идеология и литературная критика
Время от времени я вижу в жж дискуссии, где одна из сторон говорит, что сама постановка вопроса о современной феминистической (художественной) литературе нелепа, потому что феминизм - это идеология, а в литературе важны исключительно эстетические достоинства или, на худой конец, развлекательность. И дальше некстати поминают советское литературоведение.
Во-первых, о предпосылке, будто феминистическую литературу следует противопоставлять не патриархатной, а идеологически нейтральной.
Идеологически нейтральных книг, тем более эпических и лироэпических, по моему читательскому опыту, чрезвычайно мало. Это относится и к гендерной их стороне. Другой вопрос, что если воспринимать сексистские клише как нечто само собой разумеющееся, то есть, проще говоря, не знать, что это они и как они устроены, или предполагать, что патриархатное распределение власти совершенно естественно, то да, заидеологизированность не бросается в глаза.
Во-вторых, о собственно-художественных достоинствах, хотя это и не моя стихия.
На мой вкус, сексистские штампы плохи именно тем, что они штампы, а литература позднего Нового и Новейшего времени, о которой речь, всё-таки, я думаю, как-то стремится к разнообразию, новизне, расширению пространства опыта, который трансформируется в мысли и речь. Выходят странные мертвые места, никак не обыгранные в тексте, то есть нерабочие, и художественно незадействованные переходы между теми фантазиями, что сопровождают реальный опыт, и теми, что дают галлюцинаторное удовлетворение.
В случае с совершенно великими писателями типа Л. Толстого, Ф. Сологуба, Саши Соколова и так далее я могу осмыслить эту осцилляцию между установкой на поиск истины и установкой на воспроизведение экстернализированных в культуре отрицающих (внутреннюю или внешнюю) реальность фантазий как функциональную часть художественного целого (хотя в какой мере вообще принято ставить вопрос об именно этой герменевтической задачке, я не знаю) - в первую очередь, благодаря тому, что эта осцилляция прошивает художественные уровни текста - от предметного мира до языка - насквозь, хотя на сотой книжке у меня, надо сказать, таки всплывает ощущение некоторой композиционной монотонности.
В прочих случаях я тоже, без сомнения, могу интерпретировать эту эпистемологическую неоднородность таким образом, что она будет составлять обладающее внутренней связностью целое, но тут возникает эффект, как если бы стихотворные строки рифмовались на каждой пятидесятой: посчитать ритм можно, но ни слух, ни взгляд уже не охватывают его, и выходит чистой воды белый стих. Поэтому в поэзии таких рифм обычно не бывает, насколько мне известно. В случаях же, о которых идет речь, - выходит то, что мне отнюдь не кажется прекрасным, а кажется, наоборот, совершенно несообразным.
Также вспоминаются изобретенный капитаном Врунгелем способ определять время по сломанным или игрушечным часам, точность которого зависела "от личных способностей наблюдателя", как там было сказано.
Здесь, я думаю, было бы уместно провести параллель с фанфикшном, который часто упрекают в клишированности, вполне, впрочем, соприродной идеологической клишированности большой части “высокой” литературы, но, в отличие от последней, объяснимой функциональной стороной его бытования.
Что же касается встроенности в литературную традицию, то в тех случаях, о которых я говорю, - когда (внутри текста) она сводится к формальной стороне дела, а не работает как ценностная связь, - эстетический потенциал у неё, имхо, минимален.
В-третьих, у всего этого есть, без сомнения, этический разрез, и если говорить о критике, то он мне кажется более важным, чем предыдущее, но здесь это, строго говоря, оффтоп, так что я ограничусь цитатой из М. Бахтина: “Но эстетическое бытие ближе к действительному единству бытия-жизни, чем теоретический мир, поэтому столь и убедителен соблазн эстетизма. В эстетическом бытии можно жить, и живут, но живут другие, а не я - это любовно созерцаемая прошлая жизнь других людей, и все вне меня находящееся соотнесено с ними, себя я не найду в ней, но лишь своего двойника-самозванца, я могу лишь играть в нем роль, т.е. облекать в плоть-маску другого умершего. Но в действительной жизни остается эстетическая ответственность актера и целого человека за уместность игры, ибо вся игра в целом есть ответственный поступок его играющего, а не изображаемого лица-героя; весь эстетический мир в целом лишь момент бытия события, право приобщенный через ответственное сознание-поступок участника, эстетический разум есть момент практического разума” (“К философии поступка”).
В-четвертых, - и тоже оффтоп - феминистскую критику часто, как мне кажется, отождествляют с литературной, игнорируя её социологический разрез, с точки зрения которого, я думаю, имеет значение массовость: скажем, проблемы в том, что именно у этого писателя женские образы сугубо вспомогательны, нет - каждый(ая) пишет о том, что ему/ей интересно - хотя меня, скажем, это может и не увлекать (если не касаться здесь этической стороны дела, оставшейся в предыдущем пункте); но, когда их функции практически одинаковы на больших художественных пространствах, даже еще и в жанре романа, - это уже кое-что говорит об устройстве общества.
