1041. Личное отступление
Этот мой текст не носит обычного чисто исторического характера. Конечно, я располагаю данными из различных исторических источников и использую их. Но это уже ближайшая история, совпавшая по времени с последней (четвертой) эпохой моей собственной жизни. Я многое наблюдал лично и еще больше знаю о впечатлениях людей, с которыми постоянно беседую. Эти постоянные беседы продолжаются даже в самое последнее время, когда я общаюсь с женщиной родом из Винницы, которая хорошо помнит описываемое время. Ее родственники и сейчас проживают в Виннице. А Винница - это коренная Украина. Не Восточная, не Западная. Это центральная Украина, которая всегда была Украиной. И при царской империи, и при советской власти. Она всегда была просто Украиной. Винница достаточно типичный для этой части Украины город, так же, как, например, Полтава. Моя информация не носит официального характера. Конечно, я располагаю статистическими данными. Но я много знаю о личных впечатлениях людей, с которыми постоянно беседую. Не Восточная, не Западная. Это центральная Украина, которая всегда была Украиной. И при царской империи, и при советской власти никогда не была ни западной, ни восточной. Она всегда была просто Украиной. Винница достаточно типичный для этой части город, так же, как, например, Полтава.
Личное отступление.
Это личное отступление в значительной степени повторяет мои ранее опубликованные воспоминания, но читатели, которые недавно стали интересоваться моим журналом, тех моих воспоминаний не читали.
В Полтаве, вернее, вблизи Полтавы в деревне Карловка я год еще жил еще мальчишкой. Я жил в Карловке тогда, когда моя мать на год вынуждена был уехать на год из Киева вместе со мной и моей старшей сестрой после расстрела моего отца. В Карловке я обнаружил, даже с некоторым удивлением, что мне все равно, учиться в русской или в украинской школе, я одинаково хорошо владел обоими языками.Впрочем, я, девятилетний, тогда не думал о том, что Полтава типичный город «коренной» Украины. Знаком я был с одноклассниками. Единственное, что я хорошо запомнил по дороге в школу в Карловке, напрямик (в той самой Карловке, о которой, собственно, и идет речь у Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки») это черноземы, по которым можно было ходить только в резиновых сапогах, придерживая их рукой, иначе чернозем сапоги засасывал, и они слетали с ноги. Жили мы у моего дяди, брата моей матери сельского фотографа, в общении которого с взрослыми я участия не принимал. Мы уже через год получили возможность вернуться в Киев. В Полтаве я одно время жил еще мальчишкой. Я вынужден был уехать из Киева вместе с матерью после расстрела отца. И тогда обнаружил, даже с некоторым удивлением, что мне все равно, учиться в русской или в украинской школе, я одинаково хорошо владел обоими языками.
Могу добавить, что моя Украина началась не с Киева и не с Карловки. Мне еще не было пяти лет, когда моего отца направили начальником политотдела МТС в село Дергачи Харьковской области. Я хорошо понимал, что мой отец - очень важный человек. Если он был дома, то ему постоянно звонили по телефону, чаще же его дома не бывало. И тогда, приставив табуретку, чтобы достать до висящего на стене телефона, я крутил ручку старинного аппарата и говорил: “Барышня, соедините меня с Березиным. Это его сын говорит”. Тогда я не думал об этом, но теперь понимаю, что важность моего отца в моем представлении распространялась и на меня.
Еще в четыре года в Звенигороде, где я жил с няней на даче, я любил ходить за пионерскими отрядами. И пионерия тогда тоже была не та. Пионерские отряды создавались не при школах, а при предприятиях, и старший пионервожатый обычно был секретарь комсомольского бюро предприятия. Я слушал и запоминал их песни и дома распевал:
Вперед, заре навстречу,
Товарищи в борьбе!
Штыками и картечью
Проложим путь себе.
Чтоб труд владыкой мира стал
И всех в одну семью спаял,
Мы - молодая гвардия
Рабочих и крестьян.
И они действительно были детьми тех, кто воевал в Гражданскую.
