Откуда ноги растут у "триумвирата", куда и кем направляются?
Венгеровъ С. А. Очерки по истории русской литературы. 2-е изд. СПб. : Типографiя т-ва „Общественная Польза“, 1907.
Мы обязательно ещё вернёмся к авторитету Пыпина.
Итак, "партия официальной народности состояла из печальной памяти триумвирата - Булгарина, Греча и Сенковского в Петербурге..."
Итак, мы, прогрессивные деятели культуры, сами создадим партию для других и этих других в эту партию и запишем... Эти процессы начинаются в 70-х годах XIX века.
А далее начинаются оговорки... преступления перед русской культурой у каждого имеют свою степень тяжести, и один приговор партийцам совесть не позволяет вынести:
"В петербургском триумвирате тоже нужно отделить Сенковского от Греча, а Греча от Булгарина".
И вновь одна из нитей, которой Венгеров пришивает личность Булгарина к реакционному лагерю, - это польско-католическая кровь...
А "холопский язык", пришиваемый теми же нитками, говорит нам об "азиатском пресмыскательстве, напоминающим какую-нибудь Бухару или Кокан".
Всё стройно, ведь и Сенковский специалист по Востоку.
Греч.
Венгеров отмечает всё же его чистоплотность и не трогает прусское происхождение...
Греч и не пытался ничего сделать в русской литературе, а вот русскому языку русских поучить мог, но об этом ни слова.
Впрочем, эту оплошность задолго до Венгерова исправит сам Белинский:
102. Практическая русская грамматика, изданная Николаем Гречем. Второе издание, исправленное. Санкт-Петербург, в типографии издателя. 1834. (VIII) 526. (8).(прим.1)
О таких книгах, как грамматика г. Греча, надо говорить всё или не говорить ничего; поступить иначе было бы недобросовестно. Мы не хотим говорить о ней всего, во-первых, потому, что о ней и так уж много было говорено; во-вторых, мы не имеем для этого ни времени, ни охоты, а в-третьих, почитаем это бесполезным делом, ибо, для полного и удовлетворительного разбора, надо начертать целую систему грамматики. Ибо в самом деле сказать тому или другому грамматисту: "Вы неверно смотрите на этот предмет, не так излагаете то, ошибаетесь в этом", не значит ли это, что я думаю об этом не так, как г. Греч, ибо где у нас основные, оседлые понятия о русской грамматике, на которые бы можно было опереться при разборе чьего бы то ни было грамматического сочинения? А мое собственное мнение ни для кого не закон. Но для рецензента остается другая задача: показать, всегда ли верен автор собственным своим понятиям, не противоречит ли он иногда самому себе, ясно ли он излагает свою систему. Эта работа трудна, но бесполезна, да мы и не имеем для нее свободного времени, к тому же, может быть, нас бы и читать не стали, потому что такие предметы не для всех интересны. Неверностей, сбивчивости, странностей, словом недостатков в грамматике г. Греча очень много, но много и достоинств. Вообще эта книга, как магазин материалов для русской грамматики, есть сочинение драгоценное и, вместе с тем, горький упрек нам, русским, которых даже и нашему-то родному языку учат иностранцы. (2)
ПРИМЕЧАНИЯ
1. "Молва" 1835, ч. X, No 41 (ценз. разр. 19/Х), стлб. 232--233. Без подписи. (кое-что позже обратит на эту кажущуюся несущественной деталь - Р.Б.)
2. Н. И. Греч по происхождению был немец. В 1837 г. Белинский, как бы стремясь снять с себя "горький упрек", выпустил в свет за свой счет "Основания русской грамматики для первоначального обучения".
Сенковский.
И опять мы видим, что Венгеров лишь вторит предшественникам, ничего нового в своих перепевах старых мотивов не выдавая:
"Но, к сожалению, он был лишён всякого определённого миросозерцания и всяких идеалов. (Слишком упорно они навязываются -Р.Б.)
Он смеялся ради смеха. (А не над упорством ли, с одной стороны, и глупостью, с другой, что, собственно, одно и то же?)
И оттого , в конце концов, его недюженное остроумие было не что иное, как кувыркание, производимое едиственно для того, чтобы вызвать рукоплескания толпы.
Даже в серьёзных статьях его часто нельзя было отличить, говорит ли он серьёзно или мистифицирует. (Серьёзность - это прямолинейность?)