(кросс в persepol)
Во-первых, о предпосылке, будто феминистическую литературу следует противопоставлять не патриархатной, а идеологически нейтральной.
Идеологически нейтральных книг, тем более эпических и лироэпических, по моему читательскому опыту, чрезвычайно мало. Это относится и к гендерной их стороне. Другой вопрос, что если воспринимать сексистские клише как нечто само собой разумеющееся, то есть, проще говоря, не знать, что это они и как они устроены, или предполагать, что патриархатное распределение власти совершенно естественно, то да, заидеологизированность не бросается в глаза.
Во-вторых, о собственно-художественных достоинствах, хотя это и не моя стихия.
На мой вкус, сексистские штампы плохи именно тем, что они штампы, а литература позднего Нового и Новейшего времени, о которой речь, всё-таки, я думаю, как-то стремится к разнообразию, новизне, расширению пространства опыта, который трансформируется в мысли и речь. Выходят странные мертвые места, никак не обыгранные в тексте, то есть нерабочие, и художественно незадействованные переходы между теми фантазиями, что сопровождают реальный опыт, и теми, что дают галлюцинаторное удовлетворение.
В случае с совершенно великими писателями типа Л. Толстого, Ф. Сологуба, Саши Соколова и так далее я могу осмыслить эту осцилляцию между установкой на поиск истины и установкой на воспроизведение экстернализированных в культуре отрицающих (внутреннюю или внешнюю) реальность фантазий как функциональную часть художественного целого (хотя в какой мере вообще принято ставить вопрос об именно этой герменевтической задачке, я не знаю) - в первую очередь, благодаря тому, что эта осцилляция прошивает художественные уровни текста - от предметного мира до языка - насквозь, хотя на сотой книжке у меня, надо сказать, таки всплывает ощущение некоторой композиционной монотонности.
В прочих случаях я тоже, без сомнения, могу интерпретировать эту эпистемологическую неоднородность таким образом, что она будет составлять обладающее внутренней связностью целое, но тут возникает эффект, как если бы стихотворные строки рифмовались на каждой пятидесятой: посчитать ритм можно, но ни слух, ни взгляд уже не охватывают его, и выходит чистой воды белый стих. Поэтому в поэзии таких рифм обычно не бывает, насколько мне известно. В случаях же, о которых идет речь, - выходит то, что мне отнюдь не кажется прекрасным, а кажется, наоборот, совершенно несообразным.
Также вспоминаются изобретенный капитаном Врунгелем способ определять время по сломанным или игрушечным часам, точность которого зависела "от личных способностей наблюдателя", как там было сказано.
Здесь, я думаю, было бы уместно провести параллель с фанфикшном, который часто упрекают в клишированности, вполне, впрочем, соприродной идеологической клишированности большой части “высокой” литературы, но, в отличие от последней, объяснимой функциональной стороной его бытования.
Что же касается встроенности в литературную традицию, то в тех случаях, о которых я говорю, - когда (внутри текста) она сводится к формальной стороне дела, а не работает как ценностная связь, - эстетический потенциал у неё, имхо, минимален.
В-третьих, у всего этого есть, без сомнения, этический разрез, и если говорить о критике, то он мне кажется более важным, чем предыдущее, но здесь это, строго говоря, оффтоп, так что я ограничусь цитатой из М. Бахтина: “Но эстетическое бытие ближе к действительному единству бытия-жизни, чем теоретический мир, поэтому столь и убедителен соблазн эстетизма. В эстетическом бытии можно жить, и живут, но живут другие, а не я - это любовно созерцаемая прошлая жизнь других людей, и все вне меня находящееся соотнесено с ними, себя я не найду в ней, но лишь своего двойника-самозванца, я могу лишь играть в нем роль, т.е. облекать в плоть-маску другого умершего. Но в действительной жизни остается эстетическая ответственность актера и целого человека за уместность игры, ибо вся игра в целом есть ответственный поступок его играющего, а не изображаемого лица-героя; весь эстетический мир в целом лишь момент бытия события, право приобщенный через ответственное сознание-поступок участника, эстетический разум есть момент практического разума” (“К философии поступка”).
В-четвертых, - и тоже оффтоп - феминистскую критику часто, как мне кажется, отождествляют с литературной, игнорируя её социологический разрез, с точки зрения которого, я думаю, имеет значение массовость: скажем, проблемы в том, что именно у этого писателя женские образы сугубо вспомогательны, нет - каждый(ая) пишет о том, что ему/ей интересно - хотя меня, скажем, это может и не увлекать (если не касаться здесь этической стороны дела, оставшейся в предыдущем пункте); но, когда их функции практически одинаковы на больших художественных пространствах, даже еще и в жанре романа, - это уже кое-что говорит об устройстве общества.
(кросс в persepol)