Грех и права человека
Найдено в интернетах. Автор: Александр Даниэль
Я хотел бы прежде всего сказать несколько слов о том упреке, который чаще всего адресуют либеральной трактовке прав человека: мол, трактовка эта базируется на чуждом нам западном индивидуалистическом мировоззрении, разъединяющем, а не объединяющем людей. Упрек не новый: еще молодой Маркс писал, что «ни одно из так называемых прав человека не выходит за пределы эгоистического человека... индивида, ушедшего в себя, в свои частные интересы и свою частную волю и обособившегося от общежития»[1].
Вообще говоря, спорно уже само утверждение о будто бы процветающем на «буржуазном Западе» индивидуализме и будто бы присущем русской ментальности коллективизме. Мне всегда хочется спросить у людей, которые это утверждают: какие конкретные проявления духа русского коллективизма вы имеете в виду? Иногда я даже спрашиваю, но ни разу мне не удалось получить вразумительного ответа. Обычно мои собеседники начинают говорить о том, что русский человек, в отличие от западного, всегда готов к подвигу. В слово же «подвиг», как выясняется, они вкладывают отнюдь не церковно-православное (жизнь и труд, посвященные Господу), а вполне светское и даже советское значение (готовность умереть во имя Родины). Что ж, возможно, что готовность умереть у нас действительно выше, чем у западных европейцев; да и как иначе ― мы ведь за нашу историю давно отвыкли, что нас об этом спрашивают. А вот готовность и способность жить коллективной жизнью ― то есть ежечасно и автоматически, не задумываясь, почти машинально согласовывать свои цели и интересы с целями и интересами других людей, в рамках совместно установленных правил... Вы в самом деле думаете, что эта готовность и способность выше у нас, чем в Европе? Сильно сомневаюсь. Идеальным тестом на коллективизм, на мой взгляд, является поведение водителя по отношению к другим участникам уличного движения; боюсь, что с этой точки зрения ― и, увы, не только с этой ― мы оказываемся нацией самых оголтелых индивидуалистов.
Возвращаясь к общечеловеческим категориям: действительно ли либеральное понимание прав человека разъединяет людей?
Да ничего подобного! Нет в сегодняшнем мире более объединяющей концепции. Взгляд на человека сквозь призму либеральной теории прав человека ― это единственный возможный взгляд, который не делит людей на группы, классы, нации, не сортирует их по расе, религии, политическим взглядам. Но самое главное: он не делит людей на хороших и плохих, умных и глупых, законопослушных и не очень. Идея равенства прав, которая провозглашает, что все люди родились равными и свободными (подразумевается ― равно свободными) и обладают некоторым одинаковым для каждого набором прав и свобод, ― это не что иное, как утверждение принципиального единства всего рода человеческого, полностью, без изъятий.
Разумеется, таким образом понимаемая концепция прав человека нигде, ни в одной стране полностью не реализуется и реализована быть не может. Она вообще не может быть реализована для разделенного человечества.
Все это когда-то замечательно понял и высказал Владимир Соловьев в лекции, опубликованной под названием «Идея человечества у Августа Конта».
«Понятие прав человека тем и было дорого, что оно указывало на такую безусловность, на такой неотъемлемый признак в субъекте прав ― на нечто такое, из чего требования справедливости могли выводиться с внутренней обязательностью формальной логики. <...> Нельзя в здравом уме сказать какому бы то ни было человеку ― преступнику, безумному, дикарю, все равно: “Ты не человек”. <…> …быть человеком есть не условное право, а свойство, по существу неотчуждаемое, и только оно одно, будучи принято за первооснову всяких прав, может сообщать им принципиальную неприкосновенность, или полагать безусловное препятствие их отнятию или произвольному ограничению. Пока определяющий принцип один ― права человека, тем самым обеспечены и неприкосновенны права всех, так как нельзя объявить, что люди такой-то расы, такого-то исповедания, такого-то сословия ― не люди».
