7. Отглагольное (часть первая)
Медвежий угол
Глаза закроешь - белый день,
глаза откроешь - ночь окрест,
Пряди, зима, свою кудель…
Позёмка, шпалы, переезд.
И вспять нет сил, и вдаль невмочь,
и опустелая земля
за пядью пядь вмерзает в ночь...
Поземка, насыпь, колея.
Зловеще, веще снег скрипит,
и настежь боль, и чаще след.
Обходчик в будке глушит спирт,
и, кажется, с библейских лет…
Он по повадкам, что медведь,
но, как и я, лесам чужой
медвежьим этим. круговерть
зимы сильнее спирта жжет.
Плеснет он полстакана мне,
угрюмо скажет: пей до дна…
Глаза откроешь - ночь темней.
Глаза закроешь - тишина...
***
Не прибрежный бульвар,
приглядишься - «прибежище» ветра.
Осень брезжит едва,
платит мытарю медной листвой.
И на выдохе пар ядовит,
и, как оползень с веток -
камнепад громких птиц
над тяжелой недвижной водой.
Миг - и вдребезги день,
и река, отражая усмешку
бога сбитых небес,
поглотит их, не вздыбивши брызг.
В почерневшей воде
рыбы небо едят вперемешку
с тиной, илом и без…
Безоглядный, бессмысленный риск -
так глядеть в глубину -
долго, истово, пристально, присно -
до ладонного льда,
до застывших лидийских ладов,
уходить в эту толщь…
Ход вещей беспощадно расписан…
Разойдутся круги,
на воде не оставив следов…
антилирическое
...жизнь как будто съежилась в оглавление,
и уже почти нельзя не пуститься в бегство
куда-нибудь от себя и от снега детства,
идущего следом, готовым простыть в мгновение…
в небе ползут облака звероподобные,
хмурые травы уписаны бультерьерами -
такая вот лирика… впрочем, ещё потопаем,
ещё покуражимся, отче, воркуя, веруя
в зыбкость музык - исцеляющих, тихих, тающих,
в миг претворенья, с твоею, конечно, помощью.
плесну «ипокрены» грамм двести в граненый - та ещё
гадость, но выпью и, не поморщившись,
ветру спою, что с листвою подхватит скоро
скорби, что в воздухе скарбом последним взвешены,
что мне, такому, от жизни не протрезвевшему,
не петь во всё луженое нежностью горло.
вот и пою неустанную постоялицу,
стерегущую миг в сгустившихся цепких сумерках
осени… отче, пока мы ещё не умерли,
подпевай мне о том, как легко нам сейчас печалится…
***
…Устало слушаешь вполуха,
а я восторженную чушь
несу тебе на старой кухне,
где вырос, где, всем страхам чужд,
блажил на скрипке неуемной
отец - он был непогрешим…
и я б сыграл, но не дано мне
ни ладно петь, ни складно жить…
Нет, не от лампы керосинной
в углах светло - от образов…
Здесь я взрослел с отцом и сыном,
и духом маминых блинов…
Каким висел здесь коромыслом
дым под ростовский совиньон,
какие спутывались мысли,
когда школяр и шут Вийон
вдруг оживал в ретивой речи
сидельцев круглого стола?!
И всё отчетливее, резче
горчинка в голосе была
с теченьем лет, с прочтеньем истин,
взрывавших паузы меж строк…
Псалтырь допета, день пролистан,
всё пристальней взирает бог
моей тоски и бездорожья,
и одиночества врасплох -
непостижимо безнадёжный,
неповторимо русский бог…
Сентиментальный романс
Е.М.
В не обжитом тобою времени,
в оплетающем спруте-городе,
в безучастной, почти что кукольной,
чужеземной, сырой зиме,
кран откроешь - польется реквием
прямо в раковину, где горкою:
чашки, блюдца - и смертной скукою
день пребудет, а ночь взамен
оживит тебя болью, прошлое
воскресишь ты вдруг опрометчиво -
как призывны взгляды на глянцевых
лицах, словно уставших ждать…
Ты и Богом, и миром брошена,
ты своим сокровенным мечена,
ты подолгу, часами, вглядываться
будешь вглубь себя… или вспять…
Нарисуй себе город загадочный,
надыши себе землю на дудочке,
наколдуй себе зиму снежную,
как из детства - глаза закрой…
Слышишь, как ускользает, крадучись,
стылым садом, двором проулочным
неизбывное, неизбежное,
и скрывается за горой…
Ностальгия по осени
Ну что за вздор - об осени грустить
у лета в истомленном средоточье? -
галдит полудней ярмарка сорочья,
бульвар бренчит монетами в горсти
фонтанов подле, весело поёт
мороженщик осанну в честь пломбира,
и, кажется, что липы пахнут миррой,
и всюду солнца льется желтый мед…
Казалось бы, возьми уже, умри
от счастья созерцания фиесты.
