История про то, что два раза не вставать
Что интересно, возвращения в СССР Шкловскому не простил никто. Вернее, любое резкое движение в среде, где сильны корпоративные оценки всегда оценивается жётстко и пости всегда беспощадно.
А уж перемены политического свойства не прощаются никому
Для писателя того времени - а тогда занавес между двумя мирами не был по-настоящему железным, всякое произведение было экзаменом на корпоративную лояльность, которая была вовсе не копией лояльности государственной.
Адамович, которого мстительный Набоков обозвал как бабочку Мортусом, ругал Шкловского по-своему: «У Виктора Шкловского были данные стать настоящим писателем. Но ему всегда не хватало такта в мыслях, в манере излагать их, в самом синтаксисе его фраз. С годами болезни развиваются. Теперь Шкловского читать очень тяжело. Он недавно написал статью о современниках, нечто вроде «Прогулки по садам российской словесности». Современники его - это М. Слонимский, Есенин, Всев. Иванов, Н. Тихонов, покойный Лунц, способный и милый мальчик, - и несколько других. Меня давно уже удивляет: каким образом Шкловский стал главой «формальной школы», критиком, отстаивающим «научные методы», когда по существу это - Писарев, модернизованный и усовершенствованный, но столь же нигилистически сентиментальный, столь же предвзято остроумничающий, с тем же складом ума и души, обязательным для гимназистов. По существу, Шкловскому ни до каких «методов» нет дела, он предоставляет заниматься этим Эйхенбауму и Тынянову. Он сам работает «нутром».
Но у Шкловского есть навязчивая идея, вполне писаревская и нигилистическая, в сущности не идея даже, а коротенькая мыслишка: старые формы умерли, надо писать по-новому. На ней он построил свою теорию о «ходе коня», удобную тем, что она покрывает все, к чему бы ее не приложить.
Не буду возражать против «смерти старой формы». Но не надо особой зоркости, чтобы понять, что эти вопросы - все-таки второстепенные в искусстве, в поэзии особенно. Это с уверенностью говоришь теперь, после всех споров о «что» и о «как», после попыток создать «самодовлеющие формы». Новая форма, если она органична, приходит сама собой. Гнаться за ней, выдумывать её - бессмысленно и бесполезно. В думах о ней растеряешь всё то, что много важнее, как случилось с Брюсовым. Да никогда настоящий поэт и не задумывается над тем, как бы быть «во что бы то ни стало поновее», и наверно не поэт - тот, кто об этом думает.
Для Шкловского, литература - скачка с препятствиями, где вся цель в том, чтобы друг друга обгонять. Его интересует только самый процесс скачки. У него достаточно чутья, чтобы не принять ложную новизну за откровения, но все же слишком мало его, чтобы понять, что «достоинство » и «формальная революционность» - понятия не однородные. Шкловский - не глупый человек и мимоходом «роняет» в своих статьях много мыслей. Когда начинаешь писать о нем, не знаешь, где остановиться, потому что не только почти все мысли его фальшивы в основе своей, но и сам он тип писателя, чрезвычайно характерный для наших дней. Он выражает чувства большинства нашей слабовольной и легкомысленной литературной молодежи.
Вернусь к отсутствию такта у Шкловского: нельзя же думать, что, если был Розанов, то всем теперь можно писать по-розановски. Розановский стиль, при всем его личном блеске, навязчив и нечистоплотен - это отвратительный стиль. В лучшем случае, он только простителен Розанову, но он не составляет его заслуги. У Шкловского все розановское. Нельзя без неловкости читать его статьи, с вечным манерничаньем, с замечаньицами в сторону, анекдотами и ужимками. Само по себе это занятно, и читать Шкловского не скучно, но в целом мучительно.
Не стоит приводить примеров. Всякий, кто когда-либо читал или - еще лучше - слышал Шкловского, знает, о чем я говорю.
Шкловский заявляет в своей последней статье (в «Русском современнике»), что он «во всем любит высокую технику». В такой фразе подразумевается, что он этой техникой обладает. Конечно, техника у него есть, и даже не без шика, но грубая и примитивная. В конце концов, ему надо предпочесть даже Чуковского. Чуковский старомоднее и простодушнее, но у него, пожалуй, больше проницательности. Шкловский договорился когда-то, что Кузмин - первый русский поэт, давно еще, в годы расцвета Блока, Сологуба и появления Ахматовой. О вкусах не спорят, но есть все же ошибки слишком чудовищные. Это одна из таких. Шкловский всегда неуверен в своих оценках, всегда колеблется, если по чужим суждениям не составил еще своего.
Верный себе, Шкловский нападает на засилье «темы» в поэзии.
«Что в стихах тема?
Так, гвоздь, на котором можно повеситься самому, а можно и повесить только шляпу». Все то же остроумие и та же фальшь.
Тема не важна в отдельном стихотворении. Но есть тема поэта, объединяющая все его стихи. Это зовется тоном или голосом. Это вызывает и образы, и «сюжеты» одного порядка. Иметь голос много важнее, чем придумать новое слово или новый ритм, Первое обязательно, второе - условно, а в нашей художественной культуре, с ее презрением к ученичеству, с непониманием необходимости «ученических лет», с ее постоянными требованиями «выявить свое я» во что бы то ни стало и в первые же годы, - это прямо вредно и многих сгубило. Шкловский, конечно, один из губителей, а то что «Шкловские» всегда и во все времена окружены вниманием, наводит на печальные мысли о судьбах искусства и о природе человека.
Шкловский написал в конце своей статьи, явно с удовлетворением:
«Я тщательно старался в этом отрывке не сводить концы с концами».
Не думаю, чтобы это было достоинством». [i]
И там же, но в 1925 году он говорит: «Есть такт, есть выдержка, которые в мысли так же необходимы, как в жизни. Избегать их ради оригинальности или своеобразия - верный признак слабости. Классический пример этого - Шкловский, который, несмотря на всю свою даровитость, ничтожен». [ii]
А Горький 1925 году ругал Шкловского по-своему. Он написал Федину: «Шкловский - увы! “Не оправдывает надежд”. Парень без стержня, без позвоночника и все более обнаруживает печальное пристрастие к словесному авантюризму. Литература для него - экран, на котором он видит только Виктора Шкловского и любуется нигилизмом этого фокусника. Жаль». Но Иванов писал ему: «Шкловский чувствует себя, по-моему, плохо. Пишет он не то, что надо - и часто плохо. Он умный человек, понимает - и веселится». [iii]
Через четыре года, в 1929 году Чуковский уже пишет: «И были на фоне этого люди: Шкловский, к которому сердце мое опять потянулось. Весь подкованный, на середине дороги, чующий свою силу - и в то же время лиричный и кроткий и даже застенчивый (где-то внутри), он много вспоминает из прежнего - Репина, мой диван, Бориса Садовского, Философова, Гржебина»? [iv]
[i] <Виктор Шкловский>. - Звено. - 1924. - 29 декабря, № 100. - С. 2. Цит по Адамович Г. Литературные заметки. Книга 1, - Спб.: Алетейя, 2007.
[ii] <Пушкин во французских переводах. - Лекция кн. Святополка-Мирского>. - Звено. - 1926. - 25 апреля, № 169. - С. 1-2.
[iii] Горький и советские писатели: неизданная переписка. //Литературное наследство. - М.: 1963, с. 492.
[iv] Чуковский К. Соб. Соч. т. 3. - М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2001. С. 190.
Извините, если кого обидел