А еще они пели:
Раз-два-три,
Пионеры мы!
Мы фашистов не боимся,
Встретим их в штыки!
Букву “Ш” я тогда еще не произносил, и у меня получалось: “Мы фасистов не боимся”.
По привычке в Дергачах я стал искать пионеров, но пионеры здесь были другие. Они пели, естественно, по-украински, но параллельно я привожу русский текст.
Ні кiнця, ні краю нашому врожаю,
Стигне-вистигає, гнеться до землі.
В полi неозорим піонердозори
Вийшли вартувати колосистий хліб.
Приспів:
Ми пісню свою гартували в бою,
Її несемо, як прапор,
Про нашу роботу складаєм тобі,
Товаришу Постишев, рапорт.
Ни конца ни края нашему урожаю,
Зреет-вызревает, гнётся до земли.
В поле необзорном пионердозоры
Вышли сторожить наш колосистый хлеб
Припев:
Мы песню свою закаляли в бою,
Её мы несём, как прапор,
Про нашу работу мы шлём тебе,
Товарищ Постышев, рапорт.
(Прапор - старорусское слово, обозначающее знамя, отсюда прапорщик - знаменосец.)
Страна жила по шестидневке, и родители приезжали только по “фиолетовым” выходным дням.
Единственное, что я хорошо запомнил по дороге в школу в Карловке, поселке Полтавской области, где я тогда жил у своего дяди, сельского фотографа, брата моей матери, это бездорожье и черноземы, в которых можно было ходить только в резиновых сапогах, придерживая их рукой, иначе чернозем сапоги засасывал, и они слетали с ноги.
Я понимал, что этот отъезд из Киева был вынужденным. Секретарь парткома Киевского университета, который проводил заседание парткома, на котором мою маму исключали из партии с самой мягкой из возможных формулировок «За потерю бдительности», которая не предполагала отдельного уголовного преследования. Потеря бдительности заключалась в том, что она не заметила, что живет с врагом народа. «Уезжай, Базарова, - сказал секретарь парткома. - Уезжай в какую-нибудь сельскую местность, где нет обязательной паспортизации. Никто тебя искать не будет, а я тебе сообщу, когда можно будет вернуться».
Это «можно» наступило через год. На кафедру химии, где работала моя мать до расстрела отца, естественно, её не вернули, поскольку она была женой расстрелянного врага народа, но дали работу в качестве заведующего химическим отделом Фундаментальной библиотеки Киевского университета. Ей нужно было кормить двух детей. Она работала на полторы ставки, то есть 11-12 часов в день. Но я не могу сказать, что я не видел матери. Просто, вернувшись из школы, я находил приготовленный обед, съедал его и уезжал в университет. Тогда мне это расстояние казалось большим. Когда я позднее бывал в Киеве, я обнаружил, что это расстояние вообще можно было пройти пешком. Химическая литература меня интересовала мало, но внутри университетской библиотеки не было перегородок между отелами литературы различных факультетов. Я добирался до других отделов (чаще всего исторического или отдела литературы), приставлял стремянку к нижним полкам, выбирал какую-нибудь полюбившуюся мне книгу, сидел на стремянке и читал, время от времени общаясь с мамой, когда она освобождалась на короткое время.
Никто не следил за моим чтением. Я прочитал огромное количество книг, которые совершенно не полагались мне по возрасту - за этим тоже никто не следил. Правда, я ознакомился и с русской, и с мировой классикой, в частности с классической украинской литературой.
