На заметку. Раскрутка, реклама, посредничество?
Интересно, зачем Ленинке рекламировать последний роман Прилепина?.. И рекламировать-то неуклюже, прочитав этот отклик - критической статьёй не назовёшь, откладываю воображаемую книгу на дальнюю полку...
Оригинал взят у leninka_ru в Роман Захара Прилепина «Обитель»
Книга Недели
Прилепин Захар (1975-)
Обитель: Роман. - Москва: Редакция Елены Шубиной; АСТ, 2014 - 745, [1] с.; 22 см. - (Проза Захара Прилепина). - ISBN 978-5-17-084483-8.
Заказать в электронном каталоге РГБ
Новый роман Захара Прилепина «Обитель» полифоничен в лучших традициях русского полифонического романа. Соответственно, он может быть очень по-разному прочитан и понят.
В книге нет и тени морализаторства, в которое невольно впадают почти все рецензенты. Также нет ни грана политики. К публицистическим выступлениям автора наподобие «Письма товарищу Сталину» роман также отношения не имеет. Никаких окончательных приговоров: думать и решать, почему и зачем с нашей страной случились Соловки и ГУЛАГ, предстоит читателю. Автор широко и очень реалистично рисует картины жизни на каторжном острове. По художественной силе и убедительности проникновения в жизнь СЛОНа (Соловецкого лагеря особого назначения) роман не знает равных в современной литературе. Поэтому это то, что называется «тяжёлая книга», - всё обыденно страшно и страшно своей обыденностью.
Захар Прилепин. Фото с официального сайта
Соловецкий лагерь показан глазами не героя - скорее главного действующего лица Артёма Горяинова. Он выполняет роль Вергилия, провожатого по всем кругам Соловецкого ада.
Положительных героев в романе нет. Палачи оказывается ничем не хуже жертв, а жертвы не лучше палачей. Главный герой романа Артём Горяинов - отцеубийца, правда невольный, в силу абсурдной логики семейного конфликта. Интеллигентнейший Василий Петрович на поверку оказывается офицером колчаковской контрразведки, не брезговавшим лично пытать пленных красноармейцев. Поэт Афанасьев - карточным шулером и притоносодержателем. Бывший белогвардейский офицер Бурцев - главарём шайки грабителей. Даже, казалось бы, совсем святой «владычка» Иоанн - в прошлом обновленец, пытавшийся примирить учения Христа и Ленина.
Сами подвергаясь пыткам и издевательствам, заключённые не прочь, если представляется случай, унизить и товарищей по несчастью, будь то собратья зека или падшие чекисты. Так случается, например, с Бурцевым, получившим пост командира роты, или Артёмом Горяиновым, издевающимся в карцере над приговорёнными к смерти чекистами, которые оказались слабее его.
Мало того, заключённые и тюремщики удивительно легко меняются местами. Начальник лагеря Эйхманис, возомнивший себя полубогом теоретик и практик советских лагерей - в недалёком будущем жертва создаваемой при его активном участии репрессивной машины. Другой руководитель СЛОНа, самодур и садист Ногтёв, сам впоследствии оказывается за колючей проволокой. Кошмар штрафного изолятора на Секирной горе, чекист Санников, под звон колокольчика уводящий на казнь заключённых, как выясняется, не инфернальное существо, а слабый человек, животно боящийся смерти.
Ф.И.Эйхманс в 1930-е годы
Безусловной удачей Прилепина является второй начальник СЛОНа Эйхманис. Его прототип - действительно существовавший Ф.И.Эйхманс (1897-1938). Этот «солдат революции», латышский стрелок и сподвижник Троцкого, принадлежит к большевикам-интеллектуалам. Он довольно образован для людей своего круга, говорит по-французски, наделён острым умом и недюжинным организаторским талантом. Соловецкий лагерь для него - лаборатория по выведению нового человека, а репрессии - лишь одно из неприятных, но необходимых средств на этом пути. Его рассуждения - своего рода самоапология беса (см. ниже цитату из романа).
Картины лагерного быта написаны Прилепиным не менее сильно и безысходно, чем проза Варлама Шаламова, с той лишь разницей, что они развернуты на полотне объёмистого романа.
Лагерь, как и у Шаламова, является опытом ада, который ничему не может научить и из которого ничего нельзя вынести. Можно лишь уцелеть или умереть. Первое счастье выпадает немногим, зато гибель ждёт большинство героев повествования. Но многие ещё до физического уничтожения нравственно сломлены. Цепляясь за жизнь, они предают товарищей по несчастью и теряют способность к какому бы то ни было различению добра и зла. Их девизом могла бы стать известная строка поэта Георгия Иванова «Только бы жить». В карцере Артём просит навестившего его грызуна: «Научи меня жить, крыса». Ему, человеку от природы сильному, уготован удел полной нравственной деградации. В борьбе за выживание он встаёт на путь конформизма и в итоге, приспосабливаясь к обстоятельствам нечеловеческой жизни, теряет какие-либо личностные качества, «стирается». Но и такая мимикрия в лагере не гарантия выживания...
