О красных брюках и синей рубашке
Когда-то давно я купила синюю рубашку в секонд-хенде. Надо сказать, что я не брезговала носить чужие вещи, с лёгкими потёртостями, немного вытянутыми коленками на джинсах. Мне даже казалось, что эти вещи лучше новых. Потому что уже притёрлись по фигуре предыдущего хозяина. И такие вещи мне было не жалко. По двум причинам. Первая - это цена. Когда берёшь вещи по весу, можно одеться за смешную сумму на весь сезон. И не жалко такие вещи ни порвать, ни испачкать, ни «с корабля на бал» - после института пойти в гости, на посиделки в лес. Я носила вещи аккуратно, поэтому даже вещи из «вторых рук» служили мне очень долго. Я считала такие вещи практичными. Это была вторая причина - не жалко, практично, повседневно. Новые вещи мне покупались крайне редко, в основном их мне шила мать из обрезков плащёвки, списанной как производственный брак. На подростка много не надо было. И практически все мои брюки были сшиты из этой плотной плащёвки красного цвета. Потому что синяя и зелёная выглядели ужасно и годились только на спецформу. Мать когда-то работала в цехе, шила синие, зелёные и красные халаты для рабочих. Не знаю, куда их потом девали, мне в мои десять это было не интересно. Оставить меня было не с кем, вот только не помню, как я оказывалась в этом цехе - то ли после занятий в школе меня мать забирала и привозила на троллейбусе в небольшой цех, арендованный на первом этаже какого-то совдеповского общежития, то ли на весь день брала меня с собой во время школьных каникул. Сейчас я бы в жизни не нашла и не вспомнила это здание. Я любила приходить в цех. Там работали ещё трое, помимо матери. Молодые швеи сидели за промышленными швейными машинами и выдавали норму сшитых халатов в день. Одна девушка, с чёрными волосами, шила очень быстро, любила поболтать, но от неё чувствовалось какое-то «искрение», она приходила на работу как наэлектризованная. Её энергия не подпускала меня к ней, хотя ничего страшного от этой девушки не исходило. Имени её я совсем не помню. Возможно, Наташа. Да, точно, Наташа, я вспомнила. Кажется, там работали три Наташи и каждый раз смеялись, когда директор, Ирина Львовна, окликала из подсобки: «Наташ!», ей в ответ хором в три голоса отзывались: «А!». А потом начинали ржать. Вот эта темноволосая девушка сидела за швейной машиной рядом с тем столом, без оборудования, куда обычно усаживали меня. Стол высокий, из «полировки», как называли тогда лакированную стружечную плиту со шпоновой отделкой. На части стола прикручена металлическая пластина, как я сама догадалась - платформа для швейной машины, потому что такие же платформы выглядывали на всех столах. Я сидела и наблюдала за темноволосой Наташей, за её руками и полусогнутой спиной. Горбилась она меньше всех. Хорошее зрение, дневной свет из окна позволяли ей не присматриваться к швам, к ровности строчек. Дневную норму она превышала на две и иногда на две с половиной единицы. Ежедневно результат работы записывали в большую тетрадь. Это сейчас я знаю, что это формат А4, а тогда не знала. И впервые увидела огромную «тетрадище» с крупными клетками, где карандашом разлинованы столбцы, а вверху написана норма, рабочие дни на текущий месяц и имена швей. Иногда мне давали в руки карандаш и линейку, прося повторить на новых листах то же самое, точно так же, как на предыдущем листе, чтобы хоть чем-то меня занять. Я не была капризным ребёнком, не отвлекала никого от работы, не заговаривала первая. Стеснялась. А потом привыкла. И сидя за столиком, склонившись над огромными тетрадными листами, я следила за Наташей. От предлагаемых дел никогда не отказывалась, меня приучили с детства к труду. Я даже наоборот, слишком старалась себя занять, чтобы не сидеть без дела. Мне бездельничать было скучно. Мне нравилось, когда шьют пояса. Первой справлялась темноволосая Наташа. Я смотрела на неё, как на фокусницу, когда она выворачивала «на лицо» только что сшитые пояса. Больше всего меня забавляло то, что надо было на линейку набрать ткань, постепенно заталкивая зашитый край пояса на линейку. Получалось нечто походившее на цветок: линейка показывалась с тканью лицевой стороны, а собранный «хвост» напоминал