Монархизм как любовь. Штрихи к портрету Ивана Солоневича. Ч2
К 125-летию со дня рождения выдающегося русского мыслителя
Монархизм как любовь.
Штрихи к портрету Ивана Солоневича
Вступительная статья Михаила Б. Смолина к сборнику "Наша страна. ХХ Век", содержащая "политическую" биографию его автора, Ивана Лукьяновича Солоневича.
Начало статьи
Продолжение статьи
ЛЮБОВЬ К НАЦИИ И ГОСУДАРСТВУ
"Я должен сознаться совершенно откровенно, - писал на исходе своего жизненного пути Иван Солоневич, - я принадлежу к числу тех странных и отсталых людей, русских людей, отношение которых к русской монархии точнее всего выражается ненаучным термином: любовь. Таких же, как я, чудаков, на Русской земле было еще миллионов под полтораста", Солоневич И. Л., Великая фальшивка октября, -- Буэнос-Айрес, 1954, с. 153.
Чтобы понять отношение Ивана Солоневича к монархии, охарактеризованное им самим как любовь, никак не уйти от обращения к тому национальному подъёму, который ощутила лучшая часть образованного общества в последнее имперское десятилетие, и особенно во время Первой мировой (или, как она тогда называлась, Второй Отечественной) войны. Немало людей, в том числе и пишущих, начали тогда определять своё отношение к Родине, к Монархии, к нации столь иррациональным словом, как любовь.
Именно такое наполнение этих высоких понятий, осмысляемых прежде всего в ключе любви к своему, родному, было очень характерно для полемики, шедшей тогда в прессе между правыми и либералами. В газете "Новое время", где во время войны начал сотрудничать Иван Солоневич, эта тема звучала отчетливее прочих у Михаила Меньшикова (1859-1918), Василия Розанова (1856-1919) и Льва Тихомирова (1852-1923). Всех троих И. Л. Солоневич высоко ценил, судя по оценкам этих авторов в его текстах, и, по-видимому, считал своими учителями, восприняв у них традиции русской политической публицистики.
Время между революциями 1905 и 1917 годов было дано как бы в долг исторической России - для попытки осмыслить революцию, государственность, значение национального единства, роль интеллигенции, значимость Церкви и прочие политико-философские и религиозно-философские вопросы.
Сколько было написано в эти годы! Мыслители как бы торопились, точно предчувствуя, что свободно высказаться, спокойно поразмыслить вскоре не будет дано. И хотя историческая Россия данную ей передышку между революционными штурмами не смогла полностью использовать для выхода из идейного кризиса, этот период всё же для русского самосознания в целом не прошёл зря.
В последнюю декаду жизни Империи начали свою писательскую деятельность многие молодые авторы, ставшие вскоре крупными мыслителями. Тогда же начал свою публицистическую деятельность и Иван Солоневич. На него не могли не оказать влияния споры, которыми жила интеллектуальная среда той поры...
Немалую роль здесь сыграл, как ни странно, журнал "Русская мысль" под редакцией П. Б. Струве, при котором журнал в 1910-е годы занял более консервативную позицию по отношению к революции и развернул на своих страницах полемику о национализме.
Среди прочих статей в "Русской мысли" были напечатаны "Этюды о национализме" молодого консерватора-юриста Д. Д. Муретова, вызвавшие широкий отклик в интеллигентской среде и определявшие национализм как персоналистское пристрастие к национальному Эросу.
"Национализм не претендует на справедливость, - писал он, - и всякий раз, когда он стремится объективно, логически доказать преимущества своей народности над всеми другими, он облекается в чуждую ему по существу форму... Откровенный и сознавший сущность свою национализм не боится сознаться в том, что он не может доказать и объяснить оснований своей веры и своей любви к своему народу. Национализм делит в этом отношении участь всякой личной любви...
Безнравственно ли пристрастие, составляющее сущность национализма? Оно ни нравственно, ни безнравственно, ни добродетель, ни порок.
Божественное оно или дьявольское? Носит лицо Христа или Антихриста? Ни то, ни другое: оно глубоко человечно... оно гениально.
Полезно оно или вредно? Опять-таки - ни то, ни другое: оно действенно, оно есть форма народного сознания, вне которой не может быть народного, т. е. общего цепи поколений, творчества", Муретов Д. Д. Этюды о национализме, Русская мысль. 1916. Кн. I.
Эти "Этюды" поддержал Струве и резко осудил князь Е. Трубецкой, критикуя в стиле Соловьева народность как языческое начало и в противовес этому утверждая человечество как христианский принцип. Правда, либеральные мыслители так и не привели до сего времени логического основания, почему нужно под "ближними" подразумевать "человечество". На каком, собственно, основании любовь к конкретному "человечеству" мы вслед за либералами должны полагать христианской, а любовь к народу - языческой? Неужели только исходя из демократического принципа большинства - из того, что человечество количественно значительно больше любой народности? Но ведь на стороне националистов есть не менее весомые доводы в защиту любви к своей народности как чувства родственности, из которого - и только из него - может вырасти христианская любовь к ближнему. В любви к нации есть глубокие качественные, положительные черты - большей близости, большей родственности и большей возможности реализовать саму христианскую любовь для каждого человека. Любовь к своей нации, любовь к своей семье, любовь к своей общине, любовь к Церкви как обществу верующих тождественны " семейной любви". И Церковь, и нация - большие родственные семьи, как, впрочем, и человечество - семья, объединённая общим родством в Адаме.