О начале войны мы узнали не из официальных сообщений. Мы узнали о начале войны потому, что в четыре часа утра немцы впервые бомбили Киев. Не было способа бороться с фугасными бомбами. Но значительную часть бомб составляли бомбы зажигательные. Жители дежурили на крышах домов. На окраине Киева - тогдашней окраине, теперь это почти центр города - Шулявке, рядом с зоопарком, наш дом был самым высоким, пятиэтажным. Он назывался Домом специалиста и был излюбленной мишенью для немецких бомбардировщиков. Зажигательные бомбы постоянно падали на его крышу. Дежурившие на крыше взрослые хватали зажигательные бомбы специальными щипцами и бросали их в ящики с песком. Мы, дети, очень быстро освоили эту нехитрую практику. Мне тогда не было одиннадцати лет, но бросать зажигательные бомбы в ящики с песком я мог не хуже взрослых. Попыткам не пускать нас на крышу было не суждено осуществиться, и вскоре взрослые перестали делать такие попытки - нужно было слишком много людей, чтобы нас с крыши согнать. Так для меня начиналась война…
Продолжение следует
Личное отступление.
Это личное отступление в значительной степени повторяет мои ранее опубликованные воспоминания, но читатели, которые недавно стали интересоваться моим журналом, тех моих воспоминаний не читали.
В Полтаве, вернее, вблизи Полтавы в деревне Карловка я год еще жил еще мальчишкой. Я жил в Карловке тогда, когда моя мать на год вынуждена был уехать на год из Киева вместе со мной и моей старшей сестрой после расстрела моего отца. В Карловке я обнаружил, даже с некоторым удивлением, что мне все равно, учиться в русской или в украинской школе, я одинаково хорошо владел обоими языками.Впрочем, я, девятилетний, тогда не думал о том, что Полтава типичный город «коренной» Украины. Знаком я был с одноклассниками. Единственное, что я хорошо запомнил по дороге в школу в Карловке, напрямик (в той самой Карловке, о которой, собственно, и идет речь у Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки») это черноземы, по которым можно было ходить только в резиновых сапогах, придерживая их рукой, иначе чернозем сапоги засасывал, и они слетали с ноги. Жили мы у моего дяди, брата моей матери сельского фотографа, в общении которого с взрослыми я участия не принимал. Мы уже через год получили возможность вернуться в Киев. В Полтаве я одно время жил еще мальчишкой. Я вынужден был уехать из Киева вместе с матерью после расстрела отца. И тогда обнаружил, даже с некоторым удивлением, что мне все равно, учиться в русской или в украинской школе, я одинаково хорошо владел обоими языками.
Могу добавить, что моя Украина началась не с Киева и не с Карловки. Мне еще не было пяти лет, когда моего отца направили начальником политотдела МТС в село Дергачи Харьковской области. Я хорошо понимал, что мой отец - очень важный человек. Если он был дома, то ему постоянно звонили по телефону, чаще же его дома не бывало. И тогда, приставив табуретку, чтобы достать до висящего на стене телефона, я крутил ручку старинного аппарата и говорил: “Барышня, соедините меня с Березиным. Это его сын говорит”. Тогда я не думал об этом, но теперь понимаю, что важность моего отца в моем представлении распространялась и на меня.
Еще в четыре года в Звенигороде, где я жил с няней на даче, я любил ходить за пионерскими отрядами. И пионерия тогда тоже была не та. Пионерские отряды создавались не при школах, а при предприятиях, и старший пионервожатый обычно был секретарь комсомольского бюро предприятия. Я слушал и запоминал их песни и дома распевал:
Вперед, заре навстречу,
Товарищи в борьбе!
Штыками и картечью
Проложим путь себе.
Чтоб труд владыкой мира стал
И всех в одну семью спаял,
Мы - молодая гвардия
Рабочих и крестьян.
И они действительно были детьми тех, кто воевал в Гражданскую.
А еще они пели:
Раз-два-три,
Пионеры мы!
Мы фашистов не боимся,
Встретим их в штыки!
Букву “Ш” я тогда еще не произносил, и у меня получалось: “Мы фасистов не боимся”.
По привычке в Дергачах я стал искать пионеров, но пионеры здесь были другие. Они пели, естественно, по-украински, но параллельно я привожу русский текст.
Ні кiнця, ні краю нашому врожаю,
Стигне-вистигає, гнеться до землі.
В полi неозорим піонердозори
Вийшли вартувати колосистий хліб.