И далее ― самое главное (простите меня за обширную цитату):
«Лучшие из начинателей великого переворота понимали, или по крайней мере чувствовали, внутреннюю бесконечность и самозаконность (автономию) индивидуального человека, но они также понимали, или чувствовали, что само по себе это бесконечное значение есть только возможность и что для переведения ее в действительность единичному человеку должно быть придано что-то другое ― уже на деле высшее и более могучее, чем он сам. Что же это за реально-высшее, дающее действительную полноту жизни отдельному лицу? Классическая древность, давно уже возведенная в идеал силой умственной реакции против средневековой теократии, указывала на гражданство, государство, отечество; ход новой истории внес сюда лишь то видоизменение, что идея высшего политического целого связывалась уже не с городом, а с народом или нацией. <...> Августу Конту прежде всего принадлежит заслуга и слава, что он не удовлетворился этим столь ясным и благовидным решением. Нет, конечно, особой заслуги и славы, если человек, верующий в Небесного Отца, не ставит на Его место своего земного отечества. Но Конт не верил в единого Бога-Вседержителя, не верил он, с другой стороны, в абсолютное значение человеческой индивидуальности самой по себе, и, однако, ища ей реального восполнения, он не остановился на том собирательном целом, которое существует наглядно и конкретно, всеми признанное, ― не остановился на единстве национальном. Он понял ― один из первых и один из немногих, ― что нация в своей наличной эмпирической действительности есть нечто само по себе условное, что она хотя всегда могущественнее и физически долговечнее отдельного лица, но далеко не всегда достойнее его по внутреннему существу, в смысле духовном. <...>
Конт ― и в этом еще большая его заслуга и слава ― яснее, решительнее и полнее всех своих предшественников указал это другое, ― собирательное целое, по внутреннему существу, а не внешним только образом превосходящее каждого единичного человека, действительно его восполняющее как идеально, так и совершенно реально, ― указал на человечество как на живое положительное единство, нас обнимающее... С гениальной смелостью он... утверждает, что единичный человек сам по себе, или в отдельности взятый, есть лишь абстракция, что такого человека в действительности не бывает и быть не может. И конечно, Конт прав... Ибо только существование человечества допускает определение, изъятое от смешения и от произвола»[2].
В этой лекции Владимир Соловьев задается вопросом, над которым промучилось все XIX столетие. Он спрашивает, как получилось, что Французская революция, на знамени которой были написаны эти слова ― «права человека», обернулась вакханалией якобинского террора. И отвечает на этот вопрос: зачинатели революции инстинктивно ощущали невозможность для «единичного человека» полностью реализовать свои права и необходимость помещения этого понятия в некий общественный контекст. Но этот контекст, согласно Соловьеву, был выбран ошибочно: формула «права человека» была дополнена оборотом «и гражданина». По Соловьеву, «зловредная клауза» все и погубила. Ибо бывают граждане и бывают не граждане. И, самое главное, бывают хорошие граждане и бывают граждане дурные. Отсюда уже очень легко перейти к мысли, что дурной гражданин ― это фальшивый гражданин, это и не гражданин вовсе, а просто сволочь.
Мои оппоненты говорят, что разница между «православным» и «либеральным» пониманием свободы ― а ведь права человека это всего лишь конституированная свобода ― состоит в том, что православные понимают под свободой «свободу от греха», либеральное же мировоззрение защищает «свободу человека от заповеди, то есть свободу греха, свободу быть скотом».
Вообще-то я не встречался с подобной трактовкой прав человека у либералов. По-моему, либеральная концепция утверждает лишь, что человек сам, а не по принуждению извне выбирает для себя систему нравственных ценностей и ориентиров и сам ответствен за то, чтобы следование этим ориентирам не привело его к конфликту с обществом. В этом смысле и следует понимать слова о том, что «моя свобода кончается там, где начинается свобода других». Так что либеральная «свобода греха» ― это, по моему глубокому убеждению, страшилка, миф.
А вот что такое «свобода от греха»?
Честно говоря, я не знаю, насколько эту формулу, заимствованную, если не ошибаюсь, у апостола Павла (который, впрочем, употребил ее совсем в ином контексте), можно считать канонической православной трактовкой понимания свободы. Но не могу не сказать, что чувствую в этой формуле отчетливую опасность.
Следует ли понимать, что права грешника меньше, чем права праведника? Что, собственно, должно происходить с грешником (не с нарушителем светского закона, а с грешником) в обществе, руководствующемся тем пониманием свободы, которое предлагают мои оппоненты? Если я правильно понимаю, это такое общество, где над человеческими правами главенствуют некие нравственно-религиозные принципы? Опасное это дело... XX век, по-моему, убедительно показал, во что превращаются общества, в которых какие-то высшие принципы поставлены над «негативными» свободами человека.
Вы скажете, что то были дурные принципы, а вы говорите о принципах благих? Боюсь, что это дела не меняет.