Окрест оркестров выспренное престо,
и номера порядкового рим
не знает этот, вызревшее лето
порочною сияет красотой,
и, как сказал сынишка бы: в отстой
сливать пора печаль пустую эту.
А ты опять об осени грустишь,
её просторном, вдумчивом покое,
о небе, текшем мутною рекою
по толевому дну покатых крыш,
о разговорах, выраставших из
«взбрело на ум, чего-то» и не боле,
из тех, дождем стихающих бемолей,
что каплями стучались о карниз,
о слове, что искалось наугад
под блюз бесед неспешного застолья…
О, как терпело время, если стольник
был на такси - терпело всё подряд…
Лишь осенью оно изволит вдруг
заснуть такой пресыщенною молью -
и ты расслышишь сам себя в бемоле
дождя, почти затихшего к утру…
Размытая архитектура
Дожди шли вечность напролет…
Безмолвна в мареве понуром
размытая архитектура
мостов, монастырей, слобод
и облупившихся аллей,
где ветер тело оплетает,
где штукатуркой отлетает
листва…
И пусто на земле,
и холодно невозмутим
потяжелевший остов града,
и я, который вечер кряду,
сбиваюсь в сумерках с пути,
и сознаю, в который раз,
что этот морок поднебесный
и мрак - проекция на местность
во всем изверившихся глаз…
***
молкнут вьюги, поднаторевшие
в извлеченье глухих октав -
захлебнулись их трубы, певшие
над бессонницей чутких трав.
время новой фантасмагории…
незнакомый, чужбинный март
начинает свою историю
с безрассудных грачиных кварт,
с парков контурных, с мокрой графики -
ветвь по воздуху, к блику блик,
со следов на аллейном гравии,
пара к паре, носками встык.
со всего, что будет воссоздано:
веры, ливня, гнезда, пути,
с распивания вин на воздухе
в день, когда говоришь - «прости»,
с первородной нездешней легкости
и плывучести облаков…
вдоволь в марта уловках ловкости -
обнадежил и был таков…
Исход декабря
Такой вот исход декабря - небывало талый.
Сыплет теплым, теплее ладоней, снегом.
И город качнется, и вспыхнет в ночи ковчегом,
И будет тонуть, и молить, чтоб огня хватало.
И всякая божья тварь, чуть заслышав склянку,
Станет считать удары до залпа пробки,
Как будто от залпа всё сущее канет в пропасть,
Скользнет по отвесной горе на пропащих санках.
И сызнова жизнь начнется от глупой меты.
И мягкий, мягче дыхания, снег коснется
Сомкнутых век, за которыми всходит солнце
Проблеском веры, потерянной было где-то.
Такой вот исток ожидания - топкий, теплый.
Всё сыплется снег, что белее и слаще сдобы.
И там, на отвесно парящей горе, подобно
Мачте ковчега тянется в небо тополь…
Всё петь торопишься
Всё петь торопишься, лелея
нот серебристую пыльцу,
но ускользают звуки - Лелем
не стать наивному птенцу.
Клюй, пташка, гусениц древесных,
ржаные крошки подбирай.
Что миг бессмертия? - довесок
к той бесконечности, с утра
до дымкой скрытого полудня,
когда в ленивой волглой мгле
трамваи сонный город будят,
гремя на стыках всё наглей,
когда беспутный ветер невский,
перекроивший небеса,
в раскрытых окнах занавески
вздувает, словно паруса.
И жизнь, нечаянная данность,
вдаль по трамвайному кольцу
летит и тает неустанно,
и петь не терпится птенцу…
***
…и босиком ступивши на траву,
в промытые апрельские побеги,
взгляд чуткий опрокинув в синеву,
не помня бога и забыв о беге,
дыханье задержу - на жизнь? на миг?
