1045. Маленькое личное отступление. 3.
У меня не было среднего образования. В посёлке Приуральный, где мы жили, была только семилетка, и когда после войны моя мать получила назначение начальником лаборатории спиртодрожжевого завода в город Станислав, я оказался на Западной Украине.
Экзамены за среднюю школу я сдавал экстерном. Но еще до того я поступил работать лаборантом на кафедру общей и неорганической химии Станиславского медицинского института. Часто, чтобы не добираться домой - расстояние было приличное, восемь автобусных остановок; городской транспорт в Станиславе в те годы работал нерегулярно или, наоборот, слишком регулярно: на автобусных остановках висели таблички, в котором часу пойдет очередной автобус - я оставался ночевать у себя в лаборантской на раскладушке, устраиваясь поближе к кафельной печке, которую сам же и топил хранящимися в подсобке заранее подготовленными наколотыми дровами. Однажды пуговица от моего пальто прилипла к кафельной печке и за ночь намертво впаялась в кафель.
Моя старшая сестра вскоре поступила на филологический факультет Московского университета (МГУ) и уехала в Москву. К маме вскоре приехал ее брат, мой дядя, а женщина, проживавшая в соседнем домике (жила мама на окраине, на берегу реки Быстрицы; многоквартирных домов там не было, только одноэтажные домики, впрочем, вполне государственные - за проживание там нужно было платить квартирную плату) выполняла для мамы домашнюю работу. При доме был небольшой садик. Кроме кустарников, там росло несколько яблонь. Это было время карточной системы, которую отменили только в 1947-м году. У меня была сначала карточка служащего. Мама моя тоже не считалась рабочей. Инженеру тоже полагалась карточка служащего. Хлеб по карточкам выдавался регулярно, но все-таки было голодновато. Выдавались карточки и на покупку одежды. Мне, например, полагались костюм и пара обуви каждые полгода. И только с 1947 года стало возможным покупать любое количество пищи и одежды. До 1947 года, уже будучи студентом, я продолжал работать лаборантом. Источниками жизни были мамина зарплата, по тем временам высокая, и вначале моя зарплата лаборанта, а когда я стал студентом - моя стипендия, которая с самого начала третьего курса (к тому времени я уже стал отличником) была, в соответствии с тогда принятыми правилами, на 25 процентов повышена. До отмены карточной системы ограничивали не деньги, а система выдачи по карточкам.
Не думаю, что был конкурс при поступлении в медицинский институт. Я, во всяком случае, не задумывался о том, достаточно ли баллов я получил на вступительных экзаменах. Я уже был свой человек в институте. Как лаборанту мне было поручено заходить в комнату, где студенты первого и второго курсов готовились к частым зачетам, и следить за тем, чтобы студенты не получали ниоткуда шпаргалок и не пользовались припасенными. Им и не было нужды пользоваться. Я достаточно хорошо знал химию, чтобы рассказать тем студентам, которые испытывали затруднения, каким должен был быть их ответ. С того времени, как я перестал работать лаборантом, я уже имел комнату в мамином домике, а расстояние перестало казаться мне большим. Если я выходил из дома позднее, чем было нужно, я мог половину этого расстояния пробежать бегом.
Половина студентов в моей группе были фронтовиками. Некоторые из них на фронте были фельдшерами. Я помню забавный вопрос, заданный уже на кафедре фармакологии, когда речь шла о дозировках спиртовой настойки валерианы. «Препарат нетоксичный, - сказал преподаватель, - можно 60, а при желании и 100 капель». И один из моих товарищей по группе, тоже в прошлом фронтовой фельдшер, спросил его: «А если пол-литра на двоих, тогда как?»
«Трудовой семестр», который отличался от студенческих отрядов позднейшего времени тем, что денег за работу на трудовом семестре не платили, я тоже проводил со своими однокурсниками, обычно на лесоповале в Карпатах. Во время трудового семестра мы все были вооружены автоматами (шутливое название - “спутник агитатора”), и члены Повстанческой армии ОУН (в просторечии обычно называемые бандеровцами) ограничивались тем, что обстреливали школу, в которой мы размещались, издали, а мои друзья-фронтовики отвечали им огнем из автоматов. Судя по тому, что у нас ни раненых, ни убитых не было, я думаю, что ответный огонь был не более эффективным. В прямое столкновение с нами бойцы Повстанческой армии ОУН не вступали, официально нас охранял взвод пограничников, а мои сокурсники-фронтовики, считая, что пограничники пограничниками, но своя рубашка ближе к телу, выставляли вокруг места работ и собственное вооруженное оцепление. Вероятно, поэтому у нас не было вооруженных столкновений с «бандеровцами». Но все люди, которые вступали с нами в какое-либо взаимодействие, были либо убиты, либо исчезали бесследно.
Еще в 1946 году я впервые высказал мнение эксперта, хотя тогда меня экспертом никто не считал. Я сказал тогда: «Если уж нужно было включать в состав Советского Союза Западную Украину, то ее нужно было делать отдельной Западноукраинской республикой. И не только в связи с несовместимостью менталитета украинцев, проживавших на Западной Украине, с менталитетом украинцев, проживавших на Украине Восточной, но и потому, что Западная Украина, будучи включенной в состав единой Украинской Советской Социалистической Республики, приобретала несовместимый с численностью ее населения вес на всей территории Украины». Теперь всем очевидно, что я был прав уже тогда.
