68. Люди вокруг нас (1960-70- годы). Продолжение 1.
Одна из наших родственниц, собеседница, безусловно, интересная, когда-то кончила Институт благородных девиц, и это её выделяло не только потому, что она свободно говорила на трёх языках, а потому, что она навсегда сохранила особую благородную осанку. Обдумывая, какой ей приготовить обед, она решила, что это будет зависеть от того, удастся ли ей купить хорошего мяса. На витрине она такого мяса не увидела и спросила продавца: «А чего-нибудь другого нет?» «Всё на витрине», - сказал продавец. Потом поднял на неё глаза и сказал: «Минуточку. Хорошая баранина устроит?» «Устроит». Не обращая внимания на очередь, мясник скрылся в подсобном помещении, вышел оттуда с большим, хорошо запакованным свёртком и сказал: «9,50 в кассу» и кивнул кассиру: «Пропустите быстренько». «С мясниками не спорят, - подумала она, - и вопросов им тоже не задают». Очередь начала роптать: «Почему вы людям не отпускаете?» «Подождите, - сказал он презрительно, - я даму обслуживаю». И когда дома она развернула свёрток, она увидела, что мясник продал ей седло молодого барашка и заднюю ногу. Если бы она имела возможность выбирать, она выбрала бы именно эти куски.
Эта же моя родственница, будучи у нас в гостях, рассказала нам, как Козловский с Яншином обедали в ресторане «Националь». Козловский обнаружил в меню омлет с вязигой. «Ел когда-нибудь эту штуку?» - спросил он Яншина. Когда Яншин ответил отрицательно, Козловский сказал: «Обязательно попробуй». И когда подошёл официант, Козловский заказал омлет с вязигой и добавил: «И скажи шефу, чтобы на тарелки не перекладывал, а на маленьких сковородочках подавал, а сковородочки можно на тарелки поставить. А зелень нарезать надо на кухне, а посыпать омлет уже на столе. И хоть и рыбное это блюдо, а вино к нему мы закажем красное». Официант ушёл и минут через 10 вышел немолодой, но с прямой спиной человек в белоснежном халате и поварской шапочке. «Это вы омлет с вязигой заказывали?» «Мы» «Я здесь шеф, не изволите беспокоиться, всё будет сделано как надо». Но сверх того, что Козловский сказал официанту, ещё до самого омлета стол уставили маленькими тарелочками с полагающимися к омлету закусками. Ещё один человек подошёл с бутылкой «Ашехани», повернул бутылку этикеткой к Козловскому, потом откупорил бутылку и, налив по полбокала, оставил бутылку на столе. И наконец, появился омлет, и сам шеф с тарелочкой зелени, которую он на глазах у посетителей удивительно красиво рассыпал по жёлтому полотну омлета. Но не ушёл, а стоял чуть в сторонке и тихо говорил: «Слава тебе, Господи, дозволил Боже перед смертью ещё раз посмотреть, как настоящие господа кушают».
Галич рассказывал, что когда он обедал с Вертинским в кармане у него лежал весь только что полученный гонорар за сценарий. Он не считал нужным пересчитывать сдачу и не считая дал на чай. Вертинский же тщательно проверил счёт, подсчитал сумму, дописал на счёте 10% на чай. Они вместе вышли из ресторана, но Вертинский жил на том же этаже Метрополя, и вошёл к себе в номер, а Галич стал подниматься наверх. Его догнал запыхавшийся официант и спросил: «Слушай, парень, а что это за барин сейчас с тобой обедал?»
Та же наша родственница, которая рассказывала об обеде Козловского, продолжила гастрономическую тему воспоминанием о том, как их угощали ужином юнкера, после того, как благородные девицы дали им концерт. А после ужина старший из юнкеров сказал: «Девочки, я думаю, вам не стоит сейчас ехать домой. Там у самого Зимнего какая-то матросня вьётся, и обидеть ведь могут. У нас свободный дортуар, располагайтесь там, никто вам не будет мешать, всё-таки светлым днём ехать безопаснее». Утром она поехала домой на извозчике и от извозчика узнала, что ночью произошёл какой-то большевистский переворот и порадовалась тому, что не поехала ночью. Мать встретила её сурово, заявила, что она не потерпит, чтобы дочь ночевала вне дома и не принимала во внимание объяснение дочери, которая сказала: «Но ведь ночью даже какой-то большевистский переворот произошёл». «Одним словом, - сказала мать, - чтобы этого больше не было». Смешно получилось потому, что слова «чтобы этого больше не было» в таком контексте явно относились к перевороту.
