Цитаты
Слух о том, будто в Соединенных Штатах немцев заставляют носить эмблемы со свастикой в качестве акта возмездия за звезду Давида в Германии, циркулировал еще до начала войны между двумя странами и впоследствии спорадически возникал снова и снова. Один американец, находившийся той осенью во Франкфурте, всякий раз, когда ему случалось выказать отвращение в отношении принуждения евреев к ношению желтой звезды, слышал от немецких знакомых «неизменный ответ в свое оправдание, будто эти меры вовсе не такие уж необычные. Они соответствуют тому, как американские власти поступают в отношении представителей немецкой национальности в Соединенных Штатах, заставляя их нашивать свастику на пальто и плащи». Поскольку немцы говорили о вещах, им неизвестных, задача нацистской пропаганды по формированию мнения о «еврейском» характере американской политики упрощалась, а с этим крепла уверенность в существовании «мирового еврейского заговора».
Геббельс обратился к услугам помощника по вопросам радиовещания Вольфганга Диверге, поручив тому развенчать истинные планы, скрывавшиеся за убаюкивающими заверениями англо-американцев. Диверге раскопал мало кому известный, опубликованный за счет автора американский трактат «Германия должна умереть!» и перевел главные отрывки, включавшие зажигательный призыв дать задание 20 000 врачей провести массовую стерилизацию немецкого населения, что на протяжении двух поколений привело бы к «уничтожению германизма и его носителей». Автора перекрестили из Теодора Ньюмана Кофмана в Теодора Натана Кофмана, чтобы имя его недвусмысленно звучало по-еврейски. За фасадом в виде фотографии Черчилля и Рузвельта во время встречи в Ньюфаундленде Кофман из распространителя театральных билетов, объявившего себя председателем основанной им же самим Американской федерации мира, превратился в одного из главных советников американского президента; к тому же Диверге датировал трактат августом 1941 г., связав его таким образом с Атлантической хартией.
Тем временем в Рурском бассейне пошла гулять издевательская частушка, высмеивавшая аудиторию подпевал, созванную Геббельсом в феврале для речи на тему «тотальной» войны:
Милый томми, цель вдали.
Шахтеры мы - не при делах.
Лети себе дальше - на Берлин,
Ведь там орали: «Да! Да! Да!».
Однако горечь и бессильная злость еще не проникли глубоко в недра общества. Когда той же весной Геббельс, совершая поездку по Дортмунду и Эссену, обещал «возмездие» за авианалеты забитым до отказа залам рабочих военных предприятий, от воодушевления собравшихся чуть не падал потолок. Скорее всего, стишок породило подспудное желание людей любыми путями избавиться от мучивших их авианалетов: оптимисты лелеяли надежду отплатить британцам той же монетой, а пессимисты предпочитали, чтобы враг сбрасывал смертоносные грузы где-нибудь еще. По словам швейцарского консула, в начале марта известия о том, что объектом самого жестокого рейда с начала войны стал Берлин, в Кёльне встретили «с облегчением и даже радостью»
.
Люди, на долю которых достались все прелести беспрецедентных по размаху налетов, испытывали определенную гордость и не желали применения термина «бомбовый террор» по отношению к мелким эпизодам. В мае 1943 г., когда СМИ автоматически окрестили разрушение дамб на Эдере и Мёне «террористическими атаками», Геббельс с удивлением отмечал бурю критики и непонимание у части публики. «Население придерживается мнения, - доносили гауляйтеры начальству в Берлин на исходе мая, - что дамбы, шлюзы и прочие объекты, конечно, считаются важными военными целями». Несмотря на слухи, будто в потопе погибли 30 000 человек, даже в Рурском бассейне люди решительно противились распространению понятия «еврейский террор» на рейд «дэмбастеров». Чтобы пресечь слухи, власти опубликовали данные «окончательного подсчета»: 1579 погибших, из которых 1026 - иностранные рабочие. Однако, как отмечали гауляйтеры, народ видел «в разрушении дамб чрезвычайный успех англичан и не понимал превращения законного удара по важной военной цели в акт террора» .