В Станиславском медицинском институте я был редактором стенной газеты такого размера, что она занимала всю стену вестибюля центрального корпуса, и студенты нередко оставались после занятий, чтобы прочитать очередной выпуск. Именно в связи с этой стенгазетой у меня пришла брать интервью корреспондент областной станиславской газеты, и я, воспитанный в коминтерновских традициях - “никаких компромиссов в принципиальных вопросах”, откровенно рассказал ей, что я думаю о происходящем. Вместо публикации моего интервью она написала докладную в Станиславский обком партии. В Особый отдел института пришел человек с погонами майора МГБ, и я лишний раз убедился, что важно не учреждение, а личность. Я откровенно рассказал ему обо всем. Он позвонил по телефону и сказал кому-то: “Ерунда, мальчишка. Никакого дела затевать не будем”. А потом спросил меня: “Вас из комсомола не исключили?” “Нет”, - сказал я. Хотя общее комсомольское собрание института вел лично секретарь обкома партии. На таких многолюдных собраниях люди обычно беседуют между собой или читают что-нибудь. Но когда секретарь обкома произнес: “Предлагаю исключить Березина из комсомола”, все стали слушать. “Березина? Из комсомола? За что?” - “Да он что-то не так сказал”. - “Ну так выговор”. “За такие высказывания просто выговор?” - сказал секретарь обкома партии. И как крайнее окончательное мнение собрания было произнесено: “Строгий выговор с занесением в учетную карточку”. Тогда пребывание в комсомоле играло роль. Меня нельзя было привлечь к уголовной ответственности до того времени, покуда я оставался комсомольцем. В результате майор МГБ сказал мне: “”Уходи из института немедленно. По семейным обстоятельствам. Поступай работать в эпидфонд. Оттуда мы обычно берем людей для длительных командировок. Будешь сопровождать в качестве фельдшера медицинской части эшелон с административными переселенцами». Административное переселение осуществлялось по личному распоряжению Сталина, но тем не менее авторитет Сталина был настолько высок, что староста одного из вагонов для переселяемых сказал мне по-украински: “Нас потому не везут через Москву, чтобы батько Сталин не знал, как выселяют людей в Сибирь без суда и следствия».
Этот же майор позаботился о том, чтобы министр здравоохранения Украины со странным сочетанием имени и фамилии Лев Медведь издал приказ о моем переводе в медицинский институт в городе Черновцы.
Продолжение следует
Экзамены за среднюю школу я сдавал экстерном. Но еще до того я поступил работать лаборантом на кафедру общей и неорганической химии Станиславского медицинского института. Часто, чтобы не добираться домой - расстояние было приличное, восемь автобусных остановок; городской транспорт в Станиславе в те годы работал нерегулярно или, наоборот, слишком регулярно: на автобусных остановках висели таблички, в котором часу пойдет очередной автобус - я оставался ночевать у себя в лаборантской на раскладушке, устраиваясь поближе к кафельной печке, которую сам же и топил хранящимися в подсобке заранее подготовленными наколотыми дровами. Однажды пуговица от моего пальто прилипла к кафельной печке и за ночь намертво впаялась в кафель.
Моя старшая сестра вскоре поступила на филологический факультет Московского университета (МГУ) и уехала в Москву. К маме вскоре приехал ее брат, мой дядя, а женщина, проживавшая в соседнем домике (жила мама на окраине, на берегу реки Быстрицы; многоквартирных домов там не было, только одноэтажные домики, впрочем, вполне государственные - за проживание там нужно было платить квартирную плату) выполняла для мамы домашнюю работу. При доме был небольшой садик. Кроме кустарников, там росло несколько яблонь. Это было время карточной системы, которую отменили только в 1947-м году. У меня была сначала карточка служащего. Мама моя тоже не считалась рабочей. Инженеру тоже полагалась карточка служащего. Хлеб по карточкам выдавался регулярно, но все-таки было голодновато. Выдавались карточки и на покупку одежды. Мне, например, полагались костюм и пара обуви каждые полгода. И только с 1947 года стало возможным покупать любое количество пищи и одежды. До 1947 года, уже будучи студентом, я продолжал работать лаборантом. Источниками жизни были мамина зарплата, по тем временам высокая, и вначале моя зарплата лаборанта, а когда я стал студентом - моя стипендия, которая с самого начала третьего курса (к тому времени я уже стал отличником) была, в соответствии с тогда принятыми правилами, на 25 процентов повышена. До отмены карточной системы ограничивали не деньги, а система выдачи по карточкам.