Эти люди (официанты, повара, мясники и другие служители гастрономии) в те годы еще чувствовали истинное величие кумиров разума и эстетики. Это же относилось и к высококвалифицированным рабочим. И хотя Высоцкий пользовался несравненно большей популярностью среди квалифицированных рабочих, чем утончённый интеллигентный Окуджава, Окуджаву тоже узнавали и тоже приглашали на заводы. Я знаю случай, когда дирекция запретили выступление Окуджавы в обеденный перерыв, заявив, что перерыв, таким образом, затянется, и рабочие, договорившись с Окуджавой о времени, пришли на завод за час до начала смены, и концерт состоялся. И Окуджава отвечал на эту любовь отдельными стихами: «Из окон корочкой несёт поджаристой» и «А мы себе вразвалочку, покинув раздевалочку, идём себе в отельный кабинет». Я думаю, что это действительно был ответ Окуджавы на любовь к нему рабочих, потому что основная масса его стихов-песен написана в другом стиле и посвящена военной теме, дальней дороге и щемящей сердце лирике. Примером военной темы может служить «Вставай, вставай, однополчанин... Бери шинель, пошли домой». А примером утончённой лирики - «И эта женщина сейчас ко мне как прежде благосклонна. И к ней за это благосклонны небеса, она всё также пишет мне, но постарели почтальоны и все вокруг переменились адреса».
Что касается сферы обслуживания, то в ней были и другие люди, идеализировать период 60-70-х нельзя.
Ещё существовал государственный антисемитизм, он не связан с темой моего рассказа. Да и коснулся он меня один раз, когда речь шла о присвоении звания профессора. Я был БПЕ, т.е. беспартийный еврей, и после получения докторской степени почти 10 лет ожидал представления к званию профессора. По неофициальной договорённости с ВАК в год к званию профессора представлялся только один беспартийный еврей, и очередь создалась большая. Но, как я уже сказал, государственный антисемитизм не имеет отношения к теме «Люди вокруг нас». Для этой темы важнее проявление антисемитизма бытового.
В маленькой лавочке, стоящей радом с большим магазином «Польская мода» я попросил пакет молока. Пакет оказался влажным, может быть, он просто отпотел в холодильнике, я попросил продавщицу вытереть пакет и даже, что было совершенно необязательно, объяснил свою просьбу: «Я буду класть его в дипломат, и он замочит мне все бумаги». Я раньше не знал, что ненависть может так чётко выражаться во взгляде, но продавщица взглянула на меня именно ненавидящим взглядом, и уже держа в руках тряпку и не собираясь, видимо, вступать со мной в конфликт, она пакет вытерла, но, уже вытирая его, он сказала: «А ты…, - она проглотила слово «жид», - Езжай в свой Израиль». «Я обдумаю ваше предложение, - сказал я ей, - но это требует времени, а сухой пакет мне нужен сейчас».
Эта же моя родственница, будучи у нас в гостях, рассказала нам, как Козловский с Яншином обедали в ресторане «Националь». Козловский обнаружил в меню омлет с вязигой. «Ел когда-нибудь эту штуку?» - спросил он Яншина. Когда Яншин ответил отрицательно, Козловский сказал: «Обязательно попробуй». И когда подошёл официант, Козловский заказал омлет с вязигой и добавил: «И скажи шефу, чтобы на тарелки не перекладывал, а на маленьких сковородочках подавал, а сковородочки можно на тарелки поставить. А зелень нарезать надо на кухне, а посыпать омлет уже на столе. И хоть и рыбное это блюдо, а вино к нему мы закажем красное». Официант ушёл и минут через 10 вышел немолодой, но с прямой спиной человек в белоснежном халате и поварской шапочке. «Это вы омлет с вязигой заказывали?» «Мы» «Я здесь шеф, не изволите беспокоиться, всё будет сделано как надо». Но сверх того, что Козловский сказал официанту, ещё до самого омлета стол уставили маленькими тарелочками с полагающимися к омлету закусками. Ещё один человек подошёл с бутылкой «Ашехани», повернул бутылку этикеткой к Козловскому, потом откупорил бутылку и, налив по полбокала, оставил бутылку на столе. И наконец, появился омлет, и сам шеф с тарелочкой зелени, которую он на глазах у посетителей удивительно красиво рассыпал по жёлтому полотну омлета. Но не ушёл, а стоял чуть в сторонке и тихо говорил: «Слава тебе, Господи, дозволил Боже перед смертью ещё раз посмотреть, как настоящие господа кушают».