Здесь уместно вспомнить довод П. Е. Астафьева в пользу любви к народности. Он утверждал, что человек, лишённый всякой к себе любви, не может любить никого из ближних просто потому, что это чувство ему незнакомо, - ведь недаром заповедь "возлюби ближнего" имеет критерием этой любви сравнительный ход мысли: "как самого себя", то есть изначально предполагается необходимость и естественность отношения с любовью к себе. Христианство даже в отношении Создателя любовь к Нему сравнивает с любовью к самому себе: "люби Бога больше, чем самого себя". Поэтому, не любя свою нацию, невозможно научиться хотя бы уважать другие, так же как невозможно любить всякого ближнего, пока не научишься любить всякого родственного.
Таким образом, любовь к родственному является ступенью в достижении христианской любви к ближним; а национализм - любовью, подобной всякой личной любви человека к человеку.
Любовь к личности, к индивидууму до конца никогда не может быть объяснена: любой человек до известной степени есть тайна, его душа - "потёмки", а не раскрытая для всех книга. Но всё же это чувство можно объяснить, хотя не полно и далеко не все его проявления.
Любовь к родному естественна, прирожденна у любого здорового духовно и физически человека. Любовь к нации, к своему государству действительно сродни любви к женщине, - любви, выделяющей из множества - одного, из разнообразия - лишь своё, родственное.
Рождаясь на свет, человек принимает определённые обязательства в любви к своей нации, как бы обручается с ней. С
возрастом человек может "не обвенчаться", нарушить верность своей нации, что означает разрыв с родственным, добровольное изгойство.
Безусловно, такая любовь пристрастна, то есть избирательна и субъективна, но она естественна и другой быть не может, как не может не быть избирательна и пристрастна любовь к своей жене, к собственным детям, признаваемым самыми лучшими хотя бы лишь только потому, что они твои.
Эта любовь-пристрастие, или, как в другом месте Д. Д. Муретов говорит о национализме, "вид политического исступления", распространялась консервативными мыслителями и на государство. Подобные взгляды, скажем, характерны для профессора П. Е. Казанского.
Национальное сознание, по П. Е. Казанскому, есть сознание живой солидарности со своим культурно-историческим национальным типом, содержанием которого является любовь к своему народу и желание служить преимущественно во благо ему. Подобная солидарность даёт возможность развития и достойного существования не только всей общности в целом, но и каждому её члену в отдельности.
Внешнее постоянное усложнение борьбы за жизнь рождает закономерный поиск естественных союзников в среде родственников и членов своего национального общества. Почему, собственно, и чувство патриотизма для профессора П. Е. Казанского исходит из того же источника, что и национальное сознание. Ощущение, что каждый член государственного организма делает общее дело во благо каждого гражданина, утверждал П. Е. Казанский, должно воспитывать и взаимную солидарность. "Патриотизм есть сознание своей политической принадлежности к определённому государству и своей жизненной общности с ним, сознание своей политической национальности", Казанский П. Е. Введение в курс международного права. - Одесса, 1901. С. 6-7.
Причём нормой он считал поглощение нации государством. Чувство, любовь к государству (патриотизм) должно было, по его мнению, перевешивать чувство национальности. Государство для него важнее: оно вмещает в себя народность. "Государство, - писал он, - поглотило в себе разные народности. В этом смысле можно говорить, что государство есть, пожалуй, также народность, и считать своего рода национализмом", Казанский П. Е. Народность и Государство. - Одесса, 1912. С. 10.
Итак, и патриотизм, и национализм понимался русскими консерваторами начала XX столетия как исконное чувство любви-пристрастия к своему государству и своей нации. В этом смысле Иван Солоневич находился в русле уже выработанного в начале XX столетия, осознанного и ставшего традиционным исключительно личного для каждого индивидуума понимания-отношения к Отечеству и народности. Его любовь к монархии, к Русскому Самодержавию так же пристрастна и носит характер глубоко переживаемого религиозно-политического и иррационально национального чувства.
"Русский царизм, - пишет он, - был русским царизмом: государственным строем, какой никогда и нигде в мировой истории не повторялся. В этом строе была политически оформлена чисто религиозная мысль. "Диктатура совести", как и совесть вообще, - не может быть выражена ни в каких юридических формулировках, - совесть есть религиозное явление. Одна из дополнительных неувязок русских гуманитарных наук заключается, в частности, в том, что моральные религиозные основы русского государственного строительства эта "наука" пыталась уложить в термины европейской государственной юриспруденции. И с точки зрения государственного права - в истории Московской и даже Петербургской империи ничего нельзя было понять; русская наука ничего и не поняла. В "возлюби ближнего своего, как самого себя" никакого места для юриспруденции нет. А именно на этой православной тенденции и строилась русская государственность. Как можно втиснуть любовь в параграфы какого бы то ни было договора?", Солоневич И. Л. Миф о Николае II, Великая фальшивка Февраля. Буэнос-Айрес, 1954. С. 152.
