6. Последнее слово
Последнее слово
1.
И кто тебя по-настоящему понимает?..
Разве что снег, умеющий притвориться
неживым, что слетел и безмолвно тает
на твоих подсолённых чуть-чуть ресницах,
разве что этот сквозняк, незвано вошедший
в дом, где тоску укрывают за спешкой смеха,
любят своих мужчин, обожают женщин,
вслушиваются в свой крик, и не слышат эха,
Разве что этот изогнутый рог пространства,
наполненный темно-красным вином заката
или дорога - вперед, полуночный транспорт,
уносящий тебя, чтобы время убить, куда-то…
Ты сам себе безвыходно непонятен
в сравнении с теми, кто, якобы, бессловесен.
Ты сотворен из размытых неясных пятен,
из преломлений своих, отражений и прочих версий.
Тебе самому, в общем, нет никакого дела
до всяких мытарствующих во тщете прохожих,
что хорохорятся, как воробьи, и взирают смело
внутрь самих себя и под ноги тоже.
И только один из них, нищий, всё ищет, ищет
отзвук гармонии в звоне пустых бутылок,
у него, как будто, навалом духовной пищи -
у великих блаженных не больше, наверно, было.
А воздух густ и подрагивает неприметно,
словно кто-то правит и правит свои полотна -
контур, штрихи, светотень… но никто при этом
и краем глаза не видит его работы…
2.
А ведь это было, кажется, не далее, чем вчера,
когда было сладко встречать ожиданьем утро -
у моей девушки земляникою пахли кудри,
из окон вишневый воздух лился, как хванчкара.
И мы срывались дышать эту мирру мира
до ближайшей булочной, до улочки с тихим сквером,
к поездам, которые уносились на Крайний Север
(или это была Северная Пальмира?)...
А впрочем, ощущение пониманья
не зависит от расположения тел в пространстве.
Шепталась Нева, обещая нам долго здравствовать
(или это была Пинега?)… Всё, будто в сплошном тумане…
Уже не вернуться на придуманную планету.
Даже на месте булочной сплошь лоточки
какого-то ширпотреба, где все лопочут
о ценах на счастье и прячут глаза при этом…
3.
О чем это я - простится ли мне, простится?..
Не знаю о чем, и уже почти не надеюсь.
Еще храбрюсь, хотя уже по привычке -
Господи, бормочу, спаси, сохрани, помилуй…
Сердце, как будто дырявят стылые спицы -
Отче, дай угадать, в чем же была идея?
Я заключил этот мир, этот свет в кавычки
вместе с собой - как видишь, хватило силы…
Цитаты, цитаты, всюду одни цитаты,
всё сплошь заголовки для зыбких призрачных сутей,
сходящих на нет, да и вряд ли надышанных свыше.
Верю теперь в одну святую условность,
и не понять ни себя, ни сестры, ни брата
по приходу в нежизнь, по принятью её абсурда…
Каюсь, каюсь, безропотно каюсь, слышишь?
Простится ль мне, Отче, это последнее «слово»…
Моя твоя не понимай
Моя твоя не понимай -
чужда пристанищу дорога,
покой за пазухой у Бога
не друг ристалищу…
Прощай -
моя твоя не понимай.
Моя твоя не понимай -
свергает верба желтый лотос,
склонившись к водам с позолотой,
шипит джиневра ланцелоту:
моя твоя не понимай
Моя твоя не понимай -
и нем язык, и слух с изъяном,
коза обходит мир с баяном,
чтоб музой стать вавилонянам.
Моя твоя не понимай.
Моя твоя не понимай.
О, как легко поверить в это,
когда поет свою вендетту
сверчок сверчку, поэт поэту -
моя твоя не понимай.
Однажды
Ты однажды оставишь свой дом,
угловатые улицы, город,
эти обморочные просторы -
им, одышливым, важно ль по ком
бредить в промельках льдистых лучей,
под рядном облаков безответных?..
