аня
- Я, кажется, живу только в поцелуе или в объятии; всё остальное время - ожидание чего-то из этого.
Аня говорит.
Уставшее лицо, в котором только глаза такие, как у этих художниц на улицах, в метро, детские, живые, рассматривающие что-то не то внутри себя, не то снаружи, изгоняющие дьявола из маленьких деталей, вдыхающие бога во всё, не знаю. Или как у этих фотографов (не вижу ни кистей, ни камер), смотрят в какие-то другие стороны, или в самую твою душу, или в душу вещей, домов.
- Это так глупо, но, мне кажется, что все так, что боятся себе признаться. Может быть, что-то ещё, но ради чего всё, все занятия? Для них.
Аня говорит, глядя мне в самую душу своими детскими глазами взрослой; говорит, как это бывает у обречённых или у экстравертов, как когда нечего терять, или не думаешь, что ответят, или это случайный человек на скамейке около Форреста Гампа (беги, Лола!), но только здесь мы оба знаем, что это сейчас наш маленький стол, час-другой времени, который закончится, пока мы не замечаем, и мы разойдёмся, и от нас останется счёт, и что-то на чай, а потом не будет и этого.
- Столько лет за сценой, думаешь, я не представляла себя на сцене? Много раз, и у меня бы получилось не хуже, но так звёзды сложились, нельзя же и то, и то, мне так нравится наблюдать.
(Мне тоже).
Двоим творцам быть вместе нельзя. У каждого своё искусство.
- Когда не в надежде, не в ожидании, это смерть. Так глаза закрыл, открыл, а там всё чёрное и нет чувств. Упал без чувств, и нет тебя, без чувств и без парашюта (И без брошюры? без жюри?).
Наверно, я киваю, и, наверно, неосознанно раскладываю ровно предметы перед собой, ложечку, салфетки, фантик от зубочистки, Анины руки такие же бледные, как лицо с налипшей на него паутиной впечатлений. Такая летает и не в летний день.
- Нужно, чтобы в лёгких как будто расцветали цветы, не больные, как у Виана, а такие, из воздуха. И не взлетаешь, но цветёшь, сам как цветок в чьих-то лёгких.
Аня говорит, и я сижу и улыбаюсь, и думаю, что я плохой человек, на неё глядя, просто потому что она есть вот такая, а я уже существованием своим делаю что-то неправильное, но слушаю, голос этот, вместилище всех голосов, что с ней говорили.
- Ты не слушаешь!
Аня смеётся. (Разве я могу слышать цветы?)
- Это у меня просто лицо такое не слушающее, хочешь, я перескажу близко к тексту?
- Ещё чего не хватало! Глупости. Можно нам счёт?
Цветы осыпаются внезапно и бесшумно, как балетные прыжки, не слышные, если ты не в первом ряду. Анины волосы рассыпались на ветру, её ожидания, перерывы между ожиданиями, всё неизвестное, ей домой, мне тоже.
Заключаю в объятие, достаточно мимолётное, чтобы не отпечататься в памяти наших платьев, прощай, прощай, прекрасное уставшее лицо, и глаза эти остаются после всего, после всех, они смотрят на меня, когда я еду в троллейбусе, и когда закрываю свои, и когда мысленно прихожу на её спектакли, и когда цветы в ней распускаются уже по-настоящему, я прихожу их поливать, и мы умираем со смеху, потому что клумба - это всегда смешно.
Аня говорит.
Уставшее лицо, в котором только глаза такие, как у этих художниц на улицах, в метро, детские, живые, рассматривающие что-то не то внутри себя, не то снаружи, изгоняющие дьявола из маленьких деталей, вдыхающие бога во всё, не знаю. Или как у этих фотографов (не вижу ни кистей, ни камер), смотрят в какие-то другие стороны, или в самую твою душу, или в душу вещей, домов.
- Это так глупо, но, мне кажется, что все так, что боятся себе признаться. Может быть, что-то ещё, но ради чего всё, все занятия? Для них.
Аня говорит, глядя мне в самую душу своими детскими глазами взрослой; говорит, как это бывает у обречённых или у экстравертов, как когда нечего терять, или не думаешь, что ответят, или это случайный человек на скамейке около Форреста Гампа (беги, Лола!), но только здесь мы оба знаем, что это сейчас наш маленький стол, час-другой времени, который закончится, пока мы не замечаем, и мы разойдёмся, и от нас останется счёт, и что-то на чай, а потом не будет и этого.
- Столько лет за сценой, думаешь, я не представляла себя на сцене? Много раз, и у меня бы получилось не хуже, но так звёзды сложились, нельзя же и то, и то, мне так нравится наблюдать.
(Мне тоже).
Двоим творцам быть вместе нельзя. У каждого своё искусство.
- Когда не в надежде, не в ожидании, это смерть. Так глаза закрыл, открыл, а там всё чёрное и нет чувств. Упал без чувств, и нет тебя, без чувств и без парашюта (И без брошюры? без жюри?).
Наверно, я киваю, и, наверно, неосознанно раскладываю ровно предметы перед собой, ложечку, салфетки, фантик от зубочистки, Анины руки такие же бледные, как лицо с налипшей на него паутиной впечатлений. Такая летает и не в летний день.
- Нужно, чтобы в лёгких как будто расцветали цветы, не больные, как у Виана, а такие, из воздуха. И не взлетаешь, но цветёшь, сам как цветок в чьих-то лёгких.
Аня говорит, и я сижу и улыбаюсь, и думаю, что я плохой человек, на неё глядя, просто потому что она есть вот такая, а я уже существованием своим делаю что-то неправильное, но слушаю, голос этот, вместилище всех голосов, что с ней говорили.
- Ты не слушаешь!
Аня смеётся. (Разве я могу слышать цветы?)
- Это у меня просто лицо такое не слушающее, хочешь, я перескажу близко к тексту?
- Ещё чего не хватало! Глупости. Можно нам счёт?
Цветы осыпаются внезапно и бесшумно, как балетные прыжки, не слышные, если ты не в первом ряду. Анины волосы рассыпались на ветру, её ожидания, перерывы между ожиданиями, всё неизвестное, ей домой, мне тоже.
Заключаю в объятие, достаточно мимолётное, чтобы не отпечататься в памяти наших платьев, прощай, прощай, прекрасное уставшее лицо, и глаза эти остаются после всего, после всех, они смотрят на меня, когда я еду в троллейбусе, и когда закрываю свои, и когда мысленно прихожу на её спектакли, и когда цветы в ней распускаются уже по-настоящему, я прихожу их поливать, и мы умираем со смеху, потому что клумба - это всегда смешно.