Галич рассказывал, что когда он обедал с Вертинским в кармане у него лежал весь только что полученный гонорар за сценарий. Он не считал нужным пересчитывать сдачу и не считая дал на чай. Вертинский же тщательно проверил счёт, подсчитал сумму, дописал на счёте 10% на чай. Они вместе вышли из ресторана, но Вертинский жил на том же этаже Метрополя, и вошёл к себе в номер, а Галич стал подниматься наверх. Его догнал запыхавшийся официант и спросил: «Слушай, парень, а что это за барин сейчас с тобой обедал?»
Та же наша родственница, которая рассказывала об обеде Козловского, продолжила гастрономическую тему воспоминанием о том, как их угощали ужином юнкера, после того, как благородные девицы дали им концерт. А после ужина старший из юнкеров сказал: «Девочки, я думаю, вам не стоит сейчас ехать домой. Там у самого Зимнего какая-то матросня вьётся, и обидеть ведь могут. У нас свободный дортуар, располагайтесь там, никто вам не будет мешать, всё-таки светлым днём ехать безопаснее». Утром она поехала домой на извозчике и от извозчика узнала, что ночью произошёл какой-то большевистский переворот и порадовалась тому, что не поехала ночью. Мать встретила её сурово, заявила, что она не потерпит, чтобы дочь ночевала вне дома и не принимала во внимание объяснение дочери, которая сказала: «Но ведь ночью даже какой-то большевистский переворот произошёл». «Одним словом, - сказала мать, - чтобы этого больше не было». Смешно получилось потому, что слова «чтобы этого больше не было» в таком контексте явно относились к перевороту.
Эти люди (официанты, повара, мясники и другие служители гастрономии) в те годы еще чувствовали истинное величие кумиров разума и эстетики. Это же относилось и к высококвалифицированным рабочим. И хотя Высоцкий пользовался несравненно большей популярностью среди квалифицированных рабочих, чем утончённый интеллигентный Окуджава, Окуджаву тоже узнавали и тоже приглашали на заводы. Я знаю случай, когда дирекция запретили выступление Окуджавы в обеденный перерыв, заявив, что перерыв, таким образом, затянется, и рабочие, договорившись с Окуджавой о времени, пришли на завод за час до начала смены, и концерт состоялся. И Окуджава отвечал на эту любовь отдельными стихами: «Из окон корочкой несёт поджаристой» и «А мы себе вразвалочку, покинув раздевалочку, идём себе в отельный кабинет». Я думаю, что это действительно был ответ Окуджавы на любовь к нему рабочих, потому что основная масса его стихов-песен написана в другом стиле и посвящена военной теме, дальней дороге и щемящей сердце лирике. Примером военной темы может служить «Вставай, вставай, однополчанин... Бери шинель, пошли домой». А примером утончённой лирики - «И эта женщина сейчас ко мне как прежде благосклонна. И к ней за это благосклонны небеса, она всё также пишет мне, но постарели почтальоны и все вокруг переменились адреса».
Что касается сферы обслуживания, то в ней были и другие люди, идеализировать период 60-70-х нельзя.
Ещё существовал государственный антисемитизм, он не связан с темой моего рассказа. Да и коснулся он меня один раз, когда речь шла о присвоении звания профессора. Я был БПЕ, т.е. беспартийный еврей, и после получения докторской степени почти 10 лет ожидал представления к званию профессора. По неофициальной договорённости с ВАК в год к званию профессора представлялся только один беспартийный еврей, и очередь создалась большая. Но, как я уже сказал, государственный антисемитизм не имеет отношения к теме «Люди вокруг нас». Для этой темы важнее проявление антисемитизма бытового.
В маленькой лавочке, стоящей радом с большим магазином «Польская мода» я попросил пакет молока. Пакет оказался влажным, может быть, он просто отпотел в холодильнике, я попросил продавщицу вытереть пакет и даже, что было совершенно необязательно, объяснил свою просьбу: «Я буду класть его в дипломат, и он замочит мне все бумаги». Я раньше не знал, что ненависть может так чётко выражаться во взгляде, но продавщица взглянула на меня именно ненавидящим взглядом, и уже держа в руках тряпку и не собираясь, видимо, вступать со мной в конфликт, она пакет вытерла, но, уже вытирая его, он сказала: «А ты…, - она проглотила слово «жид», - Езжай в свой Израиль». «Я обдумаю ваше предложение, - сказал я ей, - но это требует времени, а сухой пакет мне нужен сейчас».