Всё оставишь, чтоб скрыться от ветра,
чтоб запутать ночных палачей,
казнь бессонницей, пытку стыдом
и сомненьями длящих прилежно -
под щемящее "Tombe la neige"
и обвальные снеги кругом…
Ты в заморскую тмутаракань
прочь с отеческой тмутаракани
всё ж однажды, по сумеркам ранним,
пьяный в стельку сапожную, всклянь,
поспешишь, чуть поспевши к гудкам…
"пан" с "пропал" будут напополам, и
наобум, скажем, на Алабаме,
на Лост-ривер какой-нибудь там,
на ленивой последней реке,
где на соснах и кедрах замешан
сонный воздух, где вдруг пересмешник
защебечет взахлеб вдалеке,
скажешь - "Стоп!" и попробуешь быть
будто не был еще, будто можно
по-змеиному старую кожу
сбросить разом…
Нет, этой божбы
не случалось нелепей - так верь
ворошителям прошлого дошлым,
вопрошалам своим полуночным -
никуда ты не сможешь теперь
подеваться от них, никогда,
где бы ни был, уставшую кожу,
к боли чуткую, сбросить не сможешь.
Время жить - не бежать ни стыда,
ни сомнений... А дальше отбой…
и когда-нибудь, срок уж недолгий,
ты с дождями впадешь в свою Волгу,
испарившись из влаги земной…
Молитва
маме
Так и не приучен был молиться,
и не научусь никак прощать -
что ж без гнева, Божия Кормилица,
смотришь?.. О своих насущных щах
что-то бормочу, поставив свечку,
о каких-то суетных вещах,
нет, не то - до вдоха, до словечка…
Всё острей потребность навещать
кладбище за Волгой и за Соной,
подавать на нищенский общак,
Всё пристрастней к дружеской, застольной,
пьяной болтовне, когда обшлаг
может стать божественной закуской,
а на языке елозит бес...
Говорят, таким был дед, на Курской
заживо сгоревший в танке… без
этой пустоты невосполнимой
я, быть может, стал совсем другим…
Да, любил, обвенчан был с любимой -
было, было…
По воде круги…
По воде круги, по снегу сани,
мчащие в вечерний непокой.
Свет и тьма - одной руки касанье
для того, кому сейчас легко
тосковать, печалиться, и всё же -
пусть мне одиночей и больней
станет во сто крат, но, Матерь Божья,
дай здоровья матери моей!
Предсмертный сон Антонио Гауди*
- Антонио, я с тобой, ответь мне, скажи хоть слово…
Ну, что ты молчишь и в глазах неусыпною тьмой одинокость?
- Чей это голос нездешний, кто здесь, сестра, какого
черта ангелы там, где решетки в проемах окон?
- Антонио, слышишь, ты ведь влюблен был в девушку из Матаро?
Это же я в изголовье твоем сторожить пытаюсь надежду.
Видишь: берег, прибой, корабли… под волшбу гитары
двое, забывшись, танцуют фламенко, и всё, как прежде…
- Берег? Фламенко?.. Но если лишь миг забытья в утешенье
нам остается - будь проклята эта планида утрат и смятений,
эта планета, где каждый с рожденья до смерти отшельник.
Всё лишь химеры… На потолке сплетаются тени, тени.
Что там - каминные трубы на черепичной драконовой коже крыши?
Всё это рухнет - так трудно дышать и держать равновесье…
В щупальцах неба трепещут птицы, созвездья, а выше -
тени на треснувшем потолке и галактик взвеси…
Ты здесь еще девочка из Матаро, надежды погибшей сторож?
Ты видишь, как тени сплетаются в дебри окаменелого леса?
Это мой лес у дворца Гуэля, причудливый лес-заморыш,
но и в его молчаливых дебрях елозят бесы…
- Антонио, я с тобой, ответь мне, скажи хоть слово…
Ну, что ты молчишь, немотою сам страх затмевая?..
Тени на треснувшем…
- Кто здесь, сестра? Какого?..
И наползает на потолок, надвигается тень трамвая…
_____________________________
* Антонио Гауди - великий испанский архитектор, модернист, автор, например, знаменитых «домов Гауди» в Барселоне (дворца Гуэля с каменным парком, Собора Святого Семейства, дома Батльо, дома Мила и многих других). 7 июля 1926 года, прогуливаясь, был сбит трамваем. Скончался три дня спустя в больнице Святого Креста - специальном приюте для бедных.
Такое время
Ни прошлого, ни прочего
в неуловимом - быть…
Забыть свой век и отчество,
отечество забыть,
не вспомнить роду, имени
и меток на пути -
прохожий, помяни меня,
без имени, прости.
Да ты и сам без имени
для всех ветров окрест,
и ты через калинники,
за старый переезд,
за речку обмелевшую,
по полю, наугад,
тропою потемневшею
бредешь назад, назад -
от имени, от отчества
и меток на пути.