Горяинов - не столь часто встречающийся в русской литературе антигерой. Это маленький человек эпохи ГУЛАГа, обречённый на расчеловечивание. А поначалу кажется, что он такой стойкий и самодостаточный! Последний его человеческий поступок - это когда он встаёт на место назначенного Ногтёвым к расстрелу заключённого, чтобы принять смерть вместе со своей любовницей Галиной. Но самопожертвование оборачивается фарсом. Недаром умный и наблюдательный Василий Петрович говорит, что в лагере нельзя победить. Предполагавшийся расстрел каждого десятого - лишь имитация, злая шутка начлагеря Ногтёва над узниками. И умереть по своей воле, жертвуя собой и оставаясь человеком, Артём не властен!
Кроме реалистичного и очень тяжёлого описания образцового Соловецкого лагеря, в книге есть и другой, метафизический пласт. Это не только и не столько роман о лагере, сколько попытка решить извечный вопрос «русских мальчиков»: что же такое Россия и русские? Настоящая трагедия не в лагерях советского времени самих по себе. Этот социальный ад - отражение внутреннего ада, который носит в себе каждый человек. Он проявляется и в социуме.
Об этом метафорически образно говорит бывший царский офицер: «Была империя, вся лоснилась,- рассуждал Мезерницкий, размахивая руками… - А вот Соловки. И всем тут кажется, что это большевики - большевики всё напортачили. <…> А это империю вывернули наизнанку, всю её шубу! А там вши, гниды всякие, клопы - всё там было! Просто шубу носят подкладкой наверх теперь! Это и есть Соловки!»
И пишет сам Прилепин: «Русскому человеку себя не жалко: это главная его черта», невольно или (что скорее) сознательно перекликаясь с известной мрачной шуткой Максима Горького (кстати, посещавшего СЛОН): «Что человек на Руси ни делает, всё равно его жалко».
Не знаю, «очищает ли душу» роман, это тяжёлая и страшная книга. Но она, несомненно, заставляет задуматься над извечными вопросами русского национального бытия.
Сергей Бушуев
Цитаты и отрывки из книги:
- Пишут ещё, что здесь мучают заключённых, - продолжал Эйхманис, будто бы не замечая происходящего за столом, но на самом деле очень даже замечая. - Отчего-то совсем не пишут, что заключённых мучают сами же заключённые. Прорабы, рукрабы, десятники, мастера, коменданты, ротные, нарядчики, завхозы, весь медицинский и культурно-воспитательный аппарат, вся контора - все заключённые. Кто вас мучает? - Эйхманис снова посмотрел на Артёма, и тот сразу перестал жевать, не от страха, а скорей тихо и ненавязчиво валяя дурака. - Вы сами себя мучаете лучше любого чекиста!
- Почитать россказни про нас, так получается, что здесь одни политические - и все они сидят на жёрдочке на Анзере, - говорил Эйхманис. - А здесь домушники, взломщики, карманники, воры отравители, железнодорожные воры и воры вокзальные, воры велосипедов и конокрады, воры-церковники, магазинные воры, воры при размене денег - которые зовутся вздёрщики, воры, которые обкрадывают гостей своих подруг-проституток, содержатели малин и притонов, скупщики краденого, фармазоны, которые «куклы» делают и липовые пачки денег используют для покупки, обманывая крестьян… А пишут ведь, что здесь сидят и принимают муку крестную лучшие люди России. Ты, Артём, между прочим, знаешь, что чекистов тут сидит больше, чем белогвардейцев? Нет? Так знай! - Эйхманис вдруг захохотал, глядя на Горшкова.
- Можно иначе сказать - это лаборатория, - продолжил Артём чужими, недавно слышанными словами, хотя жест Василия Петровича заметил.
- Тёма, душа моя добрейшая, о чём ты, никак не пойму, - сказал Василий Петрович, остановившись.
Артём пожал плечами и прямо посмотрел на Василия Петровича.
- Артём, а вы были в цирке? - спросил Василий Петрович. - Нет?…Я к тому, что это не лаборатория. И не ад. Это цирк в аду.
Помолчал и добавил:
- Фантасмагория.
- Я общался с Эйхманисом, - сказал Артём очень спокойно. - Он говорит много разумных вещей. И видит всё с другой стороны.
- Это да, - с некоторой уже издевательской готовностью согласился Василий Петрович. - А вы-то со своей видите, Тёма?
- Не надо горячиться, Василий Петрович, вы сами отлично знаете, что я вижу.
- Я? - искренне удивился Василий Петрович. - Я думал, что знаю, да. Но теперь не уверен! Что вы вообще делаете рядом с Эйхманисом? Вы никогда не слышали такой поговорки: «Близ царя - близ смерти»?
Артём молча смотрел в глаза Василию Петровичу и не отвечал.
- Хорошо-хорошо-хорошо, - неизвестно с чем соглашался Василий Петрович. - Просто расскажите мне, что он говорил, вкратце… А? Что нибудь о перековке? Переплавке?
