64. За пределами клиники. Случайный постоялец.
Я мало интересовался политикой. Много лет я выписывал польскую газету «Политика», информация в которой политикой не ограничивалась, и она в значительной степени (если не полностью) удовлетворяла мою потребность в информации. В определённые периоды работа настолько поглощала моё время, что и на эту газету его не хватало. Эти периоды интенсивной работы участились тогда, когда председателем совета министров был А. Н. Косыгин, и его первый помощник, доложив своё мнение о работе нашей лаборатории, предложил включить лабораторию в число исполнителей всесоюзной программы «Отчизна». Нас в эту программу включили.
Финансирование исследований, а, главное, экспедиций значительно, возросло (работа шла в тесном контакте с Институтом биологических проблем севера Дальневосточного отделения АН), практически полностью удовлетворяло наши потребности. Практически полностью, а не полностью, получалось потому, что и Министерство здравоохранения и наш институт считали, что они вправе отчислять себе часть средств за деятельность, которую они осуществляют в интересах нашей лаборатории. Как я уже писал, когда я пожаловался на это начальнику сводного подотдела Госплана, он сказал: «Постараюсь на будущий год несколько увеличить общую сумму, но от бандитизма министерств защиты нет». И пока учёным давали возможность работы и представляли для этого средства, я считал, что страна управляется хорошо.
Я был знаком с некоторыми диссидентами, но сам никогда диссидентом не был, ведь действия власть имущих я оценивал по тому, насколько хорошие условия создаются для научной работы. В 1970 году мне позвонила знакомая журналистка Тамара, и спросила, не могу ли я на одну ночь приютить человека, который только что приехал в Москву и ещё не успел основательно устроить свои дела. Я согласился и человек, о котором шла речь, приехал с Тамарой в качестве сопровождающей, имеющей возможность представить нам кратковременного постояльца. Впрочем, он представился сам, войдя, он протянул руку и сказал: «Владимир». Поскольку он своей фамилии не назвал, я не стал её уточнять, я просто поинтересовался, надолго ли он в Москву и чем он собирается здесь заниматься. Владимир сказал, что время пребывания его в Москве зависит от ряда обстоятельств, поскольку он собирается заняться политической деятельностью, а при такой деятельности он не может представить, как обернутся дела. Я поинтересовался его политическими взглядами и понял, что имею дело с очень диссиденствующим диссидентом. Он полагал, что существующую власть невозможно подправить, что движение политического протеста должно ставить своей целью смену власти в стране и что он собирается организовывать массовое движение, которое способствовало бы смене власти и переправлять на Запад материалы, которые разоблачали бы неправовую деятельность властей (в частности, злоупотребление психиатрией в карательных целях). У меня на этот счёт была своя точка зрения, я полагал, что дело не в том, как ведут пациентов психиатры, а в том, кто считается человеком, совершившим преступление и, соответственно, подлежащим судебно-психиатрической экспертизе.
Я читал нападки на Снежневского в связи с тем, что он ставит здоровым диссидентам диагноз «шизофрения». Но я знал психиатрические взгляды Снежневского, понятие «шизофрения» он трактовал весьма расширительно и капитану дальнего плавания, никакой диссидентской деятельностью не занимавшегося, он мог поставить диагноз «шизофрения», приписав под диагнозом «Может работать капитаном дальнего плавания». У него было преувеличенное представление о своих возможностях, и он не понимал, что если в расписании болезней флота шизофрения исключает работу в качестве капитана дальнего плавания, то приписка к заключению ничего изменить не может. Это относилось не только к Снежневскому, а к целому ряду хорошо известных мне психиатров, в частности, к одному из наиболее презираемых на Западе людей, профессору Ратинову, заведующему отделением в институте судебной психиатрии им. Сербского. Человек очень высокой квалификации, он имел своё представление о невменяемости, поскольку о судьбе тех, кто был признан вменяемым, он специально собирал данные, и если человек, осуждённый к наказанию, связанному с лишением свободы, оказывался способным сознательно соблюдать режим исправительного учреждения, то Ратинов считал, что признание его вменяемым было справедливым. Но многие из них были не в состоянии соблюдать этот режим, лица, управляющими исправительными учреждениями вначале пытались добиться соблюдения режима своими методами, и, если терпели в этом неудачу, то по заранее достигнутой договорённости отправляли таких заключённых на повторную экспертизу в отделение Ратинова. Качество экспертизы Ратинов оценивал по тому, какой процент людей попадал на повторную экспертизу. В случае необходимости повторной экспертизы первоначальное заключение он считал ошибочным. Но, не смотря на этот строгий подход и достоверное статистическое различие между теми подэкспертными, которые не вернулись на повторную экспертизу, и теми, кто на неё вернулись, Владимир не счёл эти факты убедительными и не согласился с моим подходом. Он считал, что диагноз ставится злонамеренно для того, чтобы уничтожить человека.