но тишину иначе не расслышишь -
она в траве и выше, выше, выше…
она вокруг, и вот я к ней приник,
проникся ею - выдохнув, вдохнув…
и время в естестве своем незримом
то вспять идет, то мчит куда-то мимо,
то замирает, землю покачнув…
Потерянный апрель
Наташе Малининой
Он вдруг теряется из виду,
апрель… бесследно, в промельк дня.
Всё выхожу, и всё не выйду
на зов его, всё слышу кривду
дворов, где звуков западня,
где осень днесь и неизбывно
шуршит у мусорных бачков,
в листве промокшей и сопливой,
украдкой плещущей пугливо,
и на губах, что табачком,
горчинкой речи, ветром сушит,
а потому и голос глух.
…Расслышать, вчувствоваться, слушать
всхлип претворенной в жижу суши,
читать, как мантру, осень вслух -
кто на такое же безумье
сподоблен? в чьих теперь пропал
глазах зеленых?.. Нарисуй мне
всё не помянутое всуе,
в пейзаже - сквер, следы, тропа…
Художник мой спешит навстречу,
и мы по собственным следам
вчерашний ищем день весь вечер,
и от троллейбусной конечной
бредем к излюбленным прудам,
где в нарисованном апреле
меня ты за руку берешь,
где звезды тают еле-еле,
и всё, как мы с тобой хотели,
и взглядом взгляд не зачерпнешь…
Но ты теряешься из виду
внезапно… я же, муравей,
вдохнувший ветра стылый выдох,
всё выхожу, и всё не выйду
из вязкой осени своей…
Неизбежное
Не сложится. Не сладится. Не слепится…
Такая неизбежность в этом “не”,
железная, что сущая нелепица
воображать обратное. Больней,
день ото дня, из ночи в ночь больней,
сквозь зябкий космос чуждости, с испугом,
в который раз читать в глазах друг друга:
она - нужна тебе… ты - нужен ей…
Твой ближний круг зашепчет горячо:
зачем стирать ярмом до крови шею?
Ему теперь бы зиму, белошвею,
в подруги, ей бы крепкое плечо
в подмогу - всё разумней и нужней,
чем тот, что пусть нежней, но ненавистней…
А осень черной пропастью нависла,
всем космосом, и нет зазора в ней.
Не слепится - когда-нибудь копить
всю боль необходимости друг другу
не хватит больше духу - ты в калугу,
в любой саратов, в глушь любую, быть
или не быть там, скроешься из глаз,
и будешь избывать себя, иуду,
беспамятством, похмельем беспробудным,
минувшее отбросив, как балласт.
Она тебя, конечно, не найдет.
ни к Рождеству не сыщешься, ни к Пасхе.
и неизбежной, гибельной развязкой
избытое однажды наплывет…
Урок чистописания
Прости за незатейливость сюжета,
взыскательный читатель, пропись эта -
забава неразумного пера
да верный способ скоротать ненастье
от вечера до самого утра,
не более, но все же от запястья
и до подушек пальцев теплота,
такая, что и лед листа течет,
пока по льду скользит перо упрямо,
как будто грустный клоун встал на лед,
чтоб в первый раз и, кажется, с листа
исполнить произвольную программу.
И пусть рисунок линий неказист,
вся музыка - в неровных пассах кисти,
и если что, графолог, не баллистик,
всю правду скажет о самоубийстве,
взглянув на сохранивший душу лист...
нечто чеховское
говорю вам - нет бога, кроме сомнения…
вот перед вами и плод, и прожорливый червь его.
но становится легче, когда убываешь до семени,
возрастая до осени неимоверно чеховской.
живешь в ней теперь, подробно её читаешь,
и всегда с какой-то случайно раскрытой страницы,
но свет ускользает, и с ним не дано сродниться,
и берег усеян в сумерках пеплом чаек…
и где-то рядом ангел, девочка на качелях:
останавливается сердце - то ввысь, то вниз…
и каждый миг, как из времени исключение,
и боишься за девочку, кричишь ей: «остановись
мгновение», и чувствуешь, что не Фауст,
и что сущность мира в отсутствии чувства меры…
в тригоринских башмаках за химерой веры
спешить в пивную - вот всё, что тебе осталось.