Артём по-прежнему молчал.
- Я, естественно, не знаю точно, но могу догадаться, - сказал Василий Петрович шёпотом: на улице хоть и был вечер, но по двору ещё ходили туда и сюда лагерники и красноармейцы. - Зато я точно знаю, что он вам не говорил, - здесь Василий Петрович взял Артёма за плечо, сказал: «Отойдём», - и буквально придавил его к ближайшей стене.
Над головой Артёма была полукруглая арка из белого камня, за спиной - огромный валун стены, пахнущий водой, травой, огромным временем, заключённым внутри него.
- Обсуждали вы такие темы, как посадка заключенных в одном белье в карцер, представляющий собой яму высотой не более метра, потолок и пол которой выстланы колючими сучьями? - спросил Василий Петрович, дыша Артёму в лицо.
- Эйхманис сообщил вам, что лагерник выдерживает не более трёх дней, а потом - дохнет? Рассмешил он вас шуткой про дельфина? Это когда лагерники, услышав красноармейскую команду «дельфин!», должны прыгать, допустим, с моста - если их ведут по мосту - в воду. Если нет моста, надзор порой расставляет лагерников на прибрежные валуны - и те, заслышав команду, ныряют. И хорошо, если на дворе август, а не ноябрь! А если не прыгают - их бьют, очень сильно, а потом всё равно кидают в воду!.. Не вспомнил Фёдор Иванович, что на местных озёрах лагерников в качестве наказания заставляют таскать воду из одной проруби в другую? Не рассказал, как тут, в Савватьевском скиту, жили политические - те самые, что вместе с большевиками устраивали их революцию, а потом разошлись во взглядах и сразу угодили на Соловки. Да, они тут не работали, да, только устраивали диспуты и ссорились. Однако, когда политические однажды отказались уходить раньше положенного срока с вечерней прогулки - наше руководство подогнало красноармейский взвод, и дали несколько залпов по живым, безоружным людям! Героям, говорю я вам, их же собственной революции!.. Вы, Артём, каким-то чудом избежали общих работ, уже которую неделю занимаетесь чёрт знает чем и перестали понимать очень простые вещи. Напомнить их вам? Думаете, если вас больше не отправляют на баланы, значит, никто не тягает брёвна на себе? Думаете, если вам хорошо - всем остальным тоже стало полегче? Здесь люди - у-ми-ра-ют! Каждый день кто-то умирает! И это - быт Соловецкого лагеря.
Не трагедия, не драма, не Софокл, не Еврипид - а быт. Обыденность!
Василий Петрович всё сильнее сдавливал плечо Артёма, потом вдруг расслабил пальцы, убрал руку и отвернулся.
Ещё с полминуты они молчали.
- …Да и вас самого тут чуть не зарезали, - донельзя усталым голосом сказал Василий Петрович. - Чуть не затоптали насмерть. Как же так?
- Это не всё, - вдруг сказал Артём. - Он говорил про другое. Он говорил, что мы сами… мы сами себя. И я вижу, что это так.
Василий Петрович быстро обернулся, и глаза его были расширены и едва ли не блестели.
- Мы сами себя - да! - разом догадавшись, о чём речь, продолжил Василий Петрович. - Но зачем же он поставлен над нами началом? Чтоб мы сами себя ещё больней мучили?
Где-то поблизости болезненно крикнула чайка, словно ей наступили на хвост, а несколько других заклекотали в ответ.
Василий Петрович упёрся двумя руками в стену возле головы Артёма и нависал над ним.
Артём чуть склонил голову в сторону: смотреть нетрезвому, взрослому, раздражённому, под пятьдесят лет мужчине в глаза - не самое большое удовольствие в жизни.
Отвечать больше не хотелось.
Свистящим шёпотом, будто его озарило, Василий Петрович воскликнул, вдруг перейдя на «ты»:
- Да ты попал под его очарование, Артём! Это несложно, я сам знаю! Но ты помни, умоляю, одно. Эйхманис - это гроб повапленный! Знаешь, что это такое? Крашеный, красивый гроб - но внутри всё равно полный мерзости и костей!
- Ты не с… стихи там шепчешь, Тёмка? А я ведь тут сочиняю каждый день, и ни одно не записал. До сих пор все стихи помнил, а сегодня ночью они перепутались в голове, потяну за одну строчку - она тащит за собой вторую, вдвое длинней… Это как бусы порвались, и на одну нитку теперь не нанижешь разные бусины… Зато музыка какая-то объявилась - никак не пойму - своя или чужая… Пою её… Я иногда свои стихи напеваю - и они, Тёма, как то умнее становятся, чем на бумаге. Музыка - это ведь волшебство, как будто за край заглядываешь, а там другая жизнь, больше нашей… Я хотел бы музыку с… сочинять. Песни свои. Это такое с… сладкое чувство - когда идёшь за песней в с… самую неизведанную глубину самого с… себя. Это как путешествие морехода в Индию… как Афанасий Никитин за три моря… Понимаешь, голуба? Можно сходить и ни черта не найти - там прах и старая паутина. Но пошёл ярославский мальчик из варяг в греки, из греков в персы, оттуда вернулся в Русь и привёз парчу, наложницу, а ещё коня дикого, с лебединой шеей привёл, он весь в яблоках и дрожит - это всё песни мои… Одной музыке можно верить, Тёмка, больше нет ничего. Рай - это музыка, я догадался наконец… Слышишь музыку?