Такое время - хочется
из прошлого уйти,
не мучиться утратами,
не жить вчерашним днем,
и мыслью виноватою
не жечь себя живьем.
И в этой безымянности
избытого в былом -
зиме мести, зиме мести…
Бело, белым-бело…
В глазах любимой и стрижа…
"Не оглянуться, не высказать, не уберечь.
Ветер над пухом шуршит погребальную речь,
пылью присыпав его. Но всё так же беспечен
братьев моих легкокрылый, охотничий свист,
Бог мой - всё так же лучист,
и я вторю им - по-человечьи"!
Е. Коновалов «Стриж»
В глазах любимой ли, стрижа ли…
а в чьих еще смогу прочесть
теперь о боли? - вот скрижали,
всё возвестившие, как есть.
Приобретение утраты
приходит через времена -
и я в глазах читаю даты
и дорогие имена…
Бездомность…
как развенчан скоро
был мой взволнованный исход
в придуманный однажды город,
где Маргариту свита ждет…
В глазах любимой ли, стрижа ли
еще послышится ль мотив? -
такой живой, что будет жалить
и звать, и требовать идти,
искать иного свойства морок
вдоль бутафорий городских,
витрин слепящих, снежных горок
и горько пьющейся тоски,
и бормотать, что всем незримый,
весь черный, вольный от забот,
вновь починяет жизнь и примус
в своем лукавстве присном кот…
Демон больничной палаты
Старый демон больничной палаты радостно встретит тебя,
Впивая скальпельные коготки в зыбкую дымку сознания,
Сотрясая выращенную тобой реальность,
Или ее видимость, если ты имел такую привычку -
Сомневаться в самом себе, сомневаться и сомневаться…
Боже, как всё было неподобающе хрупко!
Каким непоправимым казалось бесстыжее счастье!
И вот пространство окрест тебя становится полым,
Таким бывает звук внутри бамбуковой дудочки бога.
Окинь мир замутившимся мысленным взором -
Ветер взметает песок от океана до океана…
И если эта планета еще существует, то лишь потому,
Что подвешена к твоему невесомому телу
Капельницей и десятком разноцветных трубочек.
Оборви - улетит в тартарары, сгинет в разверзшейся тьме!
Что там, боже, за стенами кроме песка и двух океанов?
Ветер, Господи, ветер…
Приходящая молодая сестра не ведает, что лучится!
Зато, она каждое утро без передышки лепит слова,
Не имеющие, как правило, ни малейшего смысла:
Всё какие-то небылицы о неких набитых трамваях,
Воробьях, собаках, пацанах в Демидовском сквере,
Уличном музыканте, подбирающим звуки к глазам прохожих -
Боже, что за неведомые странные существа?
О чем щебечет беспечная девочка в белом,
Когда за стенами ветер взметает песок от океана до океана?..
Ветер, Господи, ветер…
***
…мерещится:
туман
одутловатым зверем,
подкравшись, задышал
неровно, горячо…
здесь, в кущах городских,
ущербен и неверен
свет полумертвых звезд,
и ты по ним прочел,
что жизнь качнется вновь
- новорождённый город
по купола церквей
в купели октября.
и клочьями - туман,
и зверь изыдет скоро,
и город завершит
свой утренний обряд.
а значит, можно жить
несуетно и внятно,
в замшелость пустырей
впечатывая след,
и подставлять ладонь
листве,
и полдень ватный
вдруг чувствовать на ней,
до греческих календ
отсрочив этим миг,
летящий вслед за сущим,
замедлив этот мир
до зримости штриха,
до полной тишины,
до сути вопиющей…
и вновь летит на свет
пра-бабочка греха.
Нет осени скончанья…
"Очередная осень позади.
...Предчувствие зимы заполнит грудь".
Евгений Коновалов
Нет осени скончанья, и она,
с тобой оставшись, так в тебе и длится
до самого излета в зиму, но
совсем не ту, что снова повторится
в ленивых топких сумерках и лицах
зардевшихся, в пейзажах из окна,
что, как ни ломки - всё предел земной
с плутающим по снегу лыжным следом,
конечный пункт которого неведом -
след в дальние уходит облака…
Исхода нет из осени, а значит,
дышать - не надышаться ей теперь,
и не страшиться срока, что назначен -
качнувшись на бегу, свалиться навзничь…
Как стылый лист, носимый днесь, легка
печаль неугасимая в тебе.