Отказ от монархии был воспринят им как отказ от тысячелетней русской истории. Монархия в России была его политическим идеалом, чаянием нормальной, спокойной, тихой и налаженной жизни, когда каждый занимается своим делом, а не безумного "массового порыва деятельности", когда все занимаются сразу всем, да ещё и с катастрофическим энтузиазмом. "Народ, в его целом, - писал И. Л. Солоневич, - править не может - как не может 'весь народ' писать картины, лечить зубы, командовать армиями, проектировать мосты. Здесь нужен 'специалист', которому народ будет доверять. В наших русских условиях таким 'специалистом' был Царь", Родина. 1940. № 3.
МИКРОТОМИЯ СОЦИАЛЬНОЙ ТКАНИ В РАБОТАХ ИВАНА СОЛОНЕВИЧА
"Жизнь страны - всякой страны, - настаивал Иван Солоневич, - определяется не героическими подвигами, не стахановскими достижениями, не пятилетними или четырёхлетними планами и не декламацией об этих планах; она определяется миллиардами маленьких усилий сотен миллионов маленьких людей. Эта жизнь, как это отметила даже и философия, разнообразна до крайности", Солоневич И. Л. Диктатура импотентов. - Буэнос-Айрес, 1949 с. 121.
Этот взгляд на суть социальных процессов далее был сформулирован им в таких словах: "Будущая наука об общественных отношениях (сейчас у нас её нет) займётся, вероятно, и тем, что я бы назвал микротомией социальной ткани. То есть: оставит в покое декорации и декламации и начнёт изучать процессы, совершающиеся в клетках социального организма", там же, с. 150
Для исследования органов и тканей животных и растительных организмов учёные-биологи используют специальный инструмент - микротом, который способен срезать тончайшие слои исследуемого объекта.
Историку, социологу или политологу очень редко случается описать то или иное событие, столь же проникнув в его внутренний смысл, столь же его прочувствовав, сколь на это способен умный и внимательный современник, свидетель самого события. Свидетель находится внутри события, он видит, слышит всё, что происходит, участвует сам в историческом процессе и потому с наибольшей точностью может передать атмосферу истории, её динамику и, наконец, смысл, вкладываемый в неё современниками.
По мере отдаления исследователя от события труднее становится восстановить в полном объёме и передать психологический портрет прошедшего, воссоздать и объяснить строение социальной ткани исследуемого времени и порождённых им явлений. Именно поэтому свидетельства современников бесценны и ничем не заменимы, и если их нет, то учёному приходится домысливать недостающее. "Мелочи" исчезают в таких ситуациях полностью, а из них, как правило, и вырастают большие социальные события. Так возникает проблема генезиса глобального события. Глобальные события закрывают от взора современников, а значит и от последующих исследователей, события малозначащие, из которых суммируются глобальные.
Социология, изучающая общественные исторические процессы и склонная заниматься глобальными макротомическими вопросами, традиционно остаётся крайне глуха к сфере малых социальных срезов - к изменениям микротомическим.
В этом смысле Иван Солоневич - уникальный общественный свидетель и социальный "копиист" первой половины XX столетия, времени мировых потрясений и социальных катастроф, в которых, по его собственному признанию, он участвовал лично, "своей шкурой". Судьба Ивана Солоневича удивительна: он попадал в места наибольшего социального движения как будто специально для того, чтобы оставить о них свои письменные "фотографии".
Лишённая сухой схематичности, демонстративной системности и других "научных" атрибутов, писательская манера Ивана Солоневича своеобразна и рационалистична. Его книги и статьи ценны в первую очередь точными слепками с социальной психологии социалистических, национал-социалистических и просто демократических обществ, которые он знал изнутри, живя в них, их "микротомией социальной ткани", и только потом - их анализом. В своём писательстве он констатировал лично увиденное и лично пережитое. Это свидетельство о социализме - каков он есть в его жизненных реалиях - из первоисточника, при этом автор имел возможность сравнивать гитлеровский Рейх со сталинским СССР, дореволюционную Империю - с послереволюционной Россией.
Он, пожалуй, самый современный писатель из классиков русского консерватизма. Его слог наиболее доходчив до слуха постсоветского читателя, его простота носит черты миссионерско-политические, и потому не понять его мысль невозможно, если только изначально не питать глубокого предубеждения к его личности или его писаниям. Он перенял одну из базовых установок русской публицистики - откровенно беседовать со своим читателем - и гениально продолжил традицию имперской публицистики - имперской по размаху тем и интимности разговора, когда с читателем говорят доверительно, как с самым близким и дорогим другом, говорят, как писали бы в письме к постоянному и тонкому, поверенному в душевных делах товарищу.
У великих мастеров русского слова имперское величие и личностная, интимная душевность сливались в удивительное единство, рождая вечные творения человеческого духа. Потрясающая откровенность, открытость в писательстве - дар уникальный, и он присущ Ивану Солоневичу в полной мере.