Глаза закроешь - белый день,
глаза откроешь - ночь окрест,
Пряди, зима, свою кудель…
Позёмка, шпалы, переезд.
И вспять нет сил, и вдаль невмочь,
и опустелая земля
за пядью пядь вмерзает в ночь...
Поземка, насыпь, колея.
Зловеще, веще снег скрипит,
и настежь боль, и чаще след.
Обходчик в будке глушит спирт,
и, кажется, с библейских лет…
Он по повадкам, что медведь,
но, как и я, лесам чужой
медвежьим этим. круговерть
зимы сильнее спирта жжет.
Плеснет он полстакана мне,
угрюмо скажет: пей до дна…
Глаза откроешь - ночь темней.
Глаза закроешь - тишина...
***
Не прибрежный бульвар,
приглядишься - «прибежище» ветра.
Осень брезжит едва,
платит мытарю медной листвой.
И на выдохе пар ядовит,
и, как оползень с веток -
камнепад громких птиц
над тяжелой недвижной водой.
Миг - и вдребезги день,
и река, отражая усмешку
бога сбитых небес,
поглотит их, не вздыбивши брызг.
В почерневшей воде
рыбы небо едят вперемешку
с тиной, илом и без…
Безоглядный, бессмысленный риск -
так глядеть в глубину -
долго, истово, пристально, присно -
до ладонного льда,
до застывших лидийских ладов,
уходить в эту толщь…
Ход вещей беспощадно расписан…
Разойдутся круги,
на воде не оставив следов…
антилирическое
...жизнь как будто съежилась в оглавление,
и уже почти нельзя не пуститься в бегство
куда-нибудь от себя и от снега детства,
идущего следом, готовым простыть в мгновение…
в небе ползут облака звероподобные,
хмурые травы уписаны бультерьерами -
такая вот лирика… впрочем, ещё потопаем,
ещё покуражимся, отче, воркуя, веруя
в зыбкость музык - исцеляющих, тихих, тающих,
в миг претворенья, с твоею, конечно, помощью.
плесну «ипокрены» грамм двести в граненый - та ещё
гадость, но выпью и, не поморщившись,
ветру спою, что с листвою подхватит скоро
скорби, что в воздухе скарбом последним взвешены,
что мне, такому, от жизни не протрезвевшему,
не петь во всё луженое нежностью горло.
вот и пою неустанную постоялицу,
стерегущую миг в сгустившихся цепких сумерках
осени… отче, пока мы ещё не умерли,
подпевай мне о том, как легко нам сейчас печалится…
***
…Устало слушаешь вполуха,
а я восторженную чушь
несу тебе на старой кухне,
где вырос, где, всем страхам чужд,
блажил на скрипке неуемной
отец - он был непогрешим…
и я б сыграл, но не дано мне
ни ладно петь, ни складно жить…
Нет, не от лампы керосинной
в углах светло - от образов…
Здесь я взрослел с отцом и сыном,
и духом маминых блинов…
Каким висел здесь коромыслом
дым под ростовский совиньон,
какие спутывались мысли,
когда школяр и шут Вийон
вдруг оживал в ретивой речи
сидельцев круглого стола?!
И всё отчетливее, резче
горчинка в голосе была
с теченьем лет, с прочтеньем истин,
взрывавших паузы меж строк…
Псалтырь допета, день пролистан,
всё пристальней взирает бог
моей тоски и бездорожья,
и одиночества врасплох -
непостижимо безнадёжный,
неповторимо русский бог…
Сентиментальный романс
Е.М.
В не обжитом тобою времени,
в оплетающем спруте-городе,
в безучастной, почти что кукольной,
чужеземной, сырой зиме,
кран откроешь - польется реквием
прямо в раковину, где горкою:
чашки, блюдца - и смертной скукою
день пребудет, а ночь взамен
оживит тебя болью, прошлое
воскресишь ты вдруг опрометчиво -
как призывны взгляды на глянцевых
лицах, словно уставших ждать…
Ты и Богом, и миром брошена,
ты своим сокровенным мечена,
ты подолгу, часами, вглядываться
будешь вглубь себя… или вспять…
Нарисуй себе город загадочный,
надыши себе землю на дудочке,
наколдуй себе зиму снежную,
как из детства - глаза закрой…
Слышишь, как ускользает, крадучись,
стылым садом, двором проулочным
неизбывное, неизбежное,
и скрывается за горой…
Ностальгия по осени
Ну что за вздор - об осени грустить
у лета в истомленном средоточье? -
галдит полудней ярмарка сорочья,
бульвар бренчит монетами в горсти
фонтанов подле, весело поёт
мороженщик осанну в честь пломбира,
и, кажется, что липы пахнут миррой,
и всюду солнца льется желтый мед…
Казалось бы, возьми уже, умри
от счастья созерцания фиесты.