Не думаю, что был конкурс при поступлении в медицинский институт. Я, во всяком случае, не задумывался о том, достаточно ли баллов я получил на вступительных экзаменах. Я уже был свой человек в институте. Как лаборанту мне было поручено заходить в комнату, где студенты первого и второго курсов готовились к частым зачетам, и следить за тем, чтобы студенты не получали ниоткуда шпаргалок и не пользовались припасенными. Им и не было нужды пользоваться. Я достаточно хорошо знал химию, чтобы рассказать тем студентам, которые испытывали затруднения, каким должен был быть их ответ. С того времени, как я перестал работать лаборантом, я уже имел комнату в мамином домике, а расстояние перестало казаться мне большим. Если я выходил из дома позднее, чем было нужно, я мог половину этого расстояния пробежать бегом.
Половина студентов в моей группе были фронтовиками. Некоторые из них на фронте были фельдшерами. Я помню забавный вопрос, заданный уже на кафедре фармакологии, когда речь шла о дозировках спиртовой настойки валерианы. «Препарат нетоксичный, - сказал преподаватель, - можно 60, а при желании и 100 капель». И один из моих товарищей по группе, тоже в прошлом фронтовой фельдшер, спросил его: «А если пол-литра на двоих, тогда как?»
«Трудовой семестр», который отличался от студенческих отрядов позднейшего времени тем, что денег за работу на трудовом семестре не платили, я тоже проводил со своими однокурсниками, обычно на лесоповале в Карпатах. Во время трудового семестра мы все были вооружены автоматами (шутливое название - “спутник агитатора”), и члены Повстанческой армии ОУН (в просторечии обычно называемые бандеровцами) ограничивались тем, что обстреливали школу, в которой мы размещались, издали, а мои друзья-фронтовики отвечали им огнем из автоматов. Судя по тому, что у нас ни раненых, ни убитых не было, я думаю, что ответный огонь был не более эффективным. В прямое столкновение с нами бойцы Повстанческой армии ОУН не вступали, официально нас охранял взвод пограничников, а мои сокурсники-фронтовики, считая, что пограничники пограничниками, но своя рубашка ближе к телу, выставляли вокруг места работ и собственное вооруженное оцепление. Вероятно, поэтому у нас не было вооруженных столкновений с «бандеровцами». Но все люди, которые вступали с нами в какое-либо взаимодействие, были либо убиты, либо исчезали бесследно.
Еще в 1946 году я впервые высказал мнение эксперта, хотя тогда меня экспертом никто не считал. Я сказал тогда: «Если уж нужно было включать в состав Советского Союза Западную Украину, то ее нужно было делать отдельной Западноукраинской республикой. И не только в связи с несовместимостью менталитета украинцев, проживавших на Западной Украине, с менталитетом украинцев, проживавших на Украине Восточной, но и потому, что Западная Украина, будучи включенной в состав единой Украинской Советской Социалистической Республики, приобретала несовместимый с численностью ее населения вес на всей территории Украины». Теперь всем очевидно, что я был прав уже тогда.
В Станиславском медицинском институте я был редактором стенной газеты такого размера, что она занимала всю стену вестибюля центрального корпуса, и студенты нередко оставались после занятий, чтобы прочитать очередной выпуск. Именно в связи с этой стенгазетой у меня пришла брать интервью корреспондент областной станиславской газеты, и я, воспитанный в коминтерновских традициях - “никаких компромиссов в принципиальных вопросах”, откровенно рассказал ей, что я думаю о происходящем. Вместо публикации моего интервью она написала докладную в Станиславский обком партии. В Особый отдел института пришел человек с погонами майора МГБ, и я лишний раз убедился, что важно не учреждение, а личность. Я откровенно рассказал ему обо всем. Он позвонил по телефону и сказал кому-то: “Ерунда, мальчишка. Никакого дела затевать не будем”. А потом спросил меня: “Вас из комсомола не исключили?” “Нет”, - сказал я. Хотя общее комсомольское собрание института вел лично секретарь обкома партии. На таких многолюдных собраниях люди обычно беседуют между собой или читают что-нибудь. Но когда секретарь обкома произнес: “Предлагаю исключить Березина из комсомола”, все стали слушать. “Березина? Из комсомола? За что?” - “Да он что-то не так сказал”. - “Ну так выговор”. “За такие высказывания просто выговор?” - сказал секретарь обкома партии. И как крайнее окончательное мнение собрания было произнесено: “Строгий выговор с занесением в учетную карточку”. Тогда пребывание в комсомоле играло роль. Меня нельзя было привлечь к уголовной ответственности до того времени, покуда я оставался комсомольцем. В результате майор МГБ сказал мне: “”Уходи из института немедленно. По семейным обстоятельствам. Поступай работать в эпидфонд. Оттуда мы обычно берем людей для длительных командировок. Будешь сопровождать в качестве фельдшера медицинской части эшелон с административными переселенцами». Административное переселение осуществлялось по личному распоряжению Сталина, но тем не менее авторитет Сталина был настолько высок, что староста одного из вагонов для переселяемых сказал мне по-украински: “Нас потому не везут через Москву, чтобы батько Сталин не знал, как выселяют людей в Сибирь без суда и следствия».
Этот же майор позаботился о том, чтобы министр здравоохранения Украины со странным сочетанием имени и фамилии Лев Медведь издал приказ о моем переводе в медицинский институт в городе Черновцы.
Продолжение следует