Если говорить об учителях Ивана Солоневича, то необходимо назвать по меньшей мере три имени: М. О. Меньшиков, В. В. Розанов и Л. А. Тихомиров. Феномен Ивана Солоневича возрос из публицистического мастерства Михаила Меньшикова, из его "Писем к ближним", стиль которых Иван Солоневич в своих произведениях довёл до глубокой степени доверительности; из логичности и синкретичности таланта Льва Тихомирова, даже не всего Тихомирова, а конкретно его книги "Монархическая государственность", с которой Иван Солоневич не расставался во всех перипетиях своей эмигрантской жизни; из своеобразной микротомичности личной жизни Василия Розанова.
Иван Солоневич не мог не читать розановские "Уединённое" и "Опавшие листья" (они выходили именно тогда, когда Иван Лукьянович уже жил в Петрограде и работал в "Новом времени"). Он не мог не перенять у своего любимого писателя интимной доверительности к читателю и внимания к кажущимся мелочам, тонко и убедительно перенеся их на социальную ткань.
Интересно объяснял особость своего писательства сам В. В. Розанов: "Я ввёл в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта"; "У меня есть какой-то фетишизм мелочей". "Мелочи" суть мои "боги"". Цит. по: Николюкин А. Н. Розанов. - М., 2001. С. 278.
Влияние корифеев русской мысли старшего поколения на И. Л. Солоневича, на его стиль и его мысль нисколько не уменьшают его собственной значимости и оригинальности вклада в русскую политическую мысль.
Семипудовый богатырь с добродушной улыбкой, не потерявший благожелательности и вкуса к жизни, Иван Солоневич являл собой особый тип оптимистического политического публициста. Отвергая всякую отвлечённую философию и любые системные доктрины, он подчёркнуто прост и доходчив в своих книгах и статьях. Не будучи балагуром-рассказчиком или писателем-эстетом, для которых основной задачей являлось желание произвести впечатление своими текстами, он своей главной целью ставил необходимость достучаться до сердца читателя. Для Ивана Солоневича публицистический текст - это действенное оружие, всегда направленное своим творцом точно в цель. Он ведёт простой разговор с читателем, и это разговор бывалого и сильного человека, который убеждён в своей правоте, проверенной многими испытаниями и многолетней борьбой.
Вероятно, человеку, не прошедшему, как Иван Солоневич, весь ад социальных экспериментов, будет трудно понять всю глубину того отвращения, которое он питал ко всяческим революциям и социализмам.
Революцию, как он удачно выразился, чаще всего описывали с "преобладанием романа над уголовной хроникой", всегда пытаясь выдумать какой-нибудь литературный ход, чтобы чистую уголовщину прикрыть благородной идеальной романтикой или хотя бы разбавить кровавую реальность флером вымысла. И. Л. Солоневич называл такой подход бессовестным.
Революция - это всегда раздражение. Как говорил ещё Василий Розанов, "никогда не настанет в ней (революции. - М. С.) того окончательного, когда человек говорит: 'Довольно! Я - счастлив! Сегодня так хорошо, что не надо завтра'... И всякое 'завтра' её обманет и перейдет в 'послезавтра'... В революции нет радости. И не будет. Радость - слишком царственное чувство, и никогда не попадёт в объятия этого лакея", Розанов В. В. Уединённое. - М., 1990. С. 107. Революция принципиально перманентна и разрушительна.
Героическая и энергическая фигура Ивана Солоневича никак не вписывалась в кладбищенскую тишину советской нормы. "Советская власть, - писал Иван Солоневич в 1938 году о поколении 'несгибаемых ленинцев', - выросла из поражения и измены, и она идёт по путям измены и поражения. Она была рождена шпионами, предателями и изменниками, и она сама тонет в своём же собственном шпионаже, предательстве и измене.
На двадцатом году революции революционное поколение сходит с исторической арены, облитое грязью, кровью и позором: более позорного поколения история ещё не знает. Очень небольшим утешением для нас может служить то обстоятельство, что русских людей в этом поколении очень мало. Это какой-то интернациональный сброд с преобладающим влиянием еврейства - и с попыткой опереться на русские отбросы", Наша газета. 1938. № 6.
Вся русская история сродни жизни христианина и представляет собой череду духовных подвигов и греховных падений, накопления и оскудения, государственного строительства и анархического разрушения. Двадцатый век был веком, когда маятник национальной психологии давал наибольшее отклонение от царского, срединного пути, избранного нашими предками в конце позапрошлого тысячелетия, - пути построения автаркийного расширяющегося православного мира. Особую роль в этом соблазне поиска нетрадиционных для нации путей сыграли идеи демократии и революции, знамёна которых к концу XX столетия пропитались русской кровью, позором государственной измены и духом национального предательства. Им нет никакого исторического оправдания, и они будут вспоминаться с таким же ощущением стыда, как эпоха "панамского скандала" во Франции или как времена "великой депрессии" в США.
Иван Солоневич жил и писал в самые сложные времена Великой Смуты XX века, но не потерял надежды на возрождение дорогого Отечества и всегда отвечал сомневающимся в его политическом оптимизме таким образом: "Очень многие из моих читателей скажут мне: 'Все это, может быть, и правильно - но какой от всего этого толк? Какие есть шансы на восстановление Монархии в России?' И я отвечу: приблизительно все сто процентов",
Солоневич И. Л. Миф о Николае II, -- Великая фальшивка февраля. Буэнос-Айрес, 1954. С. 156.
http://www.russia-talk.com/sol-bio.htm
Монархизм как любовь.
