ИНТОНАЦИЯ МОЛЧАНИЯ
Menu Magazine продолжает знакомить с номинантами Премии Кандинского-2010
Художник Рауф Мамедов
Родился в 1956 году в Гяндже, Азербайджан. Учился в сельскохозяйственной академии, на втором курсе оставил учебу и пошел служить в Советскую армию. После службы работал слесарем, шофером, санитаром в психиатрической больнице. Окончил режиссерское отделение ВГИКа (1985). Живет и работает в Москве.
Первое запомнившееся вам произведение искусства?
Атлас анатомии человека в четырех томах. Я рос в семье врачей, и неудивительно, что именно эти четыре тома потрясли мое детское воображение.
Знаковая книга для вас?
Гигин «Мифы», «Книга апокрифов».
Недавнее сильное художественное впечатление?
Пересмотрел несколько фильмов Ингмара Бергмана.
Откуда у вас такой пристальный интерес к библейской теме?
Бывает память, скажем так, сиюминутная и память генетическая. Сиюминутная - это когда надо помнить или, наоборот, не помнить позвонить близкому человеку; сдать, наконец, в ремонт ботинки; вспомнить, где и с кем провел накануне ночь. Словом, сиюминутная память призвана обслуживать человека, делать его жизнь комфортной. Генетическая память не столь легкомысленна. Она - как необъяснимое тревожное состояние в подступающих сумерках. Тебя охватывает беспричинный ноющий страх, далее - стыд за этот страх, а еще потом - бессилие перед навязанной виной. Так вот, Библия - как сублимированная генетическая память, генетическая память каждого и всех. В постмодернизме Библии, равно как и Корану или Торе, отведено свое почетное место как Мега-Тексту. Но Библия, в отличие, к примеру, от Корана, очень чувственна и предметна. Коран, как мне кажется, беспристрастен, апеллирует к Высшему Разуму и вследствие этого беспредметен. Кстати, как и все авангардное живописное искусство XX века.
Cо временем понимаешь, что слова в нашей жизни мало что значат
У вас богатый жизненный опыт. Кем вы только не были, от санитара в психиатрической больнице до режиссера. Какой из опытов находит максимальное отражение в вашем творчестве?
Опыт, который вы называете жизненным, складывается из череды странных событий. Эти странные события каждый раз требуют определиться, принять единственно верное решение, то есть сделать выбор. А я давно понял, что человек, вынужденный каждый раз совершать выбор, страшно одинок. Но есть одно положительное свойство у этого одиночества - ты со временем понимаешь, что слова в нашей жизни мало что значат. Самое ценное, когда ты говоришь о чем-либо, - это интонация, это ритмически организованное молчание. Вот что может дать или не дать опыт.
Вы до сих пор считаете, что искусство не может изменить мир?
Более того. Думаю, изменение мира не есть задача искусства. Разве доктор Чехов или страдающий навязчивыми видениями Моцарт покушались на мироздание? А Сэлинджер? Представить себе не могу, как этот великий затворник носится со своим искусством во имя спасения мира. Ведь ни литература, ни музыка - а это главные чернорабочие искусства - не заявляли о своих столь грандиозных планах изменить мир. Объяснить кое-что - да, изменить - нет. Скорее, общество хочет взвалить на искусство некие терапевтические функции. Но в этом у искусства есть достойный конкурент, способный на время утешить человека.
Даже на расстоянии и через время мы все связаны друг с другом невидимыми нитями
Как по-вашему, процесс творчества можно объяснить чем-то рациональным? Или это некое таинство, которому нет объяснений?
Объяснить задним числом как раз-таки можно, для этого есть определенно наученные люди, даже целые сообщества этих людей. Но... Мальчишкой я видел такую сцену. Я шел по пустынной дневной улице. Это было после школы, я забыл дома ключи и потому никуда не спешил. Слоняюсь себе по пыльной теплой улице. Навстречу мне по тому же тротуару идет мужчина. Я совсем не вижу его лица, но какое-то беспокойство заставляет меня остановиться. И только в пяти шагах от себя я замечаю, что мужчина хладнокровно режет себе лицо. Знаете, были такие бритвы, «Нева» назывались, мы еще в школе ими карандаши точили. Так вот, мужчина этот проводит лезвием бритвы по небритой щеке, как если бы хотел разрезать свою кожу на равные полоски, от виска до подбородка. И каждый раз по следу бритвы сквозь жесткую щетину проступают капельки крови. Они такими же капельками скатываются по щеке и дальше по вороту застиранной рубашки. Кровь не сразу впитывается в ткань и тогда падает под ноги и исчезает в дорожной пыли. Мужчине вовсе не больно. Зато больно мне. И я никак не могу избавиться от этой пронзительной боли. Через много лет я прочел у Арсения Тарковского известные строки:
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
Даже на расстоянии и через время мы все связаны друг с другом невидимыми нитями. И эти невидимые нити и есть таинство.
Изменение мира не есть задача искусства
Как художник, чего больше вы видите в этом мире - страшного или прекрасного?
Я был в городе Оше после известных трагических событий этого лета. Опять заживо сожженные люди, обезглавленные тела, изнасилованные девочки. Но все это уже было. Было и две тысячи лет назад, и тысячи лет назад. Значит, мы не становимся умнее. Или смерть таит в себе такую отвратительную и загадочную силу, что люди подпадают под ее холодный гипноз. Там, в Оше, в окружении обугленных кварталов, я видел родильный дом. В те июньские дни в этот роддом сотнями доставляли раненных, многих из которых и спасти-то было невозможно, настолько дикими были их раны. Тем не менее врачи-акушеры, что киргизы, что узбеки, сами по уши перепачканные в крови, пытались спасти людей. Позднее в тех же операционных я видел рождение мальчика. Роды у узбечки принимали те же врачи-акушеры. Делали они это обыденно, без всякого пафоса. И это было прекрасно. Может быть, этому пацану больше повезет в жизни. Надеюсь.