На самом деле, отстаиваемый моими оппонентами подход ведет свое начало тоже из века Просвещения; просто он лежит в русле не либеральной традиции Локка и Пейна, а «протототалитарной» традиции Гоббса и Руссо. Я где-то читал, кажется, у Олара, как в жерминале II года Республики в Революционном трибунале готовился процесс Дантона и его подельников. Фукье-Тенвиль, естественно, сочинил обвинительное заключение: ну, там, английский шпион, тайный роялист, биржевой спекулянт и т.д. И, естественно, отдал это свое творение на рецензию Максимилиану Робеспьеру. Этот экземпляр сохранился: он весь исчеркан, а на полях в нескольких местах (!) срывающимся почерком написана одна и та же повторяющаяся фраза: «Он (Дантон то есть) смеялся над добродетелью!!!» В глазах Робеспьера, правоверного и последовательного руссоиста, это было главное преступление бывшего друга: смеялся над добродетелью. Ну а дальше все по Соловьеву: над добродетелью могут смеяться лишь дурные граждане, дурные граждане ― это и не граждане вовсе, а, наоборот, враги народа, а на врагов народа Декларация прав не распространяется. Последний довод королей, как известно, ― пушки; гильотина же, естественно, становится последним доводом добродетельных людей, призванных исправить и оздоровить общество от всякого мусора.
И, наконец, последнее. О вакханалии так называемой толерантности и так называемой политкорректности, действительно захлестнувшей западный мир.
Мне кажется, что толерантность и политкорректность лишь по недоразумению относят к либеральным ценностям. Это правила хорошего тона, правила публичного поведения, возможно даже юридические нормы данного общества. Но это отношение к «иному», к «инакости» не несет в себе никакой нравственной и духовной ценности. Конечно, как правила общежития в расколотом и разделенном обществе, правила, альтернатива которым состоит в том, что тебя преследуют или просто убивают за то, что ты другой, правила терпимости есть полезная и нужная вещь. Но с ценностями свободы ― со свободой мнений, например, со свободой убеждений, со свободой слова ― эти правила находятся в сложном и едва ли не антагонистическом соотношении.
Истинную либеральную ценность, ключевую составляющую духовного богатства личности образует совершенно другое отношение к «инакости», нежели «терпимость»: отношение интереса, более того, кровной заинтересованности. Ты ― другой, и ты интересен мне именно тем, что ты не такой, как я. Тем, что ты по-другому думаешь, по-другому одеваешься, по-другому ведешь себя на улице и в семье, празднуешь другие праздники, веришь в другого Бога. Именно это мне в тебе интересно. Потому что мне необходимо, чтобы вокруг меня были Иные, потому что если вокруг меня не будет Иных, я не буду знать, кто я сам такой. В конечном итоге, отказ от жизни как диалога с «иным» означает полное и безнадежное одиночество человека, абсолютное духовное оскудение личности.
Диалог ― это, конечно, далеко не просто. Нечего лицемерить: человеку свойственны и отталкивание от «иного», и раздраженные реакции на непривычное, и враждебность к «чужакам». Это, наверное, имеет биологическую основу. Но ведь человек не сводится к биологии: он же обладает разумной душой. И в той мере, в какой ему дано подняться над своей биологической природой, его отношение к «инакости» будет принимать вид интенсивного и доброжелательного интереса.
Не просто «ты мне интересен», а «ты мне интересен тем, что ты ― другой». Это ужасная ошибка ― воспитывать терпимость вместо того, чтобы воспитывать доброжелательный интерес к другим.
И, кстати, это гораздо важнее, чем ломать копья вокруг «Основ православной культуры». Уж какая там у нас культура ― православная, неправославная или просто русская, ― но коли она наша, то есть масса способов, чтобы прививать ее основы. Но вот иные, не наши, культуры иначе, чем посредством школьного курса, не познаешь. Подумать бы о такой программе, направленной на изучение, на понимание чужих культур.
Да, православие ― важная, очень важная составляющая российской культуры и истории. И именно поэтому нормальный грамотный курс типа «Религии народов мира» гораздо более полезен для понимания этой важности православия, чем любые «православные основы». Для того чтобы осознать уникальность собственной культуры, надо в первую очередь хотя бы узнать о существовании других.
_________________________________
[1] Маркс К. К еврейскому вопросу // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. T. 1 (цит. по: http://www.hrono.ru/libris/evr_vopr.html).
[2] См.: Соловьев В.С. Идея человечества у Августа Конта // Соловьев В.С. Соч. В 2 т. Т. 2. М., 1988.