Штрихи к портрету Ивана Солоневича
Вступительная статья Михаила Б. Смолина к сборнику "Наша страна. ХХ Век", содержащая "политическую" биографию его автора, Ивана Лукьяновича Солоневича.
Начало статьи
Продолжение статьи
ЛЮБОВЬ К НАЦИИ И ГОСУДАРСТВУ
"Я должен сознаться совершенно откровенно, - писал на исходе своего жизненного пути Иван Солоневич, - я принадлежу к числу тех странных и отсталых людей, русских людей, отношение которых к русской монархии точнее всего выражается ненаучным термином: любовь. Таких же, как я, чудаков, на Русской земле было еще миллионов под полтораста", Солоневич И. Л., Великая фальшивка октября, -- Буэнос-Айрес, 1954, с. 153.
Чтобы понять отношение Ивана Солоневича к монархии, охарактеризованное им самим как любовь, никак не уйти от обращения к тому национальному подъёму, который ощутила лучшая часть образованного общества в последнее имперское десятилетие, и особенно во время Первой мировой (или, как она тогда называлась, Второй Отечественной) войны. Немало людей, в том числе и пишущих, начали тогда определять своё отношение к Родине, к Монархии, к нации столь иррациональным словом, как любовь.
Именно такое наполнение этих высоких понятий, осмысляемых прежде всего в ключе любви к своему, родному, было очень характерно для полемики, шедшей тогда в прессе между правыми и либералами. В газете "Новое время", где во время войны начал сотрудничать Иван Солоневич, эта тема звучала отчетливее прочих у Михаила Меньшикова (1859-1918), Василия Розанова (1856-1919) и Льва Тихомирова (1852-1923). Всех троих И. Л. Солоневич высоко ценил, судя по оценкам этих авторов в его текстах, и, по-видимому, считал своими учителями, восприняв у них традиции русской политической публицистики.
Время между революциями 1905 и 1917 годов было дано как бы в долг исторической России - для попытки осмыслить революцию, государственность, значение национального единства, роль интеллигенции, значимость Церкви и прочие политико-философские и религиозно-философские вопросы.
Сколько было написано в эти годы! Мыслители как бы торопились, точно предчувствуя, что свободно высказаться, спокойно поразмыслить вскоре не будет дано. И хотя историческая Россия данную ей передышку между революционными штурмами не смогла полностью использовать для выхода из идейного кризиса, этот период всё же для русского самосознания в целом не прошёл зря.
В последнюю декаду жизни Империи начали свою писательскую деятельность многие молодые авторы, ставшие вскоре крупными мыслителями. Тогда же начал свою публицистическую деятельность и Иван Солоневич. На него не могли не оказать влияния споры, которыми жила интеллектуальная среда той поры...
Немалую роль здесь сыграл, как ни странно, журнал "Русская мысль" под редакцией П. Б. Струве, при котором журнал в 1910-е годы занял более консервативную позицию по отношению к революции и развернул на своих страницах полемику о национализме.
Среди прочих статей в "Русской мысли" были напечатаны "Этюды о национализме" молодого консерватора-юриста Д. Д. Муретова, вызвавшие широкий отклик в интеллигентской среде и определявшие национализм как персоналистское пристрастие к национальному Эросу.
"Национализм не претендует на справедливость, - писал он, - и всякий раз, когда он стремится объективно, логически доказать преимущества своей народности над всеми другими, он облекается в чуждую ему по существу форму... Откровенный и сознавший сущность свою национализм не боится сознаться в том, что он не может доказать и объяснить оснований своей веры и своей любви к своему народу. Национализм делит в этом отношении участь всякой личной любви...
Безнравственно ли пристрастие, составляющее сущность национализма? Оно ни нравственно, ни безнравственно, ни добродетель, ни порок.
Божественное оно или дьявольское? Носит лицо Христа или Антихриста? Ни то, ни другое: оно глубоко человечно... оно гениально.
Полезно оно или вредно? Опять-таки - ни то, ни другое: оно действенно, оно есть форма народного сознания, вне которой не может быть народного, т. е. общего цепи поколений, творчества", Муретов Д. Д. Этюды о национализме, Русская мысль. 1916. Кн. I.
Эти "Этюды" поддержал Струве и резко осудил князь Е. Трубецкой, критикуя в стиле Соловьева народность как языческое начало и в противовес этому утверждая человечество как христианский принцип. Правда, либеральные мыслители так и не привели до сего времени логического основания, почему нужно под "ближними" подразумевать "человечество". На каком, собственно, основании любовь к конкретному "человечеству" мы вслед за либералами должны полагать христианской, а любовь к народу - языческой? Неужели только исходя из демократического принципа большинства - из того, что человечество количественно значительно больше любой народности? Но ведь на стороне националистов есть не менее весомые доводы в защиту любви к своей народности как чувства родственности, из которого - и только из него - может вырасти христианская любовь к ближнему. В любви к нации есть глубокие качественные, положительные черты - большей близости, большей родственности и большей возможности реализовать саму христианскую любовь для каждого человека. Любовь к своей нации, любовь к своей семье, любовь к своей общине, любовь к Церкви как обществу верующих тождественны " семейной любви". И Церковь, и нация - большие родственные семьи, как, впрочем, и человечество - семья, объединённая общим родством в Адаме.