Мы проговорили полночи, а на следующий день я спросил у Тамары фамилию моего ночного собеседника. Его фамилией оказалась Буковский. Впоследствии я узнал, что он был арестован и освобождён в обмен на освобождение в Чили первого секретаря чилийской компаритии Луиса Корвалана.
Финансирование исследований, а, главное, экспедиций значительно, возросло (работа шла в тесном контакте с Институтом биологических проблем севера Дальневосточного отделения АН), практически полностью удовлетворяло наши потребности. Практически полностью, а не полностью, получалось потому, что и Министерство здравоохранения и наш институт считали, что они вправе отчислять себе часть средств за деятельность, которую они осуществляют в интересах нашей лаборатории. Как я уже писал, когда я пожаловался на это начальнику сводного подотдела Госплана, он сказал: «Постараюсь на будущий год несколько увеличить общую сумму, но от бандитизма министерств защиты нет». И пока учёным давали возможность работы и представляли для этого средства, я считал, что страна управляется хорошо.
Я был знаком с некоторыми диссидентами, но сам никогда диссидентом не был, ведь действия власть имущих я оценивал по тому, насколько хорошие условия создаются для научной работы. В 1970 году мне позвонила знакомая журналистка Тамара, и спросила, не могу ли я на одну ночь приютить человека, который только что приехал в Москву и ещё не успел основательно устроить свои дела. Я согласился и человек, о котором шла речь, приехал с Тамарой в качестве сопровождающей, имеющей возможность представить нам кратковременного постояльца. Впрочем, он представился сам, войдя, он протянул руку и сказал: «Владимир». Поскольку он своей фамилии не назвал, я не стал её уточнять, я просто поинтересовался, надолго ли он в Москву и чем он собирается здесь заниматься. Владимир сказал, что время пребывания его в Москве зависит от ряда обстоятельств, поскольку он собирается заняться политической деятельностью, а при такой деятельности он не может представить, как обернутся дела. Я поинтересовался его политическими взглядами и понял, что имею дело с очень диссиденствующим диссидентом. Он полагал, что существующую власть невозможно подправить, что движение политического протеста должно ставить своей целью смену власти в стране и что он собирается организовывать массовое движение, которое способствовало бы смене власти и переправлять на Запад материалы, которые разоблачали бы неправовую деятельность властей (в частности, злоупотребление психиатрией в карательных целях). У меня на этот счёт была своя точка зрения, я полагал, что дело не в том, как ведут пациентов психиатры, а в том, кто считается человеком, совершившим преступление и, соответственно, подлежащим судебно-психиатрической экспертизе.
Я читал нападки на Снежневского в связи с тем, что он ставит здоровым диссидентам диагноз «шизофрения». Но я знал психиатрические взгляды Снежневского, понятие «шизофрения» он трактовал весьма расширительно и капитану дальнего плавания, никакой диссидентской деятельностью не занимавшегося, он мог поставить диагноз «шизофрения», приписав под диагнозом «Может работать капитаном дальнего плавания». У него было преувеличенное представление о своих возможностях, и он не понимал, что если в расписании болезней флота шизофрения исключает работу в качестве капитана дальнего плавания, то приписка к заключению ничего изменить не может. Это относилось не только к Снежневскому, а к целому ряду хорошо известных мне психиатров, в частности, к одному из наиболее презираемых на Западе людей, профессору Ратинову, заведующему отделением в институте судебной психиатрии им. Сербского. Человек очень высокой квалификации, он имел своё представление о невменяемости, поскольку о судьбе тех, кто был признан вменяемым, он специально собирал данные, и если человек, осуждённый к наказанию, связанному с лишением свободы, оказывался способным сознательно соблюдать режим исправительного учреждения, то Ратинов считал, что признание его вменяемым было справедливым. Но многие из них были не в состоянии соблюдать этот режим, лица, управляющими исправительными учреждениями вначале пытались добиться соблюдения режима своими методами, и, если терпели в этом неудачу, то по заранее достигнутой договорённости отправляли таких заключённых на повторную экспертизу в отделение Ратинова. Качество экспертизы Ратинов оценивал по тому, какой процент людей попадал на повторную экспертизу. В случае необходимости повторной экспертизы первоначальное заключение он считал ошибочным. Но, не смотря на этот строгий подход и достоверное статистическое различие между теми подэкспертными, которые не вернулись на повторную экспертизу, и теми, кто на неё вернулись, Владимир не счёл эти факты убедительными и не согласился с моим подходом. Он считал, что диагноз ставится злонамеренно для того, чтобы уничтожить человека.
Мы проговорили полночи, а на следующий день я спросил у Тамары фамилию моего ночного собеседника. Его фамилией оказалась Буковский. Впоследствии я узнал, что он был арестован и освобождён в обмен на освобождение в Чили первого секретаря чилийской компаритии Луиса Корвалана.