Отныне с ней - живой, невыразимой,
пить эту осень до излета в зиму…
Этюд о снеге и дожде
Заснуть, не помышляя об итоге,
приняв за бред осенний счет цыплят,
чтоб сумерек кривой совиный коготь
предчувствием ухода не цеплял…
И пробудившись внове, медлить нечто,
что временем уже не назовешь.
Прозрачной пылью сыплющийся дождь
рассеется на чет или на нечет? -
не суть… он просто сам собой пройдет,
самим в себе иссякнув, будто не был,
с той легкостью, что прежде был, и мне бы
жить так же, без оглядки в наперед
напетое усталостью слепой,
нелепицей петляющего бега.
Дождь минул, а под утро, сам собой,
снег начал сыпать - много-много снега…
Один и тот же сон...
Один и тот же сон наяву, всё один и тот же -
среди забытья пробуждаюсь и сплю, и вижу:
река всё течет, становясь лишь прозрачней, строже,
по первому снегу, по берегу мчит на лыжах
какой-то чудак, ощутив вдруг себя теченьем
реки бесконечной и берегом белым, снежным,
всей хрупкой данностью утра и даже чем-то,
вместившим чуть больше - быть может, былую нежность,
быть может, еще небывалую нужность боли…
Он всё отстает, его шаг переменный реже,
дыхание чаще… и снег, и река, и поле -
всегда претворяясь, всегда оставаясь тем же,
в раздумье своем не заметят, конечно, этой
ничтожной потери, им нет никакого дела
до чудака, наклонившего тело в ветер,
что им, далеким, до гонки его угорелой,
что им до бега туда, где закат рыжее,
к такой человечьей, венчающей всё печали?..
Река течет, унося облаков отраженья
бог знает в какие пустынные льды и дали…
Один и тот же сон наяву, всё один и тот же -
река всё течет, и берег засыпан снегом,
и лыжник на нем лежит, на меня похожий,
вернее, он - это я, и быть ему больше некем…
Dum spiro, spero
Непростительно рано, поспешно,
прячась в сумерках зимнего дня,
будто черного дела приспешник,
целый мир сторонится меня -
оскудевшим, рассеянным светом,
угасающим лепетом птах -
прячут их потемневшие ветки,
как младенцев, качая в руках…
Слишком рано, едва уподобив
бога богу, изыдет и снег,
и глядит на меня исподлобья
встречный сумеречный человек,
потерявший со снегом и веру.
Узнаю в нем себя, узнаю…
но твержу еще: Dum spiro, spero,*
проклиная наивность свою…
___________
* Пока дышу, надеюсь (лат.)
***
Зельем осени причаститься…
Мелок бес мой да сноровист.
Не осталось стихов в чернильнице -
Бел и холоден чистый лист.
Вновь затишье небес пастозных
Громы-молнии разобьют.
Пью промозглый и горький воздух,
Да и горькую тоже пью.
Разметает весь город осень -
Листья, краски, обрывки слов.
Ветер в тмутаракань уносит
Лемех, содранный с куполов.
Ливень дробью по целлофану -
Что же, бей, барабанщик, бей.
Осень рыбой-левиафаном
Тянет в омут своих скорбей...
Гибель империи
Империи нет - император безжалостно свергнут, и
лишь тускло мерцают, приветствуя меткую тьму,
беспамятной осени влажные маски посмертные -
остывшие лужи в пыльце золотой, и к тому
здесь всё и неслось ослепительным праздничным поездом,
не сутки - седмицы едва успевали в состав
пристроиться этот, и тут же, сгорев, неопознанным
космическим хламом валились в забвение трав…
Смеяться над прошлым, спешить, прирастать неизвестностью
превратного завтра… а там августейшая стынь,
глядишь, и забрезжит бессмертием в римских окрестностях,
и боги зайдутся на флейтах, и небо в горсти,
звеня, затрепещет испуганной насмерть сатурнией…
Глумись, пересмешник - наивна имперская блажь
и требует кары, но есть ли хоть что-то сумбурнее,
нелепей, чем жизнь - этот смертный, взахлеб, пилотаж…
Да будет своё - изначально премудрому кесарю,
что жизнь собирает по вдоху, по слову, по той
крылатой монаде, которыми эти окрестности,
наполнившись в сумерках, сводят с ума красотой.