Здесь уместно вспомнить довод П. Е. Астафьева в пользу любви к народности. Он утверждал, что человек, лишённый всякой к себе любви, не может любить никого из ближних просто потому, что это чувство ему незнакомо, - ведь недаром заповедь "возлюби ближнего" имеет критерием этой любви сравнительный ход мысли: "как самого себя", то есть изначально предполагается необходимость и естественность отношения с любовью к себе. Христианство даже в отношении Создателя любовь к Нему сравнивает с любовью к самому себе: "люби Бога больше, чем самого себя". Поэтому, не любя свою нацию, невозможно научиться хотя бы уважать другие, так же как невозможно любить всякого ближнего, пока не научишься любить всякого родственного.
Таким образом, любовь к родственному является ступенью в достижении христианской любви к ближним; а национализм - любовью, подобной всякой личной любви человека к человеку.
Любовь к личности, к индивидууму до конца никогда не может быть объяснена: любой человек до известной степени есть тайна, его душа - "потёмки", а не раскрытая для всех книга. Но всё же это чувство можно объяснить, хотя не полно и далеко не все его проявления.
Любовь к родному естественна, прирожденна у любого здорового духовно и физически человека. Любовь к нации, к своему государству действительно сродни любви к женщине, - любви, выделяющей из множества - одного, из разнообразия - лишь своё, родственное.
Рождаясь на свет, человек принимает определённые обязательства в любви к своей нации, как бы обручается с ней. С
возрастом человек может "не обвенчаться", нарушить верность своей нации, что означает разрыв с родственным, добровольное изгойство.
Безусловно, такая любовь пристрастна, то есть избирательна и субъективна, но она естественна и другой быть не может, как не может не быть избирательна и пристрастна любовь к своей жене, к собственным детям, признаваемым самыми лучшими хотя бы лишь только потому, что они твои.
Эта любовь-пристрастие, или, как в другом месте Д. Д. Муретов говорит о национализме, "вид политического исступления", распространялась консервативными мыслителями и на государство. Подобные взгляды, скажем, характерны для профессора П. Е. Казанского.
Национальное сознание, по П. Е. Казанскому, есть сознание живой солидарности со своим культурно-историческим национальным типом, содержанием которого является любовь к своему народу и желание служить преимущественно во благо ему. Подобная солидарность даёт возможность развития и достойного существования не только всей общности в целом, но и каждому её члену в отдельности.
Внешнее постоянное усложнение борьбы за жизнь рождает закономерный поиск естественных союзников в среде родственников и членов своего национального общества. Почему, собственно, и чувство патриотизма для профессора П. Е. Казанского исходит из того же источника, что и национальное сознание. Ощущение, что каждый член государственного организма делает общее дело во благо каждого гражданина, утверждал П. Е. Казанский, должно воспитывать и взаимную солидарность. "Патриотизм есть сознание своей политической принадлежности к определённому государству и своей жизненной общности с ним, сознание своей политической национальности", Казанский П. Е. Введение в курс международного права. - Одесса, 1901. С. 6-7.
Причём нормой он считал поглощение нации государством. Чувство, любовь к государству (патриотизм) должно было, по его мнению, перевешивать чувство национальности. Государство для него важнее: оно вмещает в себя народность. "Государство, - писал он, - поглотило в себе разные народности. В этом смысле можно говорить, что государство есть, пожалуй, также народность, и считать своего рода национализмом", Казанский П. Е. Народность и Государство. - Одесса, 1912. С. 10.
Итак, и патриотизм, и национализм понимался русскими консерваторами начала XX столетия как исконное чувство любви-пристрастия к своему государству и своей нации. В этом смысле Иван Солоневич находился в русле уже выработанного в начале XX столетия, осознанного и ставшего традиционным исключительно личного для каждого индивидуума понимания-отношения к Отечеству и народности. Его любовь к монархии, к Русскому Самодержавию так же пристрастна и носит характер глубоко переживаемого религиозно-политического и иррационально национального чувства.
"Русский царизм, - пишет он, - был русским царизмом: государственным строем, какой никогда и нигде в мировой истории не повторялся. В этом строе была политически оформлена чисто религиозная мысль. "Диктатура совести", как и совесть вообще, - не может быть выражена ни в каких юридических формулировках, - совесть есть религиозное явление. Одна из дополнительных неувязок русских гуманитарных наук заключается, в частности, в том, что моральные религиозные основы русского государственного строительства эта "наука" пыталась уложить в термины европейской государственной юриспруденции. И с точки зрения государственного права - в истории Московской и даже Петербургской империи ничего нельзя было понять; русская наука ничего и не поняла. В "возлюби ближнего своего, как самого себя" никакого места для юриспруденции нет. А именно на этой православной тенденции и строилась русская государственность. Как можно втиснуть любовь в параграфы какого бы то ни было договора?", Солоневич И. Л. Миф о Николае II, Великая фальшивка Февраля. Буэнос-Айрес, 1954. С. 152.