Особенно тревожно для службы безопасности рейха, с ее первостепенной задачей не допустить повторения революции 1918 г., звучали на протяжении августа 1943 г. донесения о росте народного инакомыслия. Садившегося на поезд из Гамбурга бургомистра Гёттингена беженцы, заметив у него золотой партийный знак, тихо предупредили: «Расплата придет». Одна женщина даже сунула ему под нос рукав своей одежды, давая понюхать запах дыма. Партийные функционеры, особенно в недавно переживших бомбежки городах, столь часто подвергались оскорблениям и угрозам на публике, что к концу лета 1943 г. перестали прилюдно носить форму и знаки отличия. Тенденция не укрылась от внимания остряков, быстро сочинивших издевательское объявление: «Меняю партийный значок на сапоги-скороходы». В Марбурге Лиза де Бор писала не без страха: «Повсюду, на улицах,
в магазинах, на остановках, люди говорят друг с другом и повторяют одно: так продолжаться не может». Даже среди немцев в Варшаве Вильм Хозенфельд отметил разговоры о смене режима в итальянском стиле, где делами теперь заправляли военные во главе с маршалом Бадольо; сместив нацистов в Германии, подобная диктатура смогла бы начать переговоры о сепаратном мире с британцами и американцами.
В то же время власти не обнародовали полицейских сводок о числе погибших в процессе авианалетов и не публиковали фотографии мертвецов из опасения подорвать моральный дух гражданского населения. Вакуум заполнялся слухами, в которых потери неминуемо приумножались и возводились в степень. Неформальные оценки свидетелей со связями и знакомствами в осведомленных источниках исчисляли количество погибших при бомбежках в Дортмунде в 15 000; в Дюссельдорфе - в 17 000; в наводнениях после разрушения плотин - в 12 000 и 30 000; в Вуппертале - в 27 000; в Кёльне - в 28 000; а в Гамбурге - между 100 000 и 350 000 человек. Во всех случаях полицейские отчеты содержали куда меньшие данные, но они оставались закрытыми. В условиях информационного голода преувеличенная статистика пользовалась широким доверием и только добавляла уверенности, что любые моральные границы пройдены, причем уже давно.
Местные в Померании называли эвакуированных матерей «бомбобабами», а их мальчишек и девчонок - «осколочной малышней», огульно записывая на их счет любые акты вандализма.
Николас Старгардт. "Мобилизованная нация. Германия 1939-1945"
Геббельс обратился к услугам помощника по вопросам радиовещания Вольфганга Диверге, поручив тому развенчать истинные планы, скрывавшиеся за убаюкивающими заверениями англо-американцев. Диверге раскопал мало кому известный, опубликованный за счет автора американский трактат «Германия должна умереть!» и перевел главные отрывки, включавшие зажигательный призыв дать задание 20 000 врачей провести массовую стерилизацию немецкого населения, что на протяжении двух поколений привело бы к «уничтожению германизма и его носителей». Автора перекрестили из Теодора Ньюмана Кофмана в Теодора Натана Кофмана, чтобы имя его недвусмысленно звучало по-еврейски. За фасадом в виде фотографии Черчилля и Рузвельта во время встречи в Ньюфаундленде Кофман из распространителя театральных билетов, объявившего себя председателем основанной им же самим Американской федерации мира, превратился в одного из главных советников американского президента; к тому же Диверге датировал трактат августом 1941 г., связав его таким образом с Атлантической хартией.
Тем временем в Рурском бассейне пошла гулять издевательская частушка, высмеивавшая аудиторию подпевал, созванную Геббельсом в феврале для речи на тему «тотальной» войны:
Милый томми, цель вдали.
Шахтеры мы - не при делах.
Лети себе дальше - на Берлин,
Ведь там орали: «Да! Да! Да!».
