Про автостоп: из сегодняшнего письма
(---) автостоп. Я очень любил это дело, думаю, тысяч пятьдесят, если не сто, с намотал, с новыми людьми беседуя. Помню, как иранец, торговец коврами, рассказывал, как Хомейни сочинил специальный указ о разрешении есть какого-то судака, потому что его любил в неурочное время - машина у этого иранца была, хм, своеобразная, и скорости он переключал отверткой, торчащей из дырки в КПП. Во мраке турецкого, мебельного типа, фургона отпаивал из кальяна турчанку, чуть там не помиравшую - все дно было, помню, застелено ватными матрасами, и ни одного окошка в стенках, и она стенает в темноте. В горах в центре Италии кюре с золотой печаткой на пальце вез по известняковым тропам, по которым дождь стекал как молоко. В Швейцарии взял седой красавец на спортивной малюточке, оказался граф Орлов, беседовали о России по-русски до нужного перекрестка, и, помню, потом стоял, улыбался, поджидая следующей оказии, и уже чуть сумерничало, и надо всем этим привычным дорожным, с асфальтом и светофором, на полмира подымалась сизая громада горы, будто в наш мир приземлился кусок какого-то совсем другого, в виду которого уже нельзя жить мелко и скучно. Немецкая полнокомплектная семья, неспешно катящаяся на древнем, изжелта-зеленом, как все старые мерседесы, мерседесе, высадила меня однажды в месте пересадки, а через четверть часа вернулась, чтобы отвезти куда мне было нужно - „мы все равно без дела катаемся“ („шпациренфарен“), сказал флегматичный толстяк-глава семейства, извиняясь за акт гуманизма - и я понял, что это мальчишка сзади, которому я отсыпал русских монеток, похвастался приобретением перед родителями, чувства добрые в них медью пробудив. Вспоминаю сейчас, что в той дороге написал на картонке „цум автобан“, а потом мне одна девушка поправила: „цур“, и этот женский род бана помню теперь железно. Надо прекращать, по этой теме я страниц сто написать могу. Спал в Италии в полях, отойдя от автострады, и вдруг утром вдруг где-то бахнуло, что-то зашуршало вокруг, а потом, застя нежно-голубое небо, каким оно открывалось из спального мешка, надо мной возникла лоснящаяся черная башка собаки, любопытно и радостно меня осмотревшей, подышавшей красным языком и исчезнувшей - и когда я, зевая, сел переломившейся мумией, то увидел двух охотников, идущих в мою сторону с ружьями на сгибах рук - но, как видишь, на крупную дичь у них лицензии не оказалось. Следующую ночь спал уже на чьем-то участке в Риме, у самого Колизея, и на все уговоры хозяина, вышедшего в трусах на балкон, покинуть двор (как он увидел меня в темном саду?) разводил ему руками: „скози, синьор, павре студенто руссо, но скольди, нессесеро дормиро“, компилируя буратино и пушкинский „дормир в потемках“ - и показывая издалека честно раскрытый на фотографии российский паспорт… Ну, все, все, молчу. Еще потом напишу.