какой-то замысловатый цветок-метёлку. Я ассоциировала бы этот цветок со змеевиком. Растение такое. Только без мохнатых тычинок. Затем надо было убрать линейку и выпрямить собранную ткань. Иногда требовалось линейкой заострить углы, подталкивая ткань посильнее, да и сами швы тоже линейкой было выравнивать удобнее. Вывернутый пояс походил на матерчатую трубку, которую оставалось прогладить утюгом, чтобы приплюснуть. Через время Наташа заметила, что я с интересом за ней наблюдаю. Она спросила как-то: «Хочешь попробовать?» Я кивнула и подошла с обратной стороны к её рабочему месту. Тонкая фигура, но я бы и тогда не назвала её худой, высокая, длинные ноги как-то складывались под маленьким и низким столом швейной машинки. Детей у Наташи не было, но болтали, что у неё большая семья, много сестёр и братьев, все разных возрастов и что Наташа самая старшая. Что, якобы, она с детьми ладить умеет. Меня тогда удивил не только процесс выворачивания поясов, но и то, что ко мне Наташа не относилась, как к ребёнку. Не знаю почему, но я чувствовала, подсознательно как-то, интуитивно, не знаю, но она не смотрела на меня ни свысока, ни как старшая, ни как взрослая. Когда она объясняла мне, как набирать ткань на линейку, в её голосе и движениях не было ничего «искрящего», которое раньше меня пугало. От неё исходила уверенность в себе, какая-то жизненная сила, спокойствие и уверенность. Думаю, что она держалась особенно в том коллективе, не припомню, чтобы о себе в разговорах она что-то рассказывала или первая затевала трескотню с шутками. Разговоры она поддерживала, но первая не начинала. Сейчас я думаю, что тогда она просто подпустила меня к себе, открыв коридор доверия, какого-то диалога, даже если это было просто объяснение механического дела.
Разумеется, пояса у меня не сразу получились, я с одним ковырялась долго, но бросить не могла и не хотела - мне было любопытно. Это было ново. Как-то попробовала я не сразу выворачивать пояс на всю длину, а сделала половину работы. И потом попыталась собрать букет. Мне казалось, что это будет весело. Но плотная ткань не держалась, как ножка с соцветием. Букет развалился у меня в руках. Я расстроилась и пожаловалась: «Ну вот, хотела букет сделать, а он рассыпался!». Кто-то мне ответил, что можно внутрь палочку вставить, тогда будут держаться. После несколько дней я находила на полу обрезки и тонкие полосы ткани, которые никто не учитывал как «остатки» и вручную, взяв иголку и нитку, сидела, «ковырялась», сшивая. Попыталась выворачивать карандашом, но получалось плохо, букету в моих руках не суждено расцвести. Моё упрямство видели, но не комментировали. Я тогда помню собственную открытость и доверчивость окружающему миру. Сейчас помню, какая я была тогда. Мне было хорошо. Мне было всё любопытно. Ко мне в цехе относились хорошо. Там на столе, за синей шторкой, на столе с салатовой клеёнкой стоял электрический чайник - я тогда впервые увидела эту диковину. Мне нравилось смотреть, как наливают воду из бутылки, нажимают кнопочку, а через несколько минут в чайнике уже шумит кипяток, сам чайник трясётся, готовый разорваться, как бомбочка. А потом «щёлк!» и шум постепенно уменьшался. Я всегда следила за чайником. Не помню, просила ли позволить мне на его кнопочку нажать. Наверное, нет. Стеснялась. Я всегда, всех и всего стеснялась.
Помню, что однажды директриса принесла откуда-то шоколад в огромных слитках, похожих на кирпичи. Каждый купил себе домой по одному «кирпичу», в обед пытались колоть этот шоколад ножом, но плотная масса плохо поддавалась, отлетали неодинаковые куски. Мне тот шоколад совсем не понравился, вообще не сладкий, горчит, очень твёрдый и катается во рту, как мыло. Мыло я не пробовала, но почему-то мне казалось тогда, что если отколоть кусок мыла и пожевать, то ощущения будут идентичны. Это сейчас-то я понимаю, что именно таким должен быть настоящий шоколад. Но в детстве же всё иначе. В детстве понятие шоколада, это перемазаться, пока откусываешь кусок вафли, рулета или конфеты; это - облизывать пальцы, перепачканные в шоколаде; это - чувствовать приторную сладость, от которой першит во рту и которую обязательно надо чем-то запить.