Отказ от монархии был воспринят им как отказ от тысячелетней русской истории. Монархия в России была его политическим идеалом, чаянием нормальной, спокойной, тихой и налаженной жизни, когда каждый занимается своим делом, а не безумного "массового порыва деятельности", когда все занимаются сразу всем, да ещё и с катастрофическим энтузиазмом. "Народ, в его целом, - писал И. Л. Солоневич, - править не может - как не может 'весь народ' писать картины, лечить зубы, командовать армиями, проектировать мосты. Здесь нужен 'специалист', которому народ будет доверять. В наших русских условиях таким 'специалистом' был Царь", Родина. 1940. № 3.
МИКРОТОМИЯ СОЦИАЛЬНОЙ ТКАНИ В РАБОТАХ ИВАНА СОЛОНЕВИЧА
"Жизнь страны - всякой страны, - настаивал Иван Солоневич, - определяется не героическими подвигами, не стахановскими достижениями, не пятилетними или четырёхлетними планами и не декламацией об этих планах; она определяется миллиардами маленьких усилий сотен миллионов маленьких людей. Эта жизнь, как это отметила даже и философия, разнообразна до крайности", Солоневич И. Л. Диктатура импотентов. - Буэнос-Айрес, 1949 с. 121.
Этот взгляд на суть социальных процессов далее был сформулирован им в таких словах: "Будущая наука об общественных отношениях (сейчас у нас её нет) займётся, вероятно, и тем, что я бы назвал микротомией социальной ткани. То есть: оставит в покое декорации и декламации и начнёт изучать процессы, совершающиеся в клетках социального организма", там же, с. 150
Для исследования органов и тканей животных и растительных организмов учёные-биологи используют специальный инструмент - микротом, который способен срезать тончайшие слои исследуемого объекта.
Историку, социологу или политологу очень редко случается описать то или иное событие, столь же проникнув в его внутренний смысл, столь же его прочувствовав, сколь на это способен умный и внимательный современник, свидетель самого события. Свидетель находится внутри события, он видит, слышит всё, что происходит, участвует сам в историческом процессе и потому с наибольшей точностью может передать атмосферу истории, её динамику и, наконец, смысл, вкладываемый в неё современниками.
По мере отдаления исследователя от события труднее становится восстановить в полном объёме и передать психологический портрет прошедшего, воссоздать и объяснить строение социальной ткани исследуемого времени и порождённых им явлений. Именно поэтому свидетельства современников бесценны и ничем не заменимы, и если их нет, то учёному приходится домысливать недостающее. "Мелочи" исчезают в таких ситуациях полностью, а из них, как правило, и вырастают большие социальные события. Так возникает проблема генезиса глобального события. Глобальные события закрывают от взора современников, а значит и от последующих исследователей, события малозначащие, из которых суммируются глобальные.
Социология, изучающая общественные исторические процессы и склонная заниматься глобальными макротомическими вопросами, традиционно остаётся крайне глуха к сфере малых социальных срезов - к изменениям микротомическим.
В этом смысле Иван Солоневич - уникальный общественный свидетель и социальный "копиист" первой половины XX столетия, времени мировых потрясений и социальных катастроф, в которых, по его собственному признанию, он участвовал лично, "своей шкурой". Судьба Ивана Солоневича удивительна: он попадал в места наибольшего социального движения как будто специально для того, чтобы оставить о них свои письменные "фотографии".
Лишённая сухой схематичности, демонстративной системности и других "научных" атрибутов, писательская манера Ивана Солоневича своеобразна и рационалистична. Его книги и статьи ценны в первую очередь точными слепками с социальной психологии социалистических, национал-социалистических и просто демократических обществ, которые он знал изнутри, живя в них, их "микротомией социальной ткани", и только потом - их анализом. В своём писательстве он констатировал лично увиденное и лично пережитое. Это свидетельство о социализме - каков он есть в его жизненных реалиях - из первоисточника, при этом автор имел возможность сравнивать гитлеровский Рейх со сталинским СССР, дореволюционную Империю - с послереволюционной Россией.
Он, пожалуй, самый современный писатель из классиков русского консерватизма. Его слог наиболее доходчив до слуха постсоветского читателя, его простота носит черты миссионерско-политические, и потому не понять его мысль невозможно, если только изначально не питать глубокого предубеждения к его личности или его писаниям. Он перенял одну из базовых установок русской публицистики - откровенно беседовать со своим читателем - и гениально продолжил традицию имперской публицистики - имперской по размаху тем и интимности разговора, когда с читателем говорят доверительно, как с самым близким и дорогим другом, говорят, как писали бы в письме к постоянному и тонкому, поверенному в душевных делах товарищу.
У великих мастеров русского слова имперское величие и личностная, интимная душевность сливались в удивительное единство, рождая вечные творения человеческого духа. Потрясающая откровенность, открытость в писательстве - дар уникальный, и он присущ Ивану Солоневичу в полной мере.
