти три ноги. И я упражнялась.
Как-то дело было зимой, в зимние каникулы. Я была одна дома. В доме было холодно, с утра я печь не топила, затапливала ближе к маминому возвращению с работы. Я была одета в пестрый фланелевый халат, поверх халата телогрейка, на голове круглая меховая шапочка из крота. На ногах теплые носки и закрытые туфли. Тогда, купив обувь, обычно тут же отдавали ее сапожнику, чтобы набил подковки на каблук и на носок. С подковками обувь дольше носилась, а для чечетки это было идеально. В таком экзотическом виде, я била перед зеркалом чечетку «в три ноги» и тут в дверь постучали. Пришел Володя. Я сказала, что Феликса нет, но он может побыть со мной, печку я сейчас затоплю и картошку варить поставлю, а Феликс скоро придет. Володя спросил: «Кто у вас?» Я сказала: «Никого, я одна». Володя сказал: «Не ври. Я, прежде, чем постучать в дверь, постоял у окна и слышал, что в доме пляшут». Я сказала, что это я и плясала. А он сказал: «Не понимаю, зачем ты все врешь? По стуку я определил, что плясали двое, а может и трое». Володя оббежал весь дом, заглянул даже в кладовку и погреб. Меня это удивило. Какая ему разница, одна я дома или не одна. Сказать, что бы он меня приревновал, то вроде отношения были не такими. А если не ревность, то какое ему дело до моей личной жизни. После рассказа Степана, я поняла, почему Володя устроил этот обыск.
Я сказала Степану, что не знаю, что же мне теперь делать, как мне рассказать Феликсу, что Володя - осведомитель. Узнать такое про лучшего друга, которому полностью доверял…. Для Феликса это будет удар. Степан сказал, что мне и не нужно Феликсу об этом рассказывать, ни в коем случае. Сказал, что нам с Володей повезло, он Феликса любит и пишет о нем только самое хорошее.
Не знаю, как случилось, что Володя стал осведомителем, как его зацепили. Возможно, был какой-то компромат. Часто людей принуждали к сотрудничеству, используя компромат. А может быть, очень нужны были деньги. Впрочем, я даже не знаю, платили ли осведомителям.
Володя не стал сельским врачом. Не помню, в каком городе, в каком-то областном центре западной Украины, он стал главным хирургом и преподавал в институте, а может, и профессором стал. Его очень уважали в городе, и, думаю, заслуженно. Не знаю, продолжал ли он сотрудничать с органами, говорят, бывших чекистов не бывает.
(...)
Через год, когда опасность ареста миновала, и компания преследования врачей-евреев пошла на убыль, Феликс сам поехал в Министерство здравоохранения, но не в республиканское в Киев, а в союзное в Москву. В Станиславском мединституте его не восстановили, но дали направление в Черновицкий мединститут. Это было удачей: в Станиславском мединституте учились 6 лет, а в Черновицком - 5, так что Феликс даже года не потерял.
Читать в блоге Э.Б.Тареевой полностью