Однако горечь и бессильная злость еще не проникли глубоко в недра общества. Когда той же весной Геббельс, совершая поездку по Дортмунду и Эссену, обещал «возмездие» за авианалеты забитым до отказа залам рабочих военных предприятий, от воодушевления собравшихся чуть не падал потолок. Скорее всего, стишок породило подспудное желание людей любыми путями избавиться от мучивших их авианалетов: оптимисты лелеяли надежду отплатить британцам той же монетой, а пессимисты предпочитали, чтобы враг сбрасывал смертоносные грузы где-нибудь еще. По словам швейцарского консула, в начале марта известия о том, что объектом самого жестокого рейда с начала войны стал Берлин, в Кёльне встретили «с облегчением и даже радостью»
.
Люди, на долю которых достались все прелести беспрецедентных по размаху налетов, испытывали определенную гордость и не желали применения термина «бомбовый террор» по отношению к мелким эпизодам. В мае 1943 г., когда СМИ автоматически окрестили разрушение дамб на Эдере и Мёне «террористическими атаками», Геббельс с удивлением отмечал бурю критики и непонимание у части публики. «Население придерживается мнения, - доносили гауляйтеры начальству в Берлин на исходе мая, - что дамбы, шлюзы и прочие объекты, конечно, считаются важными военными целями». Несмотря на слухи, будто в потопе погибли 30 000 человек, даже в Рурском бассейне люди решительно противились распространению понятия «еврейский террор» на рейд «дэмбастеров». Чтобы пресечь слухи, власти опубликовали данные «окончательного подсчета»: 1579 погибших, из которых 1026 - иностранные рабочие. Однако, как отмечали гауляйтеры, народ видел «в разрушении дамб чрезвычайный успех англичан и не понимал превращения законного удара по важной военной цели в акт террора» .
Особенно тревожно для службы безопасности рейха, с ее первостепенной задачей не допустить повторения революции 1918 г., звучали на протяжении августа 1943 г. донесения о росте народного инакомыслия. Садившегося на поезд из Гамбурга бургомистра Гёттингена беженцы, заметив у него золотой партийный знак, тихо предупредили: «Расплата придет». Одна женщина даже сунула ему под нос рукав своей одежды, давая понюхать запах дыма. Партийные функционеры, особенно в недавно переживших бомбежки городах, столь часто подвергались оскорблениям и угрозам на публике, что к концу лета 1943 г. перестали прилюдно носить форму и знаки отличия. Тенденция не укрылась от внимания остряков, быстро сочинивших издевательское объявление: «Меняю партийный значок на сапоги-скороходы». В Марбурге Лиза де Бор писала не без страха: «Повсюду, на улицах,
в магазинах, на остановках, люди говорят друг с другом и повторяют одно: так продолжаться не может». Даже среди немцев в Варшаве Вильм Хозенфельд отметил разговоры о смене режима в итальянском стиле, где делами теперь заправляли военные во главе с маршалом Бадольо; сместив нацистов в Германии, подобная диктатура смогла бы начать переговоры о сепаратном мире с британцами и американцами.
В то же время власти не обнародовали полицейских сводок о числе погибших в процессе авианалетов и не публиковали фотографии мертвецов из опасения подорвать моральный дух гражданского населения. Вакуум заполнялся слухами, в которых потери неминуемо приумножались и возводились в степень. Неформальные оценки свидетелей со связями и знакомствами в осведомленных источниках исчисляли количество погибших при бомбежках в Дортмунде в 15 000; в Дюссельдорфе - в 17 000; в наводнениях после разрушения плотин - в 12 000 и 30 000; в Вуппертале - в 27 000; в Кёльне - в 28 000; а в Гамбурге - между 100 000 и 350 000 человек. Во всех случаях полицейские отчеты содержали куда меньшие данные, но они оставались закрытыми. В условиях информационного голода преувеличенная статистика пользовалась широким доверием и только добавляла уверенности, что любые моральные границы пройдены, причем уже давно.
Местные в Померании называли эвакуированных матерей «бомбобабами», а их мальчишек и девчонок - «осколочной малышней», огульно записывая на их счет любые акты вандализма.
Николас Старгардт. "Мобилизованная нация. Германия 1939-1945"