Расти его царствию садом, где всё осязаемо,
где всякое семя изучено сквозь микроскоп…
И всё же листва осыпается золотом наземь, и
откуда такая неисповедимая скорбь
заплещет саду, и опять эти маски посмертные,
и всё, что цвело - всё труха и чужие дрова…
Империи нет - император безжалостно свергнут, и
неясно ничуть, чья же осень в итоге права?..
***
памяти отца
Расстрижены ветром просторы.
Обрезками неба в лицо
Швыряется осень. И город
Пьет нефть свою, дышит свинцом.
И время, наполнившись гулом,
По тесным проулкам бежит.
И день, отступая сутуло,
Щербинами света дрожит.
Мне холодно, папа, мне грустно,
Мне слышится скрипка твоя.
В смычке очумелом безумство -
Летучий смычок обуян
Слепой искушающей страстью
Намешанных густо кровей
И предощущеньем несчастья,
Предчувствием смерти твоей.
Как сбивчива, папа, и колка
Механика в левом боку.
Она и меня втихомолку
Прихватит, собьет на бегу.
Звук скрипки становится солон,
Влажнеют от ветра глаза.
И слышится, слышится соло,
Звучавшее вечность назад…
Осенний постоялец
Вот доживет до снега и уйдет
безмолвный постоялец мой осенний.
Стерпеться нелегко с ним - он рассеян,
почти всегда нетрезв; из года в год
по осени снимает угол он,
чтоб ворошить в каминной топке - угли,
в себе - сомненья, день за днем по кругу,
им несть числа, их имя легион…
И, кажется, что дела до него
нет никому в кромешной ойкумене
немых богов в двенадцатом колене…
он, впрочем, сам - вино, зола, огонь,
еще огонь, еще зола, вино,
весь этот круг пожизненно печальный -
такой же - он шкатулка умолчаний,
коробка с тьмой, её второе дно…
И всё ж, когда уйдет он - нелюдим,
но светел - в снегопад, что слепит веки,
по дому только призрак человека
скитаться станет с именем моим…
***
...а следствие ведут всё те же знатоки
пустынных зябких вин и сумерек укромных -
сомнения, печаль… ну что же, знать, таким,
не вызнавшим следов в небесные хоромы,
и будешь помирать - в забвенье, во хмелю,
неистово живой, беспамятно беспечный,
ну, а пока игра не кончена, мухлюй,
вистующий из тьмы египетской, не вечность,
а вещность на кону, да и не жаль ничуть
любую промотать священную корову,
чтоб вспомнить - нет следов, но неизбежен путь
торимый впопыхах по снежному покрову…
1.
И кто тебя по-настоящему понимает?..
Разве что снег, умеющий притвориться
неживым, что слетел и безмолвно тает
на твоих подсолённых чуть-чуть ресницах,
разве что этот сквозняк, незвано вошедший
в дом, где тоску укрывают за спешкой смеха,
любят своих мужчин, обожают женщин,
вслушиваются в свой крик, и не слышат эха,
Разве что этот изогнутый рог пространства,
наполненный темно-красным вином заката
или дорога - вперед, полуночный транспорт,
уносящий тебя, чтобы время убить, куда-то…
Ты сам себе безвыходно непонятен
в сравнении с теми, кто, якобы, бессловесен.
Ты сотворен из размытых неясных пятен,
из преломлений своих, отражений и прочих версий.
Тебе самому, в общем, нет никакого дела
до всяких мытарствующих во тщете прохожих,
что хорохорятся, как воробьи, и взирают смело
внутрь самих себя и под ноги тоже.
И только один из них, нищий, всё ищет, ищет
отзвук гармонии в звоне пустых бутылок,
у него, как будто, навалом духовной пищи -
у великих блаженных не больше, наверно, было.
А воздух густ и подрагивает неприметно,
словно кто-то правит и правит свои полотна -
контур, штрихи, светотень… но никто при этом
и краем глаза не видит его работы…
2.
А ведь это было, кажется, не далее, чем вчера,
когда было сладко встречать ожиданьем утро -
у моей девушки земляникою пахли кудри,
из окон вишневый воздух лился, как хванчкара.
И мы срывались дышать эту мирру мира
до ближайшей булочной, до улочки с тихим сквером,
к поездам, которые уносились на Крайний Север
(или это была Северная Пальмира?)...