Помню ещё одну девушку, Инна, она сидела поодаль, блондинка, высокая, немного пухлая. Я видела её волосы, собранные в «хвост» чёрной сшитой тряпичной резинкой с белыми неброскими бусинами - такие тогда повсеместно продавались и считались модными. Я не помню, какой это год, но помню, что училась я в пятом классе. То есть - после развала СССР, как принято называть «то» время - постсоветское. С первыми спекулянтами и претензией на индивидуальных предпринимателей. Тогда их звали торгашами, перекупщиками, спекулянтами. А мне было всё равно, потому что я разузнала, где продают мороженое в киоске, как раньше, в таком же киоске, как из моего далёкого-далёкого детства, когда мне давали «трёшку» или «пятёрку» и посылали в магазин за бутылкой молока или кефира и хлебом. Я бегала в магазин мимо киоска с мороженым. И тут, несколько лет спустя, появляется точно такой же киоск! Я помню, как их сносили, как грузили в «КАМАЗы». Мне казалось тогда, что это катастрофа и что у детей больше никогда-никогда не будет мороженого! В районе, где мы жили с родителями, больше не оставалось ни одного киоска. А тут я вижу, что остался один! Значит, у детей есть и будет мороженое! Тем более, что я сейчас сама бегала за ним.
Инна любила мороженое. И стеснялась меня просить за ним сходить. Она всегда так мило щурилась и смущалась, протягивая мне мелочь и прося «в вафельном стаканчике». Рабочее место Инны находилось у стены, а я когда сидела за своим столиком, видела только её согнутую спину в цветастой шёлковой блузке и белые руки в рыжих веснушках. Инна иногда могла выдать на одно или половину изделия больше нормы. Это бывало нечасто. Лидировала Наташа, но она не стремилась выполнить больше, она просто работала быстрее. Моя мать всегда либо делала строго норму, либо изредка называла дополнительно выработанную половину изделия. И радовалась, если так случалось. Я как-то спросила, по дороге домой, почему так бывает, что ей приходится догонять остальных? Она со вздохом объяснила, что Инна и Наташа моложе, у них зрение лучше, они проворнее и работают в том цехе дольше. А она, мол, копается долго с одним изделием.
Самой старшей значилась ещё одна Наташа, сорока пяти лет, с двумя детьми. Но оба ребёнка были младше меня. Она их родила поздно. Опять же, всё это я подслушивала из разговоров, когда директрисы не было в цехе. Тогда и работалось как-то веселее, рабочий день пролетал быстрее, мне поручали больше поясов вывернуть, а это означало, что швеи высвобождали немного времени или на то, чтобы выпить чаю, или на то, чтобы сшить больше деталей. Через время и как-то незаметно все привыкли, что пояса сшивают в первую очередь и сразу отдают мне, запомнив каждый своё число. Наташа отдавала четыре пояса, остальные - по три. Так им было удобнее. А если удавалось полностью закончить изделие за смену, то пояса они быстро выворачивали уже сами. Помню, что приходили мы в цех не рано утром, может, он начинал работу с десяти. Не помню. И уходили тоже, когда было светло, часов в пять, а может и в четыре. Не знаю. Помню только, что директриса требовала в месяц сшить конкретное число халатов, а заработная плата начислялась по количеству выполненных халатов. Конечно, никто не гнался за большей суммой, уставали, но не доводил себя до изнеможения и не задерживались. Кажется, ключ от цеха был только у директрисы, она сама привозила огромные рулоны ткани и куда-то увозила списанные остатки. Некоторые куски ткани, с браком, швеи сами просили выкупить. Иногда в рулонах попадались по пять метров бракованных ниток. Такие дни в цехе считались настоящим праздником. Ткань доставалась за копейки, но в итоге «обшивалась» вся родня и ближайшие знакомые. Кому детские шорты, кому рабочий фартук или халат. Мне всегда хватало на шорты и брюки. Одинакового едкого красного цвета. Они не линяли после многократных стирок. Выношенные я увозила в деревню и только там, выгорая от солнца, некоторые за три сезона становились розовыми. И после этого я переставала в них влезать, потому что быстро росла.