Приспів:
Ми пісню свою гартували в бою,
Її несемо, як прапор,
Про нашу роботу складаєм тобі,
Товаришу Постишев, рапорт.
Ни конца ни края нашему урожаю,
Зреет-вызревает, гнётся до земли.
В поле необзорном пионердозоры
Вышли сторожить наш колосистый хлеб
Припев:
Мы песню свою закаляли в бою,
Её мы несём, как прапор,
Про нашу работу мы шлём тебе,
Товарищ Постышев, рапорт.
(Прапор - старорусское слово, обозначающее знамя, отсюда прапорщик - знаменосец.)
Страна жила по шестидневке, и родители приезжали только по “фиолетовым” выходным дням.
Единственное, что я хорошо запомнил по дороге в школу в Карловке, поселке Полтавской области, где я тогда жил у своего дяди, сельского фотографа, брата моей матери, это бездорожье и черноземы, в которых можно было ходить только в резиновых сапогах, придерживая их рукой, иначе чернозем сапоги засасывал, и они слетали с ноги.
Я понимал, что этот отъезд из Киева был вынужденным. Секретарь парткома Киевского университета, который проводил заседание парткома, на котором мою маму исключали из партии с самой мягкой из возможных формулировок «За потерю бдительности», которая не предполагала отдельного уголовного преследования. Потеря бдительности заключалась в том, что она не заметила, что живет с врагом народа. «Уезжай, Базарова, - сказал секретарь парткома. - Уезжай в какую-нибудь сельскую местность, где нет обязательной паспортизации. Никто тебя искать не будет, а я тебе сообщу, когда можно будет вернуться».
Это «можно» наступило через год. На кафедру химии, где работала моя мать до расстрела отца, естественно, её не вернули, поскольку она была женой расстрелянного врага народа, но дали работу в качестве заведующего химическим отделом Фундаментальной библиотеки Киевского университета. Ей нужно было кормить двух детей. Она работала на полторы ставки, то есть 11-12 часов в день. Но я не могу сказать, что я не видел матери. Просто, вернувшись из школы, я находил приготовленный обед, съедал его и уезжал в университет. Тогда мне это расстояние казалось большим. Когда я позднее бывал в Киеве, я обнаружил, что это расстояние вообще можно было пройти пешком. Химическая литература меня интересовала мало, но внутри университетской библиотеки не было перегородок между отелами литературы различных факультетов. Я добирался до других отделов (чаще всего исторического или отдела литературы), приставлял стремянку к нижним полкам, выбирал какую-нибудь полюбившуюся мне книгу, сидел на стремянке и читал, время от времени общаясь с мамой, когда она освобождалась на короткое время.
Никто не следил за моим чтением. Я прочитал огромное количество книг, которые совершенно не полагались мне по возрасту - за этим тоже никто не следил. Правда, я ознакомился и с русской, и с мировой классикой, в частности с классической украинской литературой.
О начале войны мы узнали не из официальных сообщений. Мы узнали о начале войны потому, что в четыре часа утра немцы впервые бомбили Киев. Не было способа бороться с фугасными бомбами. Но значительную часть бомб составляли бомбы зажигательные. Жители дежурили на крышах домов. На окраине Киева - тогдашней окраине, теперь это почти центр города - Шулявке, рядом с зоопарком, наш дом был самым высоким, пятиэтажным. Он назывался Домом специалиста и был излюбленной мишенью для немецких бомбардировщиков. Зажигательные бомбы постоянно падали на его крышу. Дежурившие на крыше взрослые хватали зажигательные бомбы специальными щипцами и бросали их в ящики с песком. Мы, дети, очень быстро освоили эту нехитрую практику. Мне тогда не было одиннадцати лет, но бросать зажигательные бомбы в ящики с песком я мог не хуже взрослых. Попыткам не пускать нас на крышу было не суждено осуществиться, и вскоре взрослые перестали делать такие попытки - нужно было слишком много людей, чтобы нас с крыши согнать. Так для меня начиналась война…
Продолжение следует