Музыку услышали все лагерники в церкви.
Они застыли кто где стоял, только у дверей никого не оставалось.
Кто-то шёл с колокольчиком к дверям.
Афанасьеву, наверное, никто не успел рассказать про этот колокольчик, и он, едва ли не единственный, обрадовался:
- Кипяточек несут, оповещают!.. - и сделал три шага к самому выходу.
Дверь открылась, колокольчик на полуноте притих - его зажал в руке всё тот же улыбчивый, безбровый, как рыба, чекист.
- Афанасьев? - спросил он, глядя на Афанасьева. - На выход.
Чекист опять зазвенел, очень довольный, что человек сразу нашёлся и его не надо волочить за ногу на улицу.
- О, на урок зовут, - сказал, не столько дурачась, сколько бодрясь, Афанасьев, обернувшись к Артёму. - Я урок выучил… сейчас отвечу.
Артём невольно сделал шаг назад, наткнулся на кого-то - стоявший позади отступил вбок, и тогда Артём сделал ещё один шаг.
Афанасьев махнул рукой над своей головою - ухватиться бы за чуб, потащить себя против течения…
Он ещё раз, уже от дверей, оглянулся на Артёма - глаза у Афанасьева были совсем другие, он в один миг вдруг сразу всё понял, - и лязгнувшим голосом сказал:
- Святцы [краплёную колоду карт. - С.Б.] я тебе подкинул, Тёмка, прости.
Грохнула дверь, щеколда поискала своё место, вгрызлась в паз.
Колокольчик продолжал звенеть, но глуше.
- Отпусти Афанасьева, сучья пасть, тебя проклянут в веках за меня! - вдруг раздался сумасшедший крик.
Колокольчик смолк, раздалась матерная брань, и скоро выстрел, потом ещё один, и ещё один. Человек побежал от смерти, а пуля его нагнала: вот, не вы забыли? Не ваша?..
…Через несколько минут принесли разбавленной молоком горячей воды и пшённой каши, по ложке на человека.
Не дождался рыжий кипяточка.
- А теперь, милые мои, все наклоните свои главы; и мы, властью Божией, данной нам, прочитаем над вами отпущение грехов, - попросил владычка Иоанн.
Шея его истончилась, и были видны три синие жилы, готовые оборваться.
Стало тихо.
Все склонили головы.
Возле каждого затылка звенел колокольчик, как будто не боявшаяся гада, гнуса и гнид прилетела за мёдом бабочка и выбирала самый сладкий цветок.
Батюшка Зиновий читал разрешительную молитву.
Поочерёдно с владычкой Иоанном они перекрестили всех.
- Прощаю и разрешаю, - сказал батюшка Зиновий.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, - сказал владычка Иоанн.
Начиналось причастие.
Каждый целовал крест и Евангелие.
В простую воду кто-то из священников бросил сушёную ягодку клюквы - нарочно ли была припасена она в мешочке на груди или вдруг прикатилась сама? - но стала ягода кровью Христовой. Плотью стал скудный, соломенный соловецкий хлеб.
В церкви было чисто и звонко, как в снежном поле.
Только звон не прекращался - он то удалялся, то приближался, то путался и захлёбывался, то будто катился с горки.
Победивший икоту Артём сидел у окна и заливисто смеялся, не в силах сдержаться: чекист надел колокольчик отвязанной с цепи собаке на шею, и она бегала вокруг церкви, непрестанно дребезжа.
Артём замечал в щели окна то её хвост, то дышащий бок, то чёрную морду.
Если собака останавливалась, её тут же погоняли красноармейцы, радуясь своей нехитрой забаве.
Никто в церкви догадаться об этом не смог.
На холодную железную печку возле входа забрался Граков и сидел там на корточках, обняв трубу. Он обезумел и возможности вернуться в мир уже не имел.
Причащаться Артём не пошёл.
Руки его были сухи, сильны и злы, сердце упрямо, помыслы пусты.
Русская история даёт примеры удивительных степеней подлости и низости: впрочем, не аномальных на фоне остальных народов, хотя у нас есть привычка в своей аномальности остальные народы убеждать - и они верят нам; может быть, это единственное, в чём они нам верят.
Однако отличие наше в том, что мы наказываем себя очень скоро и собственными руками - других народов в этом деле нам не требуется; хотя, случается, они всё-таки приходят - в тот момент, когда мы, скажем, уже перебили себе ноги, выдавили синий глаз и, булькая и кровоточа, лежим, ласково поводя руками по земле.