После получения новой партии рулонов с плащёвкой на закройщика смотрели, как на Бога - от её проверки зависело, какая ткань останется в цеху, а какая спишется. Закройщицей была та самая Наташа с двумя детьми. Жила она рядом с работой, уходила домой на обед, забирала детей из школы, кормила и возвращалась на работу. В обеденных общих чаепитиях никогда не участвовала. Казалось, что ей скучно с молодыми. Видимо, так и было. Насколько помню, эта Наташа всегда была серьёзной, редко шутила или смеялась. От неё исходила какая-то жизненная усталость. Привыкала Натаха (так стали её величать, чтобы различать троих Наташ) ко всем долго, говорила, что уже здесь три коллектива швей сменилось, бывали разные времена, приходилось и закрывать цех - не было заказов, и менять место - поднимали арендную плату. Но, кажется, именно эта Наташа и привела мою мать в цех. Всё было как-то связано со швейным производством. Я не знала и не интересовалась этим. А вот поиграть с детьми меня отправляли пару раз, но с девочками я не находила общий язык, девочки всё на улицу звали «бегать» и действительно бегали - дворами, закоулками какими-то. А я боялась заблудиться, не вернуться обратно. Мне не хотелось, чтобы меня мать после работы, уставшая, искала. Поэтому в первый же день я отказалась от общения с девочками и попробовала общаться с мальчиком. Но что-то не заладилось тоже, мне с ним было скучно. Мы как-то решили поиграть в мяч в комнате и чуть не разбили двухкассетный магнитофон, стоявший на полу. Я решила, что если мне скучно, то не буду я навязываться и оставаться в чужой квартире, поглядывая на часы. Цех жил своей жизнью, к которой я привыкла, меня вполне устраивала компания взрослых. Я со сверстниками никогда не общалась, мне было скучно от их глупости. Среди взрослых мне нравилось то, что они не вели себя глупо, не городили околесицу, не выдумывали нелепые истории про сказочных фей, летающие чайники и чебурашек.
Мне нравилось наблюдать за реальным делом. Ведь и мне в будущем предстояло кем-то стать. Но не швеёй, конечно, к этому меня не тянуло. Вышивать любила, но когда дома не осталось схем, переводимых под копирку, я повздыхала немного и забросила вышивку. Потом из моих вышивок ещё лет десять дома на кухне сшивались квадратные «прихватки» для горячего.
Мне нравились ножницы Натахи. Огромные. Ножницы закройщика. Натаха всегда их носила с собой в сумке, даже забирала, когда уходила на обед. Позже она призналась, что дважды у неё ножницы на разных работах воровали, или резали что-то неподходящее, после чего приходилось снова искать мастера и перетачивать. Поэтому ножницы она бережёт и потому, что стоят они дорого, и потому, что сейчас их становится всё сложнее найти. Это были ещё советские, с зелёными ручками от заводской покраски. Я такие и у нас дома видела, с облупившейся краской, ими мать тоже не разрешала пользоваться, а пользовалась сама, когда что-то кроила.
Натаха сама делала лекала выкроек, а затем на огромном столе разматывала рулон в пять слоёв с метровой линейкой в мелких делениях, обводила контуры, плотно-плотно располагая детали, чтобы получалось как можно меньше остатков. А потом весь день «хрум-хрум», «хрум-хрум-хрум». Натахе надо было за один день подготовить детали для троих швей на завтрашний день. Иначе они бы остались без работы. Но кроила Натаха быстро. А иногда «заказчик» сам предоставлял выкройку. Детали изделия раскладывались по одной и сматывались в рулон. Затем рулон отправлялся на полку - бери и сшивай халат. Никогда не случалось, чтобы Натаха забыла положить какую-то деталь. И получалось, что Натаха просматривала с обеих сторон ткань из рулона, отбрасывала бракованные метры, а этот «брак» раскупали швеи. Инна редко что-то брала, иногда просила что-то синее, чтобы сшить отцу брюки. Но когда-то Инна не вышла на работу - отец умер. Её не было неделю, она вернулась в цех заплаканная, часто выходила на улицу, не общалась ни с кем. Весёлые разговоры поутихли, все понимали, что человек переживает. Но и видели, насколько теперь Инну тяготит работа. Ещё через время Инна уволилась. Болтали, что беременна, выходит замуж, а будущий муж разрешил бросить цех. Новую швею так и не взяли.
