Роже МАНДЕРШАЙД. Сады наслаждений
Перевод с немецкого Виктора Топорова
Пред ними раскинулся радостный дол.
Так следует выглядеть райским долинам.
(Где ватман твой, милая Роза?) Он цвел
оранжевой охрой и аквамарином.
Он счастлив как будто, она как пьяна.
То держатся за руки, то замирают.
Краснеют (и с ними такое бывает).
Чудесных сюрпризов долина полна.
На золоте неба горит синевою
спокойное солнце. И что за подвох -
здесь гравий с булыжником мягок, как мох,
а купы срослись воедино листвою.
Как море, долина играет волной.
Янтарь, да и жемчуг мерцают на травах.
Болтают друг с дружкою наперебой
и день коротают в невинных забавах.
Им зябко и жарко, им грустно-смешно.
Прогулка заводит за край Ойкумены.
Меж солнцем и ночью - светло и темно,
пугающе сладко и страшно-блаженно.
Идут, и садятся, и снова идут.
Бегут вверх по склону и вниз по подъему.
И все происходит чуть-чуть по-другому,
чем думать могли хоть за пару минут.
Ни слова отныне о «нашей жене»,
о том, как там служится «нашему мужу».
Долина - шкатулка: не выйти наружу,
и воспоминанья остались вовне.
Его тянет к ней все сильней и сильней.
Уколы он чувствует в пальцах, в ладонях.
Все призрачней местность вокруг, все темней.
Но медленно-медленно гложет огонь их.
Ему ее хочется перенести
в объятии бережном в чащу - и тут же.
Готова она дать себя увезти
куда-нибудь в город, но только не в тот же.
Он видит теперь, как она хороша.
Она понимает теперь, как он пылок.
И никнет трава, под ногами шурша,
и шишки потешно стреляют в затылок.
0н хочет руками ее обхватить
и пылко познать - на скамейке, на сене.
Ей хочется с ним ото всех укатить
и пылко кутить - и как минимум в Вене.
В обоих бушует шампанская страсть,
в обоих пылает бенгальское пламя.
Но оба стараются в пошлость не впасть
и соприкасаются только речами.
Влюбилась я, думает, вот в чем загвоздка.
Но он не заметит, иначе пропала.
Пусть тело под платьем податливей воска,
решимость потверже иного металла.
Хохочет она, чтобы сбить его с толку.
Не зная зачем, он бессмысленно шутит.
А бес, уподобившись серому волку,
порайскому долу их водит и крутит.
А как акварели твои? Нарасхват?
(И взгляд не отводит с пленительной шеи.)
А как твои вирши? Вернули назад,
поди отовсюду? (Еще хорошея.)
Он ей: да, конечно. Она ему: как?
Вот именно, он говорит, не иначе.
Она-ни за что (но притом - ни на шаг)
И все не о том, и уже чуть не плача.
О чем ты? Сама не пойму. Повтори!
И вновь, замолкая, глядят друг на друга.
А взгляд ее! Господи, как он горит!
А кожа!.. О боже, как нежно-упруга!
И вот они вновь на скамейке сидят,
как двое влюбленных... Как двое влюбленных?
И здесь он решает: ни шагу назад!
Скамейка-не ложе, но сказочный трон их.
Прижалось колено к колену... плотней...
Дрожит и круглится под юбкой атласной.
А он все сильнее тоскует по ней -
с ее геометрией сферообразной.
Она говорит про себя: заведу поэта,
глупца, остряка, мальчугана!
Сидит - и городит свою ерунду,
и корчит весь день из себя истукана.
Вот руку под свитер ему запущу.
Какая, однако, суровая пряжа.
Да только сама же себе не прощу...
Да нет, запущу и легонько поглажу!..
Тут он восклицает: пожалуй, пора.
И муж тебя ждет, и темно, и прохладно.
А голос звучит, словно писк комара,
надсадно, убийственно и беспощадно.
А разве, она говорит, не зайдем
к тебе выпить пива? Твоя ведь в отъезде.
Стаканчик-другой мне теперь нипочем.
И он, как ужаленный, пляшет на месте.
Ну, ясное дело, а как же твой муж?
Вот это уж, сударь, не ваша забота.
В своем закуточке он тихо, как мышь,
наверно, уже обнимает кого-то.
Он мне признавался в подобных делах.
Я видела письма его пациенток.
О психике думает он, о телах,
а не о рецептах и медикаментах.
Он знает, и знает она: это ложь,
На мужа напраслину Роза возводит.
Винцент с нее глаз обалдело не сводит.
Она замечает: сейчас упадешь.
И вот под мостом, не добравшись до дому,
в сырую солому они залегли.
Согрели солому и впали в ту дрему,
в которой не-видно-не-слышно земли.
Над ними мосточек парит в поднебесье.
Под ними солома разметана вдрызг.
Над ними уже загорелись созвездья
и вспыхнул, как солнце, полуночный диск.
Они трепетали под вздохами бури,
не вкруг зашумевшей, но - бешено - в них.
И, словно на старой французской гравюре,
тела их слагались в двухрифменный стих.
Гром грянул над ними, - гром, грохот и треск,
и кто-то с мосточка над бездной сорвался.
Потом прокатился таинственный плеск,
потом и сам плеск в тишине затерялся.
То было, должно быть, в четвертом часу.
То было, должно быть, паденье Икара.
А им, под мосточком, в волшебном лесу,
мгновенно почудилась вышняя кара.
Поэзия Люксембурга. - М.: Радуга, 1988. - С. 256-259.
Роже Мандершайд (р. 1933) - люксембургский немецкоязычный поэт, прозаик, драматург, художник-график. Произведения: радиопьеса «Стеклянная стена» (1966), роман «Дромедары» (1973), сатирический эпос в стихах «Икар» (1983) и др.