Источник.
Публикуется в сокращении
Я хотел бы прежде всего сказать несколько слов о том упреке, который чаще всего адресуют либеральной трактовке прав человека: мол, трактовка эта базируется на чуждом нам западном индивидуалистическом мировоззрении, разъединяющем, а не объединяющем людей. Упрек не новый: еще молодой Маркс писал, что «ни одно из так называемых прав человека не выходит за пределы эгоистического человека... индивида, ушедшего в себя, в свои частные интересы и свою частную волю и обособившегося от общежития»[1].
Вообще говоря, спорно уже само утверждение о будто бы процветающем на «буржуазном Западе» индивидуализме и будто бы присущем русской ментальности коллективизме. Мне всегда хочется спросить у людей, которые это утверждают: какие конкретные проявления духа русского коллективизма вы имеете в виду? Иногда я даже спрашиваю, но ни разу мне не удалось получить вразумительного ответа. Обычно мои собеседники начинают говорить о том, что русский человек, в отличие от западного, всегда готов к подвигу. В слово же «подвиг», как выясняется, они вкладывают отнюдь не церковно-православное (жизнь и труд, посвященные Господу), а вполне светское и даже советское значение (готовность умереть во имя Родины). Что ж, возможно, что готовность умереть у нас действительно выше, чем у западных европейцев; да и как иначе ― мы ведь за нашу историю давно отвыкли, что нас об этом спрашивают. А вот готовность и способность жить коллективной жизнью ― то есть ежечасно и автоматически, не задумываясь, почти машинально согласовывать свои цели и интересы с целями и интересами других людей, в рамках совместно установленных правил... Вы в самом деле думаете, что эта готовность и способность выше у нас, чем в Европе? Сильно сомневаюсь. Идеальным тестом на коллективизм, на мой взгляд, является поведение водителя по отношению к другим участникам уличного движения; боюсь, что с этой точки зрения ― и, увы, не только с этой ― мы оказываемся нацией самых оголтелых индивидуалистов.
Возвращаясь к общечеловеческим категориям: действительно ли либеральное понимание прав человека разъединяет людей?
Да ничего подобного! Нет в сегодняшнем мире более объединяющей концепции. Взгляд на человека сквозь призму либеральной теории прав человека ― это единственный возможный взгляд, который не делит людей на группы, классы, нации, не сортирует их по расе, религии, политическим взглядам. Но самое главное: он не делит людей на хороших и плохих, умных и глупых, законопослушных и не очень. Идея равенства прав, которая провозглашает, что все люди родились равными и свободными (подразумевается ― равно свободными) и обладают некоторым одинаковым для каждого набором прав и свобод, ― это не что иное, как утверждение принципиального единства всего рода человеческого, полностью, без изъятий.
Разумеется, таким образом понимаемая концепция прав человека нигде, ни в одной стране полностью не реализуется и реализована быть не может. Она вообще не может быть реализована для разделенного человечества.
Все это когда-то замечательно понял и высказал Владимир Соловьев в лекции, опубликованной под названием «Идея человечества у Августа Конта».
«Понятие прав человека тем и было дорого, что оно указывало на такую безусловность, на такой неотъемлемый признак в субъекте прав ― на нечто такое, из чего требования справедливости могли выводиться с внутренней обязательностью формальной логики. <...> Нельзя в здравом уме сказать какому бы то ни было человеку ― преступнику, безумному, дикарю, все равно: “Ты не человек”. <…> …быть человеком есть не условное право, а свойство, по существу неотчуждаемое, и только оно одно, будучи принято за первооснову всяких прав, может сообщать им принципиальную неприкосновенность, или полагать безусловное препятствие их отнятию или произвольному ограничению. Пока определяющий принцип один ― права человека, тем самым обеспечены и неприкосновенны права всех, так как нельзя объявить, что люди такой-то расы, такого-то исповедания, такого-то сословия ― не люди».