Черноволосая Наташа брала всё, кроме красного - обшивала братьев. Натаха не брала ничего. Говорила, что детям лучше купит готовое, чем будет искать швею - сама шить категорически не любила. А кроить любила. У меня это в детской голове никак не умещалось. Моя мать брала все красные обрезки, какие были. Часто под зарплату. В итоге денег получала меньше всех, а в другой тетрадке, напротив её фамилии, значились метры, метры, метры. Метры ткани. Отец на неё ругался, но она была упряма, аргументируя тем, что не достанешь, не купишь, а ребёнка в школу с голой задницей не отправишь. Шила она в основном всё мне и дочке моего крёстного, некоторым знакомым. Те, в ответ, отыскивали ненужные вещи и отдавали нам. То пальто отдадут, мне его перешьют в куртку, то кусок бязи - появится новая пара наволочек. В общем, покупали мне только на физкультуру спортивные штаны. И то, если бы их можно было бы сшить, я уверена, что мне бы их сшили. Сначала мне нравились эти красные штаны и шорты, носить их удобно, ткань практична, сшиты хорошо. За это отдельное спасибо Натахе - она могла быстро снять с меня мерки и нарисовать выкройку прямо в цехе, пока директриса уезжала куда-то. Но потом я росла, мать больше на том месте не работала, выкройки она делать не умела, а по новым меркам делала «припуски» - от этого брюки становились неудобнее с каждым разом, а может мне просто надоело видеть себя в одном и том же, пока мои одноклассники щеголяют в разных нарядах из разных материалов. Я начинала чувствовать себя обделённой, просила что-то другое. Мне покупали чёрную ткань, габардин, и шили брюки по тем же неудачным выкройкам, а потом долго-долго подгоняли, чтобы нигде не давило, не жало, не торчало. Я ненавидела эти выкройки, которыми были завалены все шкафы в квартире. Я начинала ощущать, как расту, как меняюсь, но не меняется моя одежда - швея и её работа, это как почерк человека - разные рубашки из разных тканей будут на тебе сидеть как одна и та же вещь. Потому что сшил её для тебя один и тот же человек. Много раз обращались к знакомой швее, которая выполняла заказы на дому. Она снимала с меня мерки, шила пиджаки, брюки и рубашки, пальто, полупальто и куртки из лёгких тканей, но у меня было ощущение, что меня будто поместили в какой-то кокон - вся одежда, сшитая другим человеком, была такой же одинаковой, до сантиметра подогнанной и не позволяла мне ни похудеть, ни поправиться, ни надеть на одну вещь больше. Удовольствие не из дешёвых, но вещи из магазинов или даже с рынка нашей семье тогда были не по карману. И не помню как, но как-то открыли мы для себя «секонды». То ли на них тоже пошла мода, их на каждом углу по два размещалось, вещи были дешёвыми - надо только приходить на весь день и долго копаться. Тогда на каждую вещь продавцы не вешали ценники не называли при примерке цену «от балды», если вещь на тебе сидит хорошо. Обычно продавцы читали книгу, болтали друг с другом, ходили пить чай и изредка наведывались, не созрел ли посетитель для покупки.
В один из таких походов, когда я просто пошла «за компанию» с матерью, мне приглянулись тёмно-синие широкие штаны и яркая синяя рубашка, которая ничего не весила. Я положила её на весы, а они и не шелохнулись. Свернуть эту рубашку можно так, что она бы поместилась в бумажник средних размеров или косметичку. Штаны же весили два кило из-за обилия пуговиц и карманов, но когда я переоделась и подошла к зеркалу, мне было так комфортно, так хорошо от того сочетания нового цвета, других тканей, от всей «притёртости» швов, что я наотрез отказалась раздеваться. Мне больше не хотелось видеть на себе ненавистные красные штаны из плащёвки. Но переодеться пришлось. И чтобы взвесить всё, что мы набрали, и чтобы дома сразу же всё купленное перестирать. Нам продавщица даже сделала хорошую скидку, поэтому потратили мы в половину меньше, чем планировали. Это было большой удачей.