Русскому человеку себя не жалко: это главная его черта.
В России всё Господне попущение. Ему здесь нечем заняться.
Оригинал взят у leninka_ru в Роман Захара Прилепина «Обитель»
Книга Недели
Прилепин Захар (1975-)
Обитель: Роман. - Москва: Редакция Елены Шубиной; АСТ, 2014 - 745, [1] с.; 22 см. - (Проза Захара Прилепина). - ISBN 978-5-17-084483-8.
Заказать в электронном каталоге РГБ
Новый роман Захара Прилепина «Обитель» полифоничен в лучших традициях русского полифонического романа. Соответственно, он может быть очень по-разному прочитан и понят.
В книге нет и тени морализаторства, в которое невольно впадают почти все рецензенты. Также нет ни грана политики. К публицистическим выступлениям автора наподобие «Письма товарищу Сталину» роман также отношения не имеет. Никаких окончательных приговоров: думать и решать, почему и зачем с нашей страной случились Соловки и ГУЛАГ, предстоит читателю. Автор широко и очень реалистично рисует картины жизни на каторжном острове. По художественной силе и убедительности проникновения в жизнь СЛОНа (Соловецкого лагеря особого назначения) роман не знает равных в современной литературе. Поэтому это то, что называется «тяжёлая книга», - всё обыденно страшно и страшно своей обыденностью.
Захар Прилепин. Фото с официального сайта
Соловецкий лагерь показан глазами не героя - скорее главного действующего лица Артёма Горяинова. Он выполняет роль Вергилия, провожатого по всем кругам Соловецкого ада.
Положительных героев в романе нет. Палачи оказывается ничем не хуже жертв, а жертвы не лучше палачей. Главный герой романа Артём Горяинов - отцеубийца, правда невольный, в силу абсурдной логики семейного конфликта. Интеллигентнейший Василий Петрович на поверку оказывается офицером колчаковской контрразведки, не брезговавшим лично пытать пленных красноармейцев. Поэт Афанасьев - карточным шулером и притоносодержателем. Бывший белогвардейский офицер Бурцев - главарём шайки грабителей. Даже, казалось бы, совсем святой «владычка» Иоанн - в прошлом обновленец, пытавшийся примирить учения Христа и Ленина.
Сами подвергаясь пыткам и издевательствам, заключённые не прочь, если представляется случай, унизить и товарищей по несчастью, будь то собратья зека или падшие чекисты. Так случается, например, с Бурцевым, получившим пост командира роты, или Артёмом Горяиновым, издевающимся в карцере над приговорёнными к смерти чекистами, которые оказались слабее его.
Мало того, заключённые и тюремщики удивительно легко меняются местами. Начальник лагеря Эйхманис, возомнивший себя полубогом теоретик и практик советских лагерей - в недалёком будущем жертва создаваемой при его активном участии репрессивной машины. Другой руководитель СЛОНа, самодур и садист Ногтёв, сам впоследствии оказывается за колючей проволокой. Кошмар штрафного изолятора на Секирной горе, чекист Санников, под звон колокольчика уводящий на казнь заключённых, как выясняется, не инфернальное существо, а слабый человек, животно боящийся смерти.
Ф.И.Эйхманс в 1930-е годы
Безусловной удачей Прилепина является второй начальник СЛОНа Эйхманис. Его прототип - действительно существовавший Ф.И.Эйхманс (1897-1938). Этот «солдат революции», латышский стрелок и сподвижник Троцкого, принадлежит к большевикам-интеллектуалам. Он довольно образован для людей своего круга, говорит по-французски, наделён острым умом и недюжинным организаторским талантом. Соловецкий лагерь для него - лаборатория по выведению нового человека, а репрессии - лишь одно из неприятных, но необходимых средств на этом пути. Его рассуждения - своего рода самоапология беса (см. ниже цитату из романа).
Картины лагерного быта написаны Прилепиным не менее сильно и безысходно, чем проза Варлама Шаламова, с той лишь разницей, что они развернуты на полотне объёмистого романа.
Лагерь, как и у Шаламова, является опытом ада, который ничему не может научить и из которого ничего нельзя вынести. Можно лишь уцелеть или умереть. Первое счастье выпадает немногим, зато гибель ждёт большинство героев повествования. Но многие ещё до физического уничтожения нравственно сломлены. Цепляясь за жизнь, они предают товарищей по несчастью и теряют способность к какому бы то ни было различению добра и зла. Их девизом могла бы стать известная строка поэта Георгия Иванова «Только бы жить». В карцере Артём просит навестившего его грызуна: «Научи меня жить, крыса». Ему, человеку от природы сильному, уготован удел полной нравственной деградации. В борьбе за выживание он встаёт на путь конформизма и в итоге, приспосабливаясь к обстоятельствам нечеловеческой жизни, теряет какие-либо личностные качества, «стирается». Но и такая мимикрия в лагере не гарантия выживания...