Если говорить об учителях Ивана Солоневича, то необходимо назвать по меньшей мере три имени: М. О. Меньшиков, В. В. Розанов и Л. А. Тихомиров. Феномен Ивана Солоневича возрос из публицистического мастерства Михаила Меньшикова, из его "Писем к ближним", стиль которых Иван Солоневич в своих произведениях довёл до глубокой степени доверительности; из логичности и синкретичности таланта Льва Тихомирова, даже не всего Тихомирова, а конкретно его книги "Монархическая государственность", с которой Иван Солоневич не расставался во всех перипетиях своей эмигрантской жизни; из своеобразной микротомичности личной жизни Василия Розанова.
Иван Солоневич не мог не читать розановские "Уединённое" и "Опавшие листья" (они выходили именно тогда, когда Иван Лукьянович уже жил в Петрограде и работал в "Новом времени"). Он не мог не перенять у своего любимого писателя интимной доверительности к читателю и внимания к кажущимся мелочам, тонко и убедительно перенеся их на социальную ткань.
Интересно объяснял особость своего писательства сам В. В. Розанов: "Я ввёл в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта"; "У меня есть какой-то фетишизм мелочей". "Мелочи" суть мои "боги"". Цит. по: Николюкин А. Н. Розанов. - М., 2001. С. 278.
Влияние корифеев русской мысли старшего поколения на И. Л. Солоневича, на его стиль и его мысль нисколько не уменьшают его собственной значимости и оригинальности вклада в русскую политическую мысль.
Семипудовый богатырь с добродушной улыбкой, не потерявший благожелательности и вкуса к жизни, Иван Солоневич являл собой особый тип оптимистического политического публициста. Отвергая всякую отвлечённую философию и любые системные доктрины, он подчёркнуто прост и доходчив в своих книгах и статьях. Не будучи балагуром-рассказчиком или писателем-эстетом, для которых основной задачей являлось желание произвести впечатление своими текстами, он своей главной целью ставил необходимость достучаться до сердца читателя. Для Ивана Солоневича публицистический текст - это действенное оружие, всегда направленное своим творцом точно в цель. Он ведёт простой разговор с читателем, и это разговор бывалого и сильного человека, который убеждён в своей правоте, проверенной многими испытаниями и многолетней борьбой.
Вероятно, человеку, не прошедшему, как Иван Солоневич, весь ад социальных экспериментов, будет трудно понять всю глубину того отвращения, которое он питал ко всяческим революциям и социализмам.
Революцию, как он удачно выразился, чаще всего описывали с "преобладанием романа над уголовной хроникой", всегда пытаясь выдумать какой-нибудь литературный ход, чтобы чистую уголовщину прикрыть благородной идеальной романтикой или хотя бы разбавить кровавую реальность флером вымысла. И. Л. Солоневич называл такой подход бессовестным.
Революция - это всегда раздражение. Как говорил ещё Василий Розанов, "никогда не настанет в ней (революции. - М. С.) того окончательного, когда человек говорит: 'Довольно! Я - счастлив! Сегодня так хорошо, что не надо завтра'... И всякое 'завтра' её обманет и перейдет в 'послезавтра'... В революции нет радости. И не будет. Радость - слишком царственное чувство, и никогда не попадёт в объятия этого лакея", Розанов В. В. Уединённое. - М., 1990. С. 107. Революция принципиально перманентна и разрушительна.
Героическая и энергическая фигура Ивана Солоневича никак не вписывалась в кладбищенскую тишину советской нормы. "Советская власть, - писал Иван Солоневич в 1938 году о поколении 'несгибаемых ленинцев', - выросла из поражения и измены, и она идёт по путям измены и поражения. Она была рождена шпионами, предателями и изменниками, и она сама тонет в своём же собственном шпионаже, предательстве и измене.
На двадцатом году революции революционное поколение сходит с исторической арены, облитое грязью, кровью и позором: более позорного поколения история ещё не знает. Очень небольшим утешением для нас может служить то обстоятельство, что русских людей в этом поколении очень мало. Это какой-то интернациональный сброд с преобладающим влиянием еврейства - и с попыткой опереться на русские отбросы", Наша газета. 1938. № 6.
Вся русская история сродни жизни христианина и представляет собой череду духовных подвигов и греховных падений, накопления и оскудения, государственного строительства и анархического разрушения. Двадцатый век был веком, когда маятник национальной психологии давал наибольшее отклонение от царского, срединного пути, избранного нашими предками в конце позапрошлого тысячелетия, - пути построения автаркийного расширяющегося православного мира. Особую роль в этом соблазне поиска нетрадиционных для нации путей сыграли идеи демократии и революции, знамёна которых к концу XX столетия пропитались русской кровью, позором государственной измены и духом национального предательства. Им нет никакого исторического оправдания, и они будут вспоминаться с таким же ощущением стыда, как эпоха "панамского скандала" во Франции или как времена "великой депрессии" в США.
Иван Солоневич жил и писал в самые сложные времена Великой Смуты XX века, но не потерял надежды на возрождение дорогого Отечества и всегда отвечал сомневающимся в его политическом оптимизме таким образом: "Очень многие из моих читателей скажут мне: 'Все это, может быть, и правильно - но какой от всего этого толк? Какие есть шансы на восстановление Монархии в России?' И я отвечу: приблизительно все сто процентов",
Солоневич И. Л. Миф о Николае II, -- Великая фальшивка февраля. Буэнос-Айрес, 1954. С. 156.
http://www.russia-talk.com/sol-bio.htm