Новая синяя рубашка везде была со мной. Она великолепно вмещала в себя всё, подходила под любую вещь гардероба - под пиджаки с галстуком для серьёзных мероприятий, под футболки и водолазки для прогулок с друзьями. Я даже на паспорт дважды в ней фотографировалась! Мне паспорт выдали поздно - не было бланков. Вместо него пользовалась картонным временным удостоверением без фотографии. В этой же рубашке я поступала в университет, сдавала экзамены, ходила на работу, каталась на велосипеде. А рубашке «сносу» не было. Даже один из инженеров позавидовал яркости цвета, наблюдая за мной в течение двух лет, и побежал себе покупать похожую. Но его рубашка полиняла уже через два месяца от частых стирок, на ней виднелся серый налёт из ворсинок, какие обычно бывают на вещах из хлопка. А моя рубашка оставалась такой же яркой. Со мной она была везде: во всех поездках - её удобно брать с собой, потому что весит мало и помещается в рюкзаке в карман для мелочи; сменила вместе со мной три работы и оставалась яркой. Меня удивляла её ткань. Чистейшая синтетика, но вопреки непереносимости мною любых синтетических материалов, эту рубашку я могла надевать спокойно и на бельё - дискомфорта не чувствовала. Брюк, штанов и джинсов с этой рубашкой износилось множество. Сосчитать не могу. И это при условии, что вещи я всегда ношу аккуратно, они мне служат годами.
Всему есть предел, конечно, и износостойкости моей любимой рубашки тоже. Годы спустя от частых стирок в местах сгибов и швов начинали истончаться нитки и расползаться в тонкие лохмотья. Только тогда я обратила внимание, что на ярком синем начали проступать чернильные вкрапления, точки, полоски. Рубашка от этого хуже не стала, но в стиральную машинку я больше её не помещала, стирала в тазике вручную, с минимальным усилием тёрла и развешивала, не выжимая. В ванной под потолком висели три стальные струны, туго натянутые. Если я не успела выкупаться заранее, а принималась за водные процедуры уже после стирки, то вода капала мне на голову, капли стучали по спине и затылку. А мне было смешно и любопытно, сколько ещё продержится ткань.
Как-то раз, развешивая бельё на балконе, при солнечном свете, я увидела через ткань рубашки балконную раму и деревья на улице - настолько прозрачной она стала. Но не рвалась, держалась. Я тщательно осмотрела швы - кое-где нитки пришли в негодность, кое-где швы «расползались». Зашивать было бессмысленно - новый укол иголкой не держал старые детали вместе, они расползались от малейшего нажатия. Но именно в тот момент мне пришла в голову обалденная мысль. Я тогда увлекалась росписью акриловыми красками, их у меня имелось множество, по всему - по стеклу, ткани, керамике, флуоресцентные, светящиеся, матовые, глянцевые, с блёстками. Я взяла рубашку и на спине нарисовала белый прямоугольник со скруглёнными углами - подобие экрана в кинотеатре - а ниже него подпись: «Рекламное поле сдаётся!». И в таком виде весной каталась на велосипеде по городу. Мне нравилось забавляться и экспериментировать. Однажды я пришла в этой рубашке на субботнее дежурство. Сижу, никого не трогаю, работаю, как в дверном проёме появляется голова одного из наших отдельских юмористов с «лыбой» во всё лицо и спрашивает: «Почём?». Я отвечаю, не задумываясь: «По рупь пийсят!». Голова изрекает: «Дорого, блин!» - и удаляется восвояси.
Увы, после этого случая рубашка быстро пришла в негодность. Расползлись швы на рукавах и по бокам. Но перед тем, как выбросить мою рубашку, прожившую со мной свою историю, я срезала все двенадцать ярких синих пуговиц, нанизала их на нитку и спрятала. Отправилась снова в секонд-хенд за другой чьей-то рубашкой. Но больше такой же яркой синей красавицы я ни в одном месте не встречала. Не знаю, почему предыдущий хозяин от рубашки отказался, но, видимо, она оказалась подобна собаке, которая так обрадовалась, что обрела нового хозяина, что совсем позабыла все обиды на того, кто её однажды бросил. И прожила вместе со мной отдельную собственную историю.