И далее ― самое главное (простите меня за обширную цитату):
«Лучшие из начинателей великого переворота понимали, или по крайней мере чувствовали, внутреннюю бесконечность и самозаконность (автономию) индивидуального человека, но они также понимали, или чувствовали, что само по себе это бесконечное значение есть только возможность и что для переведения ее в действительность единичному человеку должно быть придано что-то другое ― уже на деле высшее и более могучее, чем он сам. Что же это за реально-высшее, дающее действительную полноту жизни отдельному лицу? Классическая древность, давно уже возведенная в идеал силой умственной реакции против средневековой теократии, указывала на гражданство, государство, отечество; ход новой истории внес сюда лишь то видоизменение, что идея высшего политического целого связывалась уже не с городом, а с народом или нацией. <...> Августу Конту прежде всего принадлежит заслуга и слава, что он не удовлетворился этим столь ясным и благовидным решением. Нет, конечно, особой заслуги и славы, если человек, верующий в Небесного Отца, не ставит на Его место своего земного отечества. Но Конт не верил в единого Бога-Вседержителя, не верил он, с другой стороны, в абсолютное значение человеческой индивидуальности самой по себе, и, однако, ища ей реального восполнения, он не остановился на том собирательном целом, которое существует наглядно и конкретно, всеми признанное, ― не остановился на единстве национальном. Он понял ― один из первых и один из немногих, ― что нация в своей наличной эмпирической действительности есть нечто само по себе условное, что она хотя всегда могущественнее и физически долговечнее отдельного лица, но далеко не всегда достойнее его по внутреннему существу, в смысле духовном. <...>
Конт ― и в этом еще большая его заслуга и слава ― яснее, решительнее и полнее всех своих предшественников указал это другое, ― собирательное целое, по внутреннему существу, а не внешним только образом превосходящее каждого единичного человека, действительно его восполняющее как идеально, так и совершенно реально, ― указал на человечество как на живое положительное единство, нас обнимающее... С гениальной смелостью он... утверждает, что единичный человек сам по себе, или в отдельности взятый, есть лишь абстракция, что такого человека в действительности не бывает и быть не может. И конечно, Конт прав... Ибо только существование человечества допускает определение, изъятое от смешения и от произвола»[2].
В этой лекции Владимир Соловьев задается вопросом, над которым промучилось все XIX столетие. Он спрашивает, как получилось, что Французская революция, на знамени которой были написаны эти слова ― «права человека», обернулась вакханалией якобинского террора. И отвечает на этот вопрос: зачинатели революции инстинктивно ощущали невозможность для «единичного человека» полностью реализовать свои права и необходимость помещения этого понятия в некий общественный контекст. Но этот контекст, согласно Соловьеву, был выбран ошибочно: формула «права человека» была дополнена оборотом «и гражданина». По Соловьеву, «зловредная клауза» все и погубила. Ибо бывают граждане и бывают не граждане. И, самое главное, бывают хорошие граждане и бывают граждане дурные. Отсюда уже очень легко перейти к мысли, что дурной гражданин ― это фальшивый гражданин, это и не гражданин вовсе, а просто сволочь.
Мои оппоненты говорят, что разница между «православным» и «либеральным» пониманием свободы ― а ведь права человека это всего лишь конституированная свобода ― состоит в том, что православные понимают под свободой «свободу от греха», либеральное же мировоззрение защищает «свободу человека от заповеди, то есть свободу греха, свободу быть скотом».
Вообще-то я не встречался с подобной трактовкой прав человека у либералов. По-моему, либеральная концепция утверждает лишь, что человек сам, а не по принуждению извне выбирает для себя систему нравственных ценностей и ориентиров и сам ответствен за то, чтобы следование этим ориентирам не привело его к конфликту с обществом. В этом смысле и следует понимать слова о том, что «моя свобода кончается там, где начинается свобода других». Так что либеральная «свобода греха» ― это, по моему глубокому убеждению, страшилка, миф.
А вот что такое «свобода от греха»?
Честно говоря, я не знаю, насколько эту формулу, заимствованную, если не ошибаюсь, у апостола Павла (который, впрочем, употребил ее совсем в ином контексте), можно считать канонической православной трактовкой понимания свободы. Но не могу не сказать, что чувствую в этой формуле отчетливую опасность.
Следует ли понимать, что права грешника меньше, чем права праведника? Что, собственно, должно происходить с грешником (не с нарушителем светского закона, а с грешником) в обществе, руководствующемся тем пониманием свободы, которое предлагают мои оппоненты? Если я правильно понимаю, это такое общество, где над человеческими правами главенствуют некие нравственно-религиозные принципы? Опасное это дело... XX век, по-моему, убедительно показал, во что превращаются общества, в которых какие-то высшие принципы поставлены над «негативными» свободами человека.
Вы скажете, что то были дурные принципы, а вы говорите о принципах благих? Боюсь, что это дела не меняет.