Горяинов - не столь часто встречающийся в русской литературе антигерой. Это маленький человек эпохи ГУЛАГа, обречённый на расчеловечивание. А поначалу кажется, что он такой стойкий и самодостаточный! Последний его человеческий поступок - это когда он встаёт на место назначенного Ногтёвым к расстрелу заключённого, чтобы принять смерть вместе со своей любовницей Галиной. Но самопожертвование оборачивается фарсом. Недаром умный и наблюдательный Василий Петрович говорит, что в лагере нельзя победить. Предполагавшийся расстрел каждого десятого - лишь имитация, злая шутка начлагеря Ногтёва над узниками. И умереть по своей воле, жертвуя собой и оставаясь человеком, Артём не властен!
Кроме реалистичного и очень тяжёлого описания образцового Соловецкого лагеря, в книге есть и другой, метафизический пласт. Это не только и не столько роман о лагере, сколько попытка решить извечный вопрос «русских мальчиков»: что же такое Россия и русские? Настоящая трагедия не в лагерях советского времени самих по себе. Этот социальный ад - отражение внутреннего ада, который носит в себе каждый человек. Он проявляется и в социуме.
Об этом метафорически образно говорит бывший царский офицер: «Была империя, вся лоснилась,- рассуждал Мезерницкий, размахивая руками… - А вот Соловки. И всем тут кажется, что это большевики - большевики всё напортачили. <…> А это империю вывернули наизнанку, всю её шубу! А там вши, гниды всякие, клопы - всё там было! Просто шубу носят подкладкой наверх теперь! Это и есть Соловки!»
И пишет сам Прилепин: «Русскому человеку себя не жалко: это главная его черта», невольно или (что скорее) сознательно перекликаясь с известной мрачной шуткой Максима Горького (кстати, посещавшего СЛОН): «Что человек на Руси ни делает, всё равно его жалко».
Не знаю, «очищает ли душу» роман, это тяжёлая и страшная книга. Но она, несомненно, заставляет задуматься над извечными вопросами русского национального бытия.
Сергей Бушуев
Цитаты и отрывки из книги:
- Пишут ещё, что здесь мучают заключённых, - продолжал Эйхманис, будто бы не замечая происходящего за столом, но на самом деле очень даже замечая. - Отчего-то совсем не пишут, что заключённых мучают сами же заключённые. Прорабы, рукрабы, десятники, мастера, коменданты, ротные, нарядчики, завхозы, весь медицинский и культурно-воспитательный аппарат, вся контора - все заключённые. Кто вас мучает? - Эйхманис снова посмотрел на Артёма, и тот сразу перестал жевать, не от страха, а скорей тихо и ненавязчиво валяя дурака. - Вы сами себя мучаете лучше любого чекиста!
- Почитать россказни про нас, так получается, что здесь одни политические - и все они сидят на жёрдочке на Анзере, - говорил Эйхманис. - А здесь домушники, взломщики, карманники, воры отравители, железнодорожные воры и воры вокзальные, воры велосипедов и конокрады, воры-церковники, магазинные воры, воры при размене денег - которые зовутся вздёрщики, воры, которые обкрадывают гостей своих подруг-проституток, содержатели малин и притонов, скупщики краденого, фармазоны, которые «куклы» делают и липовые пачки денег используют для покупки, обманывая крестьян… А пишут ведь, что здесь сидят и принимают муку крестную лучшие люди России. Ты, Артём, между прочим, знаешь, что чекистов тут сидит больше, чем белогвардейцев? Нет? Так знай! - Эйхманис вдруг захохотал, глядя на Горшкова.
- Можно иначе сказать - это лаборатория, - продолжил Артём чужими, недавно слышанными словами, хотя жест Василия Петровича заметил.
- Тёма, душа моя добрейшая, о чём ты, никак не пойму, - сказал Василий Петрович, остановившись.
Артём пожал плечами и прямо посмотрел на Василия Петровича.
- Артём, а вы были в цирке? - спросил Василий Петрович. - Нет?…Я к тому, что это не лаборатория. И не ад. Это цирк в аду.
Помолчал и добавил:
- Фантасмагория.
- Я общался с Эйхманисом, - сказал Артём очень спокойно. - Он говорит много разумных вещей. И видит всё с другой стороны.
- Это да, - с некоторой уже издевательской готовностью согласился Василий Петрович. - А вы-то со своей видите, Тёма?
- Не надо горячиться, Василий Петрович, вы сами отлично знаете, что я вижу.
- Я? - искренне удивился Василий Петрович. - Я думал, что знаю, да. Но теперь не уверен! Что вы вообще делаете рядом с Эйхманисом? Вы никогда не слышали такой поговорки: «Близ царя - близ смерти»?
Артём молча смотрел в глаза Василию Петровичу и не отвечал.
- Хорошо-хорошо-хорошо, - неизвестно с чем соглашался Василий Петрович. - Просто расскажите мне, что он говорил, вкратце… А? Что нибудь о перековке? Переплавке?
Артём по-прежнему молчал.