Об искренней преданности идеи русской официально народности со стороны этого польского Мефистофеля смешно было и говорить. (О чём говорить?! В 1833 году польское восстание подавлено в крови... Соплеменники упрекнули бы его в другом.)
Едиственно, что в нём было искреннего, - это презрение к русской публике и непонимание нового литературного движения. (А публика была достойна иного отношения? Белинский обожал, наверно, публику, с невежеством которой боролся?.. А понимание нового литературного процесса, это безусловное преклонение перед новыми писателями и пропаганда их творчества?)
И окончательный приговор профессора:
"... Сенковский ... был лишён эстетического вкуса".
Точка! Говорить больше не о чём!
А ниже весьма существенная оговорка:
"Для рассматриваемого нами периода Сенковский, впрочем, не имеет особого значения. Эпоха блестящего его успеха - это средина 30-х годов..."
Так зачем же втягивать его в полемику, в которой он не участвовал? И упрекать за то, что он потерял интерес к происходящему в литературе и критике?
...
Примечание.
Послушаем, что Булгарин рассказывает о событиях в Польше накануне раздела:
"Порядочное дворянство приставало к различным партиям, но вообще действовало более словами, нежели делом, а мелкая шляхта вооружалась на счет панов, бушевала, пьянствовала, грабила и обращалась в бегство при встрече с неприятелем. Над этим восстанием мелкой шляхты все благоразумные люди шутили и насмехались, утверждая, будто при встрече с неприятелем они говорят: «В лес, господа! Это не шутки - стреляют пулями!» Сами поляки подначивали русских мародеров к грабежу, разделяя с ними добычу, и, донося ложно на своих соотчичей русским начальникам, соблазняли некоторых пользоваться обстоятельствами. Иные из мелкой шляхты грабили даже или похищали общественную казну[i].
Регулярного войска было чрезвычайно мало, едва ли 25 000 человек в целом королевстве, и это войско, сперва упавшее духом, потом воспламененное Костюшкой, могло только со славой умереть. Поселяне в коренной Польше, особенно Краковяки, приняли сильное участие в восстании, обнадеженные Костюшкой в улучшении своей участи; но крестьяне в Литве, в Больший и Подолии, если не были принуждены силой к вооружению, оставались равнодушными зрителями происшествий, и большей частью даже желали успеха русским, из ненависти к своим панам, чуждым им по языку и по вере. Вообще, в так называемое костюшковское восстание, шуму, разглагольствований, похвальбы, приготовлений было слишком много, но дела было чрезвычайно мало: вся деятельность сосредоточена была в Варшаве и Вильне, а провинции были оставлены на произвол судьбы! Негодяи пользовались расстройством края, наезжали на дворы, грабили и даже убивали, хотя редко, безвинных, провозглашая их изменниками. Никто не слушал властей, не имеющих силы. Русские в насмешку говорили, что поляки проспали Польшу. Это несправедливо: не проспали, а проболтали. Ораторов было множество, а не было воинов, и бодрствовали не для дела, а для интриг и собственных выгод.
При самом начале переворота в Польше (с 1791 года), когда варшавские дельцы стали провозглашать правила французского конвента (la Convention), объявили Польшу вольным пристанищем для всех беглецов лз соседних государств, стали порицать узаконения своих соседей и форму их правления, даже провозглашать личности против государей, и возбуждать соседние народы к восстанию, для шествования к одной цели с Польшей, - тогда соседние государства, по предложенному сперва плану Фридрихом Великим, решились на крайнее средство, как бывает при пожарах, т.е. вознамерились разобрать дом, угрожающий зажечь соседние дома. Последний порыв героизма, возбужденный Костюшкой, не спас Польши, которую уже оторвали велеречивые теоретики и гнусные эгоисты. Я застал, так сказать, последний вздох умирающей Польши..." - Ф.В. Булгарин. Воспоминания. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГЛАВА I.
Греч о себе:
Род мой происходит из Германии, а именно, сколько мне известно, из Богемии. В Вене жил и умер знаменитый в свое время католический проповедник, доктор богословия., профессор университета, бенедиктинец Адриан Греч, родившийся в 1753 году. Некоторые отрасли пресловутого рода занесены были и за Рейн: в Крейцнахе жил бедный ремесленник этого прозвища, но я, к сожалению моему, в 1845 году быв там, не нашел уже его в живых.