Пред ними раскинулся радостный дол.
Так следует выглядеть райским долинам.
(Где ватман твой, милая Роза?) Он цвел
оранжевой охрой и аквамарином.
Он счастлив как будто, она как пьяна.
То держатся за руки, то замирают.
Краснеют (и с ними такое бывает).
Чудесных сюрпризов долина полна.
На золоте неба горит синевою
спокойное солнце. И что за подвох -
здесь гравий с булыжником мягок, как мох,
а купы срослись воедино листвою.
Как море, долина играет волной.
Янтарь, да и жемчуг мерцают на травах.
Болтают друг с дружкою наперебой
и день коротают в невинных забавах.
Им зябко и жарко, им грустно-смешно.
Прогулка заводит за край Ойкумены.
Меж солнцем и ночью - светло и темно,
пугающе сладко и страшно-блаженно.
Идут, и садятся, и снова идут.
Бегут вверх по склону и вниз по подъему.
И все происходит чуть-чуть по-другому,
чем думать могли хоть за пару минут.
Ни слова отныне о «нашей жене»,
о том, как там служится «нашему мужу».
Долина - шкатулка: не выйти наружу,
и воспоминанья остались вовне.
Его тянет к ней все сильней и сильней.
Уколы он чувствует в пальцах, в ладонях.
Все призрачней местность вокруг, все темней.
Но медленно-медленно гложет огонь их.
Ему ее хочется перенести
в объятии бережном в чащу - и тут же.
Готова она дать себя увезти
куда-нибудь в город, но только не в тот же.
Он видит теперь, как она хороша.
Она понимает теперь, как он пылок.
И никнет трава, под ногами шурша,
и шишки потешно стреляют в затылок.
0н хочет руками ее обхватить
и пылко познать - на скамейке, на сене.
Ей хочется с ним ото всех укатить
и пылко кутить - и как минимум в Вене.
В обоих бушует шампанская страсть,
в обоих пылает бенгальское пламя.
Но оба стараются в пошлость не впасть
и соприкасаются только речами.
Влюбилась я, думает, вот в чем загвоздка.
Но он не заметит, иначе пропала.
Пусть тело под платьем податливей воска,
решимость потверже иного металла.
Хохочет она, чтобы сбить его с толку.
Не зная зачем, он бессмысленно шутит.
А бес, уподобившись серому волку,
порайскому долу их водит и крутит.
А как акварели твои? Нарасхват?
(И взгляд не отводит с пленительной шеи.)
А как твои вирши? Вернули назад,
поди отовсюду? (Еще хорошея.)
Он ей: да, конечно. Она ему: как?
Вот именно, он говорит, не иначе.
Она-ни за что (но притом - ни на шаг)
И все не о том, и уже чуть не плача.
О чем ты? Сама не пойму. Повтори!
И вновь, замолкая, глядят друг на друга.
А взгляд ее! Господи, как он горит!
А кожа!.. О боже, как нежно-упруга!
И вот они вновь на скамейке сидят,
как двое влюбленных... Как двое влюбленных?
И здесь он решает: ни шагу назад!
Скамейка-не ложе, но сказочный трон их.
Прижалось колено к колену... плотней...
Дрожит и круглится под юбкой атласной.
А он все сильнее тоскует по ней -
с ее геометрией сферообразной.
Она говорит про себя: заведу поэта,
глупца, остряка, мальчугана!
Сидит - и городит свою ерунду,
и корчит весь день из себя истукана.
Вот руку под свитер ему запущу.
Какая, однако, суровая пряжа.
Да только сама же себе не прощу...
Да нет, запущу и легонько поглажу!..
Тут он восклицает: пожалуй, пора.
И муж тебя ждет, и темно, и прохладно.
А голос звучит, словно писк комара,
надсадно, убийственно и беспощадно.
А разве, она говорит, не зайдем
к тебе выпить пива? Твоя ведь в отъезде.
Стаканчик-другой мне теперь нипочем.
И он, как ужаленный, пляшет на месте.
Ну, ясное дело, а как же твой муж?
Вот это уж, сударь, не ваша забота.
В своем закуточке он тихо, как мышь,
наверно, уже обнимает кого-то.
Он мне признавался в подобных делах.
Я видела письма его пациенток.
О психике думает он, о телах,
а не о рецептах и медикаментах.
Он знает, и знает она: это ложь,
На мужа напраслину Роза возводит.
Винцент с нее глаз обалдело не сводит.
Она замечает: сейчас упадешь.
И вот под мостом, не добравшись до дому,
в сырую солому они залегли.
Согрели солому и впали в ту дрему,
в которой не-видно-не-слышно земли.
Над ними мосточек парит в поднебесье.
Под ними солома разметана вдрызг.
Над ними уже загорелись созвездья
и вспыхнул, как солнце, полуночный диск.
Они трепетали под вздохами бури,
не вкруг зашумевшей, но - бешено - в них.
И, словно на старой французской гравюре,
тела их слагались в двухрифменный стих.
Гром грянул над ними, - гром, грохот и треск,
и кто-то с мосточка над бездной сорвался.
Потом прокатился таинственный плеск,
потом и сам плеск в тишине затерялся.
То было, должно быть, в четвертом часу.
То было, должно быть, паденье Икара.
А им, под мосточком, в волшебном лесу,
мгновенно почудилась вышняя кара.
Поэзия Люксембурга. - М.: Радуга, 1988. - С. 256-259.
Роже Мандершайд (р. 1933) - люксембургский немецкоязычный поэт, прозаик, драматург, художник-график. Произведения: радиопьеса «Стеклянная стена» (1966), роман «Дромедары» (1973), сатирический эпос в стихах «Икар» (1983) и др.