"Двенадцать", Сергеев-Степин-Шакирова
Поэму "Двенадцать" вспоминаю часто, полностью понимая блоковское: "Сегодня я - гений". Иногда чудится, гениальная чуткость его и убила. Много лет Блок слышал гул надвигающейся на мир катастрофы, а оказавшись в её центре, принял страшную разноголосицу собственными оголёнными нервами, не предназначенными для подобных нагрузок, и сгорел. Зато оставил нам почти спокойный репортаж о том, чего вообще-то не описать словами.
Так и читает поэму Сергеев - скорее констатируя, чем давая оценку. Хотя легкие акценты говорят о многом. Я не думала, что кто-то, кроме меня, воспринимает фразу "мировой пожар - в крови" с тире и ударением на последнем слове, и вдруг услышала так сегодня. А вопросительный знак в финале "впереди… Иисус Христос?" вызвал в памяти блоковское «Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И я тогда же записал у себя: к сожалению, Христос».
Чем дальше, тем больше проникаюсь балетом, поставленным Сергеевым, и музыкой Тищенко (спасибо маэстро Шуплякову и оркестру, они донесли до нас каждую ноту). Я приняла и хореографические цитаты - отражение многоголосицы поэмы Блока, и цветаевское начало, вроде бы маленькая жизнь - дом, любовь, - однако накал чувств и горе потерь не меньше, чем в мировом масштабе, не разрушайте ее, пожалуйста...
Смотря спектакль в четвертый раз, села на первый ряд прежде всего из-за Петрухи Степина, которого хотелось увидеть поближе. И дело того стоило! Редко вглядываюсь в лица балетных актеров и не пользуюсь биноклем, считая, что все нужное выражается танцем, однако здесь роли почти драматические. Степин и Сергеев вблизи впечатлили еще сильнее, у Шакировой-Катьки, которая в прошлый раз поразила почти животной харизмой, идеально попадающей в образ, пожалуй, немного мешало выражение горечи и чистоты. Что ни в коей мере не в упрек: телом она показывала ровно ту гулящую, толстомодренькую и безмерно притягательную непонятно чем... ту самую, о которой «пальнем-ка пулей в Святую Русь, в кондовую, в избяную, в толстозадую» - и вечно любим ее «странную любовью». Даже мысленно не ругаюсь матом, а иногда после слова «Родина» хочется добавить то, что и матом быть фактически перестало, но тут вырывается в своем исконном значении, в каком описывает продажную, непутевую дуру Катьку. Как нежно в финале герой Сергеева, демиург и чтец, держит ее оскверненное мертвое тело, с какой горечью вспоминает: я создал его по своему образу и подобию, вдохнул туда собственный дух… почему же вышло, что вышло? Потом отпускает, толкая вперед, и становится ясно: нам дана свобода воли, причина в ней... в нас. В следующий раз будет то же самое, и вместо того, чтобы воскресить (казалось - мог), Бог молча смотрит, как сцена заливается кровью.
Таким восприняла сегодня финал. Недавно обсуждали с подругой новости, и когда на мое «мы поступаем неверно» я услышала «они тоже», с потрясением осознала, что «мы» называю людей, человечество. До сих пор, несмотря ни на что. И «Двенадцать» при их почти репортажной конкретике для меня не только о России. Хотя в первую очередь, конечно, о ней.