А впрочем, ощущение пониманья
не зависит от расположения тел в пространстве.
Шепталась Нева, обещая нам долго здравствовать
(или это была Пинега?)… Всё, будто в сплошном тумане…
Уже не вернуться на придуманную планету.
Даже на месте булочной сплошь лоточки
какого-то ширпотреба, где все лопочут
о ценах на счастье и прячут глаза при этом…
3.
О чем это я - простится ли мне, простится?..
Не знаю о чем, и уже почти не надеюсь.
Еще храбрюсь, хотя уже по привычке -
Господи, бормочу, спаси, сохрани, помилуй…
Сердце, как будто дырявят стылые спицы -
Отче, дай угадать, в чем же была идея?
Я заключил этот мир, этот свет в кавычки
вместе с собой - как видишь, хватило силы…
Цитаты, цитаты, всюду одни цитаты,
всё сплошь заголовки для зыбких призрачных сутей,
сходящих на нет, да и вряд ли надышанных свыше.
Верю теперь в одну святую условность,
и не понять ни себя, ни сестры, ни брата
по приходу в нежизнь, по принятью её абсурда…
Каюсь, каюсь, безропотно каюсь, слышишь?
Простится ль мне, Отче, это последнее «слово»…
Моя твоя не понимай
Моя твоя не понимай -
чужда пристанищу дорога,
покой за пазухой у Бога
не друг ристалищу…
Прощай -
моя твоя не понимай.
Моя твоя не понимай -
свергает верба желтый лотос,
склонившись к водам с позолотой,
шипит джиневра ланцелоту:
моя твоя не понимай
Моя твоя не понимай -
и нем язык, и слух с изъяном,
коза обходит мир с баяном,
чтоб музой стать вавилонянам.
Моя твоя не понимай.
Моя твоя не понимай.
О, как легко поверить в это,
когда поет свою вендетту
сверчок сверчку, поэт поэту -
моя твоя не понимай.
Однажды
Ты однажды оставишь свой дом,
угловатые улицы, город,
эти обморочные просторы -
им, одышливым, важно ль по ком
бредить в промельках льдистых лучей,
под рядном облаков безответных?..
Всё оставишь, чтоб скрыться от ветра,
чтоб запутать ночных палачей,
казнь бессонницей, пытку стыдом
и сомненьями длящих прилежно -
под щемящее "Tombe la neige"
и обвальные снеги кругом…
Ты в заморскую тмутаракань
прочь с отеческой тмутаракани
всё ж однажды, по сумеркам ранним,
пьяный в стельку сапожную, всклянь,
поспешишь, чуть поспевши к гудкам…
"пан" с "пропал" будут напополам, и
наобум, скажем, на Алабаме,
на Лост-ривер какой-нибудь там,
на ленивой последней реке,
где на соснах и кедрах замешан
сонный воздух, где вдруг пересмешник
защебечет взахлеб вдалеке,
скажешь - "Стоп!" и попробуешь быть
будто не был еще, будто можно
по-змеиному старую кожу
сбросить разом…
Нет, этой божбы
не случалось нелепей - так верь
ворошителям прошлого дошлым,
вопрошалам своим полуночным -
никуда ты не сможешь теперь
подеваться от них, никогда,
где бы ни был, уставшую кожу,
к боли чуткую, сбросить не сможешь.
Время жить - не бежать ни стыда,
ни сомнений... А дальше отбой…
и когда-нибудь, срок уж недолгий,
ты с дождями впадешь в свою Волгу,
испарившись из влаги земной…
Молитва
маме
Так и не приучен был молиться,
и не научусь никак прощать -
что ж без гнева, Божия Кормилица,
смотришь?.. О своих насущных щах
что-то бормочу, поставив свечку,
о каких-то суетных вещах,
нет, не то - до вдоха, до словечка…
Всё острей потребность навещать
кладбище за Волгой и за Соной,
подавать на нищенский общак,
Всё пристрастней к дружеской, застольной,
пьяной болтовне, когда обшлаг
может стать божественной закуской,
а на языке елозит бес...
Говорят, таким был дед, на Курской
заживо сгоревший в танке… без
этой пустоты невосполнимой
я, быть может, стал совсем другим…
Да, любил, обвенчан был с любимой -
было, было…
По воде круги…
По воде круги, по снегу сани,
мчащие в вечерний непокой.