В половине XVII столетия несколько тысяч семейств протестантских, преследуемых католическими изуверами, бежали, большей частью, в северную Германию и в Пруссию. В числе их был и прапрадед мой. Кто он был, мне неизвестно.
(А это замечание очень трогательно - Р.Б.)
Булгарин отрыл в какой-то старинной польской метрике, что король польский Стефан Баторий даровал чеху Гречу дворянское достоинство за услуги, оказанные Польше, но был ли этот чех из наших предков, не знаю. Сомневаюсь даже, ибо, в случае действительного облагорожения его фамилии, он непременно прибавил бы, в Германии, к своей фамилии частичку "фон", а такой прибавки ни в одном из наших фамильных актов не значится. Если мне удастся побывать в Стокгольме, я справлюсь об этом обстоятельстве в тамошнем архиве, где хранятся именно свидетельства о дворянских родах Польши. Всего ближе поведет к открытию фамильный герб, о котором упомяну ниже.
В фамилии нашей сохранилось темное предание, что уже прадед мой жил в России, но выехал оттуда обратно в Пруссию. Достоверно знаем только, что сын выходца из Богемии, Михаил Греч, в 1696 году был камерным советником в прусской службе и умер в Кенигсберге, около 1725 года, в крайней бедности.
Дед мой Иван Михайлович (Iohann Ernst), родившийся в Кенигсберге 19 октября 1709 года, с самых молодых лет чувствовал страстную охоту к наукам и особенно любил поэзию. Он учился сначала в Кенигсбергской, а потом в Данцигской гимназии, с большими успехами. При всяком достопамятном случае брался он за лиру и воспевал счастие или несчастие своих знакомцев и благодетелей, особенно членов Данцигской ратуши. Они обратили внимание на благонравного и красноречивого юношу и поместили его, в 1732 году, на городскую стипендию студента в Лейпцигском университете. Там приобрел он особенную благосклонность знаменитого историка Маскова и помогал ему в сочинении немецкой его истории. Масков рекомендовал его в репетиторы к знаменитым молодым людям, учившимся в Лейпциге. Несколько времени провел он и в Марбурге. В обоих городах познакомился он с русскими студентами и стал заниматься русским языком, как будто предчувствуя свое будущее назначение... - Текст соответствует изданию: Н. И. Греч. "Записки о моей жизни", Захаров, М.: 2000.
Мы обязательно ещё вернёмся к авторитету Пыпина.
Итак, "партия официальной народности состояла из печальной памяти триумвирата - Булгарина, Греча и Сенковского в Петербурге..."
Итак, мы, прогрессивные деятели культуры, сами создадим партию для других и этих других в эту партию и запишем... Эти процессы начинаются в 70-х годах XIX века.
А далее начинаются оговорки... преступления перед русской культурой у каждого имеют свою степень тяжести, и один приговор партийцам совесть не позволяет вынести:
"В петербургском триумвирате тоже нужно отделить Сенковского от Греча, а Греча от Булгарина".
И вновь одна из нитей, которой Венгеров пришивает личность Булгарина к реакционному лагерю, - это польско-католическая кровь...
А "холопский язык", пришиваемый теми же нитками, говорит нам об "азиатском пресмыскательстве, напоминающим какую-нибудь Бухару или Кокан".
Всё стройно, ведь и Сенковский специалист по Востоку.
Греч.
Венгеров отмечает всё же его чистоплотность и не трогает прусское происхождение...
Греч и не пытался ничего сделать в русской литературе, а вот русскому языку русских поучить мог, но об этом ни слова.