- Я, естественно, не знаю точно, но могу догадаться, - сказал Василий Петрович шёпотом: на улице хоть и был вечер, но по двору ещё ходили туда и сюда лагерники и красноармейцы. - Зато я точно знаю, что он вам не говорил, - здесь Василий Петрович взял Артёма за плечо, сказал: «Отойдём», - и буквально придавил его к ближайшей стене.
Над головой Артёма была полукруглая арка из белого камня, за спиной - огромный валун стены, пахнущий водой, травой, огромным временем, заключённым внутри него.
- Обсуждали вы такие темы, как посадка заключенных в одном белье в карцер, представляющий собой яму высотой не более метра, потолок и пол которой выстланы колючими сучьями? - спросил Василий Петрович, дыша Артёму в лицо.
- Эйхманис сообщил вам, что лагерник выдерживает не более трёх дней, а потом - дохнет? Рассмешил он вас шуткой про дельфина? Это когда лагерники, услышав красноармейскую команду «дельфин!», должны прыгать, допустим, с моста - если их ведут по мосту - в воду. Если нет моста, надзор порой расставляет лагерников на прибрежные валуны - и те, заслышав команду, ныряют. И хорошо, если на дворе август, а не ноябрь! А если не прыгают - их бьют, очень сильно, а потом всё равно кидают в воду!.. Не вспомнил Фёдор Иванович, что на местных озёрах лагерников в качестве наказания заставляют таскать воду из одной проруби в другую? Не рассказал, как тут, в Савватьевском скиту, жили политические - те самые, что вместе с большевиками устраивали их революцию, а потом разошлись во взглядах и сразу угодили на Соловки. Да, они тут не работали, да, только устраивали диспуты и ссорились. Однако, когда политические однажды отказались уходить раньше положенного срока с вечерней прогулки - наше руководство подогнало красноармейский взвод, и дали несколько залпов по живым, безоружным людям! Героям, говорю я вам, их же собственной революции!.. Вы, Артём, каким-то чудом избежали общих работ, уже которую неделю занимаетесь чёрт знает чем и перестали понимать очень простые вещи. Напомнить их вам? Думаете, если вас больше не отправляют на баланы, значит, никто не тягает брёвна на себе? Думаете, если вам хорошо - всем остальным тоже стало полегче? Здесь люди - у-ми-ра-ют! Каждый день кто-то умирает! И это - быт Соловецкого лагеря.
Не трагедия, не драма, не Софокл, не Еврипид - а быт. Обыденность!
Василий Петрович всё сильнее сдавливал плечо Артёма, потом вдруг расслабил пальцы, убрал руку и отвернулся.
Ещё с полминуты они молчали.
- …Да и вас самого тут чуть не зарезали, - донельзя усталым голосом сказал Василий Петрович. - Чуть не затоптали насмерть. Как же так?
- Это не всё, - вдруг сказал Артём. - Он говорил про другое. Он говорил, что мы сами… мы сами себя. И я вижу, что это так.
Василий Петрович быстро обернулся, и глаза его были расширены и едва ли не блестели.
- Мы сами себя - да! - разом догадавшись, о чём речь, продолжил Василий Петрович. - Но зачем же он поставлен над нами началом? Чтоб мы сами себя ещё больней мучили?
Где-то поблизости болезненно крикнула чайка, словно ей наступили на хвост, а несколько других заклекотали в ответ.
Василий Петрович упёрся двумя руками в стену возле головы Артёма и нависал над ним.
Артём чуть склонил голову в сторону: смотреть нетрезвому, взрослому, раздражённому, под пятьдесят лет мужчине в глаза - не самое большое удовольствие в жизни.
Отвечать больше не хотелось.
Свистящим шёпотом, будто его озарило, Василий Петрович воскликнул, вдруг перейдя на «ты»:
- Да ты попал под его очарование, Артём! Это несложно, я сам знаю! Но ты помни, умоляю, одно. Эйхманис - это гроб повапленный! Знаешь, что это такое? Крашеный, красивый гроб - но внутри всё равно полный мерзости и костей!
- Ты не с… стихи там шепчешь, Тёмка? А я ведь тут сочиняю каждый день, и ни одно не записал. До сих пор все стихи помнил, а сегодня ночью они перепутались в голове, потяну за одну строчку - она тащит за собой вторую, вдвое длинней… Это как бусы порвались, и на одну нитку теперь не нанижешь разные бусины… Зато музыка какая-то объявилась - никак не пойму - своя или чужая… Пою её… Я иногда свои стихи напеваю - и они, Тёма, как то умнее становятся, чем на бумаге. Музыка - это ведь волшебство, как будто за край заглядываешь, а там другая жизнь, больше нашей… Я хотел бы музыку с… сочинять. Песни свои. Это такое с… сладкое чувство - когда идёшь за песней в с… самую неизведанную глубину самого с… себя. Это как путешествие морехода в Индию… как Афанасий Никитин за три моря… Понимаешь, голуба? Можно сходить и ни черта не найти - там прах и старая паутина. Но пошёл ярославский мальчик из варяг в греки, из греков в персы, оттуда вернулся в Русь и привёз парчу, наложницу, а ещё коня дикого, с лебединой шеей привёл, он весь в яблоках и дрожит - это всё песни мои… Одной музыке можно верить, Тёмка, больше нет ничего. Рай - это музыка, я догадался наконец… Слышишь музыку?