На самом деле, отстаиваемый моими оппонентами подход ведет свое начало тоже из века Просвещения; просто он лежит в русле не либеральной традиции Локка и Пейна, а «протототалитарной» традиции Гоббса и Руссо. Я где-то читал, кажется, у Олара, как в жерминале II года Республики в Революционном трибунале готовился процесс Дантона и его подельников. Фукье-Тенвиль, естественно, сочинил обвинительное заключение: ну, там, английский шпион, тайный роялист, биржевой спекулянт и т.д. И, естественно, отдал это свое творение на рецензию Максимилиану Робеспьеру. Этот экземпляр сохранился: он весь исчеркан, а на полях в нескольких местах (!) срывающимся почерком написана одна и та же повторяющаяся фраза: «Он (Дантон то есть) смеялся над добродетелью!!!» В глазах Робеспьера, правоверного и последовательного руссоиста, это было главное преступление бывшего друга: смеялся над добродетелью. Ну а дальше все по Соловьеву: над добродетелью могут смеяться лишь дурные граждане, дурные граждане ― это и не граждане вовсе, а, наоборот, враги народа, а на врагов народа Декларация прав не распространяется. Последний довод королей, как известно, ― пушки; гильотина же, естественно, становится последним доводом добродетельных людей, призванных исправить и оздоровить общество от всякого мусора.
И, наконец, последнее. О вакханалии так называемой толерантности и так называемой политкорректности, действительно захлестнувшей западный мир.
Мне кажется, что толерантность и политкорректность лишь по недоразумению относят к либеральным ценностям. Это правила хорошего тона, правила публичного поведения, возможно даже юридические нормы данного общества. Но это отношение к «иному», к «инакости» не несет в себе никакой нравственной и духовной ценности. Конечно, как правила общежития в расколотом и разделенном обществе, правила, альтернатива которым состоит в том, что тебя преследуют или просто убивают за то, что ты другой, правила терпимости есть полезная и нужная вещь. Но с ценностями свободы ― со свободой мнений, например, со свободой убеждений, со свободой слова ― эти правила находятся в сложном и едва ли не антагонистическом соотношении.
Истинную либеральную ценность, ключевую составляющую духовного богатства личности образует совершенно другое отношение к «инакости», нежели «терпимость»: отношение интереса, более того, кровной заинтересованности. Ты ― другой, и ты интересен мне именно тем, что ты не такой, как я. Тем, что ты по-другому думаешь, по-другому одеваешься, по-другому ведешь себя на улице и в семье, празднуешь другие праздники, веришь в другого Бога. Именно это мне в тебе интересно. Потому что мне необходимо, чтобы вокруг меня были Иные, потому что если вокруг меня не будет Иных, я не буду знать, кто я сам такой. В конечном итоге, отказ от жизни как диалога с «иным» означает полное и безнадежное одиночество человека, абсолютное духовное оскудение личности.
Диалог ― это, конечно, далеко не просто. Нечего лицемерить: человеку свойственны и отталкивание от «иного», и раздраженные реакции на непривычное, и враждебность к «чужакам». Это, наверное, имеет биологическую основу. Но ведь человек не сводится к биологии: он же обладает разумной душой. И в той мере, в какой ему дано подняться над своей биологической природой, его отношение к «инакости» будет принимать вид интенсивного и доброжелательного интереса.
Не просто «ты мне интересен», а «ты мне интересен тем, что ты ― другой». Это ужасная ошибка ― воспитывать терпимость вместо того, чтобы воспитывать доброжелательный интерес к другим.
И, кстати, это гораздо важнее, чем ломать копья вокруг «Основ православной культуры». Уж какая там у нас культура ― православная, неправославная или просто русская, ― но коли она наша, то есть масса способов, чтобы прививать ее основы. Но вот иные, не наши, культуры иначе, чем посредством школьного курса, не познаешь. Подумать бы о такой программе, направленной на изучение, на понимание чужих культур.
Да, православие ― важная, очень важная составляющая российской культуры и истории. И именно поэтому нормальный грамотный курс типа «Религии народов мира» гораздо более полезен для понимания этой важности православия, чем любые «православные основы». Для того чтобы осознать уникальность собственной культуры, надо в первую очередь хотя бы узнать о существовании других.
_________________________________
[1] Маркс К. К еврейскому вопросу // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. T. 1 (цит. по: http://www.hrono.ru/libris/evr_vopr.html).
[2] См.: Соловьев В.С. Идея человечества у Августа Конта // Соловьев В.С. Соч. В 2 т. Т. 2. М., 1988.
Источник.
Публикуется в сокращении