Впрочем, эту оплошность задолго до Венгерова исправит сам Белинский:
102. Практическая русская грамматика, изданная Николаем Гречем. Второе издание, исправленное. Санкт-Петербург, в типографии издателя. 1834. (VIII) 526. (8).(прим.1)
О таких книгах, как грамматика г. Греча, надо говорить всё или не говорить ничего; поступить иначе было бы недобросовестно. Мы не хотим говорить о ней всего, во-первых, потому, что о ней и так уж много было говорено; во-вторых, мы не имеем для этого ни времени, ни охоты, а в-третьих, почитаем это бесполезным делом, ибо, для полного и удовлетворительного разбора, надо начертать целую систему грамматики. Ибо в самом деле сказать тому или другому грамматисту: "Вы неверно смотрите на этот предмет, не так излагаете то, ошибаетесь в этом", не значит ли это, что я думаю об этом не так, как г. Греч, ибо где у нас основные, оседлые понятия о русской грамматике, на которые бы можно было опереться при разборе чьего бы то ни было грамматического сочинения? А мое собственное мнение ни для кого не закон. Но для рецензента остается другая задача: показать, всегда ли верен автор собственным своим понятиям, не противоречит ли он иногда самому себе, ясно ли он излагает свою систему. Эта работа трудна, но бесполезна, да мы и не имеем для нее свободного времени, к тому же, может быть, нас бы и читать не стали, потому что такие предметы не для всех интересны. Неверностей, сбивчивости, странностей, словом недостатков в грамматике г. Греча очень много, но много и достоинств. Вообще эта книга, как магазин материалов для русской грамматики, есть сочинение драгоценное и, вместе с тем, горький упрек нам, русским, которых даже и нашему-то родному языку учат иностранцы. (2)
ПРИМЕЧАНИЯ
1. "Молва" 1835, ч. X, No 41 (ценз. разр. 19/Х), стлб. 232--233. Без подписи. (кое-что позже обратит на эту кажущуюся несущественной деталь - Р.Б.)
2. Н. И. Греч по происхождению был немец. В 1837 г. Белинский, как бы стремясь снять с себя "горький упрек", выпустил в свет за свой счет "Основания русской грамматики для первоначального обучения".
Сенковский.
И опять мы видим, что Венгеров лишь вторит предшественникам, ничего нового в своих перепевах старых мотивов не выдавая:
"Но, к сожалению, он был лишён всякого определённого миросозерцания и всяких идеалов. (Слишком упорно они навязываются -Р.Б.)
Он смеялся ради смеха. (А не над упорством ли, с одной стороны, и глупостью, с другой, что, собственно, одно и то же?)
И оттого , в конце концов, его недюженное остроумие было не что иное, как кувыркание, производимое едиственно для того, чтобы вызвать рукоплескания толпы.
Даже в серьёзных статьях его часто нельзя было отличить, говорит ли он серьёзно или мистифицирует. (Серьёзность - это прямолинейность?)
Об искренней преданности идеи русской официально народности со стороны этого польского Мефистофеля смешно было и говорить. (О чём говорить?! В 1833 году польское восстание подавлено в крови... Соплеменники упрекнули бы его в другом.)
Едиственно, что в нём было искреннего, - это презрение к русской публике и непонимание нового литературного движения. (А публика была достойна иного отношения? Белинский обожал, наверно, публику, с невежеством которой боролся?.. А понимание нового литературного процесса, это безусловное преклонение перед новыми писателями и пропаганда их творчества?)
И окончательный приговор профессора:
"... Сенковский ... был лишён эстетического вкуса".
Точка! Говорить больше не о чём!
А ниже весьма существенная оговорка:
"Для рассматриваемого нами периода Сенковский, впрочем, не имеет особого значения. Эпоха блестящего его успеха - это средина 30-х годов..."
Так зачем же втягивать его в полемику, в которой он не участвовал? И упрекать за то, что он потерял интерес к происходящему в литературе и критике?
...
Примечание.
Послушаем, что Булгарин рассказывает о событиях в Польше накануне раздела:
"Порядочное дворянство приставало к различным партиям, но вообще действовало более словами, нежели делом, а мелкая шляхта вооружалась на счет панов, бушевала, пьянствовала, грабила и обращалась в бегство при встрече с неприятелем. Над этим восстанием мелкой шляхты все благоразумные люди шутили и насмехались, утверждая, будто при встрече с неприятелем они говорят: «В лес, господа! Это не шутки - стреляют пулями!» Сами поляки подначивали русских мародеров к грабежу, разделяя с ними добычу, и, донося ложно на своих соотчичей русским начальникам, соблазняли некоторых пользоваться обстоятельствами. Иные из мелкой шляхты грабили даже или похищали общественную казну[i].