Окрест оркестров выспренное престо,
и номера порядкового рим
не знает этот, вызревшее лето
порочною сияет красотой,
и, как сказал сынишка бы: в отстой
сливать пора печаль пустую эту.
А ты опять об осени грустишь,
её просторном, вдумчивом покое,
о небе, текшем мутною рекою
по толевому дну покатых крыш,
о разговорах, выраставших из
«взбрело на ум, чего-то» и не боле,
из тех, дождем стихающих бемолей,
что каплями стучались о карниз,
о слове, что искалось наугад
под блюз бесед неспешного застолья…
О, как терпело время, если стольник
был на такси - терпело всё подряд…
Лишь осенью оно изволит вдруг
заснуть такой пресыщенною молью -
и ты расслышишь сам себя в бемоле
дождя, почти затихшего к утру…
Размытая архитектура
Дожди шли вечность напролет…
Безмолвна в мареве понуром
размытая архитектура
мостов, монастырей, слобод
и облупившихся аллей,
где ветер тело оплетает,
где штукатуркой отлетает
листва…
И пусто на земле,
и холодно невозмутим
потяжелевший остов града,
и я, который вечер кряду,
сбиваюсь в сумерках с пути,
и сознаю, в который раз,
что этот морок поднебесный
и мрак - проекция на местность
во всем изверившихся глаз…
***
молкнут вьюги, поднаторевшие
в извлеченье глухих октав -
захлебнулись их трубы, певшие
над бессонницей чутких трав.
время новой фантасмагории…
незнакомый, чужбинный март
начинает свою историю
с безрассудных грачиных кварт,
с парков контурных, с мокрой графики -
ветвь по воздуху, к блику блик,
со следов на аллейном гравии,
пара к паре, носками встык.
со всего, что будет воссоздано:
веры, ливня, гнезда, пути,
с распивания вин на воздухе
в день, когда говоришь - «прости»,
с первородной нездешней легкости
и плывучести облаков…
вдоволь в марта уловках ловкости -
обнадежил и был таков…
Исход декабря
Такой вот исход декабря - небывало талый.
Сыплет теплым, теплее ладоней, снегом.
И город качнется, и вспыхнет в ночи ковчегом,
И будет тонуть, и молить, чтоб огня хватало.
И всякая божья тварь, чуть заслышав склянку,
Станет считать удары до залпа пробки,
Как будто от залпа всё сущее канет в пропасть,
Скользнет по отвесной горе на пропащих санках.
И сызнова жизнь начнется от глупой меты.
И мягкий, мягче дыхания, снег коснется
Сомкнутых век, за которыми всходит солнце
Проблеском веры, потерянной было где-то.
Такой вот исток ожидания - топкий, теплый.
Всё сыплется снег, что белее и слаще сдобы.
И там, на отвесно парящей горе, подобно
Мачте ковчега тянется в небо тополь…
Всё петь торопишься
Всё петь торопишься, лелея
нот серебристую пыльцу,
но ускользают звуки - Лелем
не стать наивному птенцу.
Клюй, пташка, гусениц древесных,
ржаные крошки подбирай.
Что миг бессмертия? - довесок
к той бесконечности, с утра
до дымкой скрытого полудня,
когда в ленивой волглой мгле
трамваи сонный город будят,
гремя на стыках всё наглей,
когда беспутный ветер невский,
перекроивший небеса,
в раскрытых окнах занавески
вздувает, словно паруса.
И жизнь, нечаянная данность,
вдаль по трамвайному кольцу
летит и тает неустанно,
и петь не терпится птенцу…
***
…и босиком ступивши на траву,
в промытые апрельские побеги,
взгляд чуткий опрокинув в синеву,
не помня бога и забыв о беге,
дыханье задержу - на жизнь? на миг?