Музыку услышали все лагерники в церкви.
Они застыли кто где стоял, только у дверей никого не оставалось.
Кто-то шёл с колокольчиком к дверям.
Афанасьеву, наверное, никто не успел рассказать про этот колокольчик, и он, едва ли не единственный, обрадовался:
- Кипяточек несут, оповещают!.. - и сделал три шага к самому выходу.
Дверь открылась, колокольчик на полуноте притих - его зажал в руке всё тот же улыбчивый, безбровый, как рыба, чекист.
- Афанасьев? - спросил он, глядя на Афанасьева. - На выход.
Чекист опять зазвенел, очень довольный, что человек сразу нашёлся и его не надо волочить за ногу на улицу.
- О, на урок зовут, - сказал, не столько дурачась, сколько бодрясь, Афанасьев, обернувшись к Артёму. - Я урок выучил… сейчас отвечу.
Артём невольно сделал шаг назад, наткнулся на кого-то - стоявший позади отступил вбок, и тогда Артём сделал ещё один шаг.
Афанасьев махнул рукой над своей головою - ухватиться бы за чуб, потащить себя против течения…
Он ещё раз, уже от дверей, оглянулся на Артёма - глаза у Афанасьева были совсем другие, он в один миг вдруг сразу всё понял, - и лязгнувшим голосом сказал:
- Святцы [краплёную колоду карт. - С.Б.] я тебе подкинул, Тёмка, прости.
Грохнула дверь, щеколда поискала своё место, вгрызлась в паз.
Колокольчик продолжал звенеть, но глуше.
- Отпусти Афанасьева, сучья пасть, тебя проклянут в веках за меня! - вдруг раздался сумасшедший крик.
Колокольчик смолк, раздалась матерная брань, и скоро выстрел, потом ещё один, и ещё один. Человек побежал от смерти, а пуля его нагнала: вот, не вы забыли? Не ваша?..
…Через несколько минут принесли разбавленной молоком горячей воды и пшённой каши, по ложке на человека.
Не дождался рыжий кипяточка.
- А теперь, милые мои, все наклоните свои главы; и мы, властью Божией, данной нам, прочитаем над вами отпущение грехов, - попросил владычка Иоанн.
Шея его истончилась, и были видны три синие жилы, готовые оборваться.
Стало тихо.
Все склонили головы.
Возле каждого затылка звенел колокольчик, как будто не боявшаяся гада, гнуса и гнид прилетела за мёдом бабочка и выбирала самый сладкий цветок.
Батюшка Зиновий читал разрешительную молитву.
Поочерёдно с владычкой Иоанном они перекрестили всех.
- Прощаю и разрешаю, - сказал батюшка Зиновий.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, - сказал владычка Иоанн.
Начиналось причастие.
Каждый целовал крест и Евангелие.
В простую воду кто-то из священников бросил сушёную ягодку клюквы - нарочно ли была припасена она в мешочке на груди или вдруг прикатилась сама? - но стала ягода кровью Христовой. Плотью стал скудный, соломенный соловецкий хлеб.
В церкви было чисто и звонко, как в снежном поле.
Только звон не прекращался - он то удалялся, то приближался, то путался и захлёбывался, то будто катился с горки.
Победивший икоту Артём сидел у окна и заливисто смеялся, не в силах сдержаться: чекист надел колокольчик отвязанной с цепи собаке на шею, и она бегала вокруг церкви, непрестанно дребезжа.
Артём замечал в щели окна то её хвост, то дышащий бок, то чёрную морду.
Если собака останавливалась, её тут же погоняли красноармейцы, радуясь своей нехитрой забаве.
Никто в церкви догадаться об этом не смог.
На холодную железную печку возле входа забрался Граков и сидел там на корточках, обняв трубу. Он обезумел и возможности вернуться в мир уже не имел.
Причащаться Артём не пошёл.
Руки его были сухи, сильны и злы, сердце упрямо, помыслы пусты.
Русская история даёт примеры удивительных степеней подлости и низости: впрочем, не аномальных на фоне остальных народов, хотя у нас есть привычка в своей аномальности остальные народы убеждать - и они верят нам; может быть, это единственное, в чём они нам верят.
Однако отличие наше в том, что мы наказываем себя очень скоро и собственными руками - других народов в этом деле нам не требуется; хотя, случается, они всё-таки приходят - в тот момент, когда мы, скажем, уже перебили себе ноги, выдавили синий глаз и, булькая и кровоточа, лежим, ласково поводя руками по земле.
Русскому человеку себя не жалко: это главная его черта.
В России всё Господне попущение. Ему здесь нечем заняться.