Регулярного войска было чрезвычайно мало, едва ли 25 000 человек в целом королевстве, и это войско, сперва упавшее духом, потом воспламененное Костюшкой, могло только со славой умереть. Поселяне в коренной Польше, особенно Краковяки, приняли сильное участие в восстании, обнадеженные Костюшкой в улучшении своей участи; но крестьяне в Литве, в Больший и Подолии, если не были принуждены силой к вооружению, оставались равнодушными зрителями происшествий, и большей частью даже желали успеха русским, из ненависти к своим панам, чуждым им по языку и по вере. Вообще, в так называемое костюшковское восстание, шуму, разглагольствований, похвальбы, приготовлений было слишком много, но дела было чрезвычайно мало: вся деятельность сосредоточена была в Варшаве и Вильне, а провинции были оставлены на произвол судьбы! Негодяи пользовались расстройством края, наезжали на дворы, грабили и даже убивали, хотя редко, безвинных, провозглашая их изменниками. Никто не слушал властей, не имеющих силы. Русские в насмешку говорили, что поляки проспали Польшу. Это несправедливо: не проспали, а проболтали. Ораторов было множество, а не было воинов, и бодрствовали не для дела, а для интриг и собственных выгод.
При самом начале переворота в Польше (с 1791 года), когда варшавские дельцы стали провозглашать правила французского конвента (la Convention), объявили Польшу вольным пристанищем для всех беглецов лз соседних государств, стали порицать узаконения своих соседей и форму их правления, даже провозглашать личности против государей, и возбуждать соседние народы к восстанию, для шествования к одной цели с Польшей, - тогда соседние государства, по предложенному сперва плану Фридрихом Великим, решились на крайнее средство, как бывает при пожарах, т.е. вознамерились разобрать дом, угрожающий зажечь соседние дома. Последний порыв героизма, возбужденный Костюшкой, не спас Польши, которую уже оторвали велеречивые теоретики и гнусные эгоисты. Я застал, так сказать, последний вздох умирающей Польши..." - Ф.В. Булгарин. Воспоминания. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГЛАВА I.
Греч о себе:
Род мой происходит из Германии, а именно, сколько мне известно, из Богемии. В Вене жил и умер знаменитый в свое время католический проповедник, доктор богословия., профессор университета, бенедиктинец Адриан Греч, родившийся в 1753 году. Некоторые отрасли пресловутого рода занесены были и за Рейн: в Крейцнахе жил бедный ремесленник этого прозвища, но я, к сожалению моему, в 1845 году быв там, не нашел уже его в живых.
В половине XVII столетия несколько тысяч семейств протестантских, преследуемых католическими изуверами, бежали, большей частью, в северную Германию и в Пруссию. В числе их был и прапрадед мой. Кто он был, мне неизвестно.
(А это замечание очень трогательно - Р.Б.)
Булгарин отрыл в какой-то старинной польской метрике, что король польский Стефан Баторий даровал чеху Гречу дворянское достоинство за услуги, оказанные Польше, но был ли этот чех из наших предков, не знаю. Сомневаюсь даже, ибо, в случае действительного облагорожения его фамилии, он непременно прибавил бы, в Германии, к своей фамилии частичку "фон", а такой прибавки ни в одном из наших фамильных актов не значится. Если мне удастся побывать в Стокгольме, я справлюсь об этом обстоятельстве в тамошнем архиве, где хранятся именно свидетельства о дворянских родах Польши. Всего ближе поведет к открытию фамильный герб, о котором упомяну ниже.
В фамилии нашей сохранилось темное предание, что уже прадед мой жил в России, но выехал оттуда обратно в Пруссию. Достоверно знаем только, что сын выходца из Богемии, Михаил Греч, в 1696 году был камерным советником в прусской службе и умер в Кенигсберге, около 1725 года, в крайней бедности.
Дед мой Иван Михайлович (Iohann Ernst), родившийся в Кенигсберге 19 октября 1709 года, с самых молодых лет чувствовал страстную охоту к наукам и особенно любил поэзию. Он учился сначала в Кенигсбергской, а потом в Данцигской гимназии, с большими успехами. При всяком достопамятном случае брался он за лиру и воспевал счастие или несчастие своих знакомцев и благодетелей, особенно членов Данцигской ратуши. Они обратили внимание на благонравного и красноречивого юношу и поместили его, в 1732 году, на городскую стипендию студента в Лейпцигском университете. Там приобрел он особенную благосклонность знаменитого историка Маскова и помогал ему в сочинении немецкой его истории. Масков рекомендовал его в репетиторы к знаменитым молодым людям, учившимся в Лейпциге. Несколько времени провел он и в Марбурге. В обоих городах познакомился он с русскими студентами и стал заниматься русским языком, как будто предчувствуя свое будущее назначение... - Текст соответствует изданию: Н. И. Греч. "Записки о моей жизни", Захаров, М.: 2000.