но тишину иначе не расслышишь -
она в траве и выше, выше, выше…
она вокруг, и вот я к ней приник,
проникся ею - выдохнув, вдохнув…
и время в естестве своем незримом
то вспять идет, то мчит куда-то мимо,
то замирает, землю покачнув…
Потерянный апрель
Наташе Малининой
Он вдруг теряется из виду,
апрель… бесследно, в промельк дня.
Всё выхожу, и всё не выйду
на зов его, всё слышу кривду
дворов, где звуков западня,
где осень днесь и неизбывно
шуршит у мусорных бачков,
в листве промокшей и сопливой,
украдкой плещущей пугливо,
и на губах, что табачком,
горчинкой речи, ветром сушит,
а потому и голос глух.
…Расслышать, вчувствоваться, слушать
всхлип претворенной в жижу суши,
читать, как мантру, осень вслух -
кто на такое же безумье
сподоблен? в чьих теперь пропал
глазах зеленых?.. Нарисуй мне
всё не помянутое всуе,
в пейзаже - сквер, следы, тропа…
Художник мой спешит навстречу,
и мы по собственным следам
вчерашний ищем день весь вечер,
и от троллейбусной конечной
бредем к излюбленным прудам,
где в нарисованном апреле
меня ты за руку берешь,
где звезды тают еле-еле,
и всё, как мы с тобой хотели,
и взглядом взгляд не зачерпнешь…
Но ты теряешься из виду
внезапно… я же, муравей,
вдохнувший ветра стылый выдох,
всё выхожу, и всё не выйду
из вязкой осени своей…
Неизбежное
Не сложится. Не сладится. Не слепится…
Такая неизбежность в этом “не”,
железная, что сущая нелепица
воображать обратное. Больней,
день ото дня, из ночи в ночь больней,
сквозь зябкий космос чуждости, с испугом,
в который раз читать в глазах друг друга:
она - нужна тебе… ты - нужен ей…
Твой ближний круг зашепчет горячо:
зачем стирать ярмом до крови шею?
Ему теперь бы зиму, белошвею,
в подруги, ей бы крепкое плечо
в подмогу - всё разумней и нужней,
чем тот, что пусть нежней, но ненавистней…
А осень черной пропастью нависла,
всем космосом, и нет зазора в ней.
Не слепится - когда-нибудь копить
всю боль необходимости друг другу
не хватит больше духу - ты в калугу,
в любой саратов, в глушь любую, быть
или не быть там, скроешься из глаз,
и будешь избывать себя, иуду,
беспамятством, похмельем беспробудным,
минувшее отбросив, как балласт.
Она тебя, конечно, не найдет.
ни к Рождеству не сыщешься, ни к Пасхе.
и неизбежной, гибельной развязкой
избытое однажды наплывет…
Урок чистописания
Прости за незатейливость сюжета,
взыскательный читатель, пропись эта -
забава неразумного пера
да верный способ скоротать ненастье
от вечера до самого утра,
не более, но все же от запястья
и до подушек пальцев теплота,
такая, что и лед листа течет,
пока по льду скользит перо упрямо,
как будто грустный клоун встал на лед,
чтоб в первый раз и, кажется, с листа
исполнить произвольную программу.
И пусть рисунок линий неказист,
вся музыка - в неровных пассах кисти,
и если что, графолог, не баллистик,
всю правду скажет о самоубийстве,
взглянув на сохранивший душу лист...
нечто чеховское
говорю вам - нет бога, кроме сомнения…
вот перед вами и плод, и прожорливый червь его.
но становится легче, когда убываешь до семени,
возрастая до осени неимоверно чеховской.
живешь в ней теперь, подробно её читаешь,
и всегда с какой-то случайно раскрытой страницы,
но свет ускользает, и с ним не дано сродниться,
и берег усеян в сумерках пеплом чаек…
и где-то рядом ангел, девочка на качелях:
останавливается сердце - то ввысь, то вниз…
и каждый миг, как из времени исключение,
и боишься за девочку, кричишь ей: «остановись
мгновение», и чувствуешь, что не Фауст,
и что сущность мира в отсутствии чувства меры…
в тригоринских башмаках за химерой веры
спешить в пивную - вот всё, что тебе осталось.