Свет и тьма - одной руки касанье
для того, кому сейчас легко
тосковать, печалиться, и всё же -
пусть мне одиночей и больней
станет во сто крат, но, Матерь Божья,
дай здоровья матери моей!
Предсмертный сон Антонио Гауди*
- Антонио, я с тобой, ответь мне, скажи хоть слово…
Ну, что ты молчишь и в глазах неусыпною тьмой одинокость?
- Чей это голос нездешний, кто здесь, сестра, какого
черта ангелы там, где решетки в проемах окон?
- Антонио, слышишь, ты ведь влюблен был в девушку из Матаро?
Это же я в изголовье твоем сторожить пытаюсь надежду.
Видишь: берег, прибой, корабли… под волшбу гитары
двое, забывшись, танцуют фламенко, и всё, как прежде…
- Берег? Фламенко?.. Но если лишь миг забытья в утешенье
нам остается - будь проклята эта планида утрат и смятений,
эта планета, где каждый с рожденья до смерти отшельник.
Всё лишь химеры… На потолке сплетаются тени, тени.
Что там - каминные трубы на черепичной драконовой коже крыши?
Всё это рухнет - так трудно дышать и держать равновесье…
В щупальцах неба трепещут птицы, созвездья, а выше -
тени на треснувшем потолке и галактик взвеси…
Ты здесь еще девочка из Матаро, надежды погибшей сторож?
Ты видишь, как тени сплетаются в дебри окаменелого леса?
Это мой лес у дворца Гуэля, причудливый лес-заморыш,
но и в его молчаливых дебрях елозят бесы…
- Антонио, я с тобой, ответь мне, скажи хоть слово…
Ну, что ты молчишь, немотою сам страх затмевая?..
Тени на треснувшем…
- Кто здесь, сестра? Какого?..
И наползает на потолок, надвигается тень трамвая…
_____________________________
* Антонио Гауди - великий испанский архитектор, модернист, автор, например, знаменитых «домов Гауди» в Барселоне (дворца Гуэля с каменным парком, Собора Святого Семейства, дома Батльо, дома Мила и многих других). 7 июля 1926 года, прогуливаясь, был сбит трамваем. Скончался три дня спустя в больнице Святого Креста - специальном приюте для бедных.
Такое время
Ни прошлого, ни прочего
в неуловимом - быть…
Забыть свой век и отчество,
отечество забыть,
не вспомнить роду, имени
и меток на пути -
прохожий, помяни меня,
без имени, прости.
Да ты и сам без имени
для всех ветров окрест,
и ты через калинники,
за старый переезд,
за речку обмелевшую,
по полю, наугад,
тропою потемневшею
бредешь назад, назад -
от имени, от отчества
и меток на пути.
Такое время - хочется
из прошлого уйти,
не мучиться утратами,
не жить вчерашним днем,
и мыслью виноватою
не жечь себя живьем.
И в этой безымянности
избытого в былом -
зиме мести, зиме мести…
Бело, белым-бело…
В глазах любимой и стрижа…
"Не оглянуться, не высказать, не уберечь.
Ветер над пухом шуршит погребальную речь,
пылью присыпав его. Но всё так же беспечен
братьев моих легкокрылый, охотничий свист,
Бог мой - всё так же лучист,
и я вторю им - по-человечьи"!
Е. Коновалов «Стриж»
В глазах любимой ли, стрижа ли…
а в чьих еще смогу прочесть
теперь о боли? - вот скрижали,
всё возвестившие, как есть.
Приобретение утраты
приходит через времена -
и я в глазах читаю даты
и дорогие имена…
Бездомность…
как развенчан скоро
был мой взволнованный исход
в придуманный однажды город,
где Маргариту свита ждет…
В глазах любимой ли, стрижа ли
еще послышится ль мотив? -
такой живой, что будет жалить
и звать, и требовать идти,
искать иного свойства морок
вдоль бутафорий городских,
витрин слепящих, снежных горок
и горько пьющейся тоски,
и бормотать, что всем незримый,
весь черный, вольный от забот,
вновь починяет жизнь и примус
в своем лукавстве присном кот…
Демон больничной палаты
Старый демон больничной палаты радостно встретит тебя,
Впивая скальпельные коготки в зыбкую дымку сознания,
Сотрясая выращенную тобой реальность,
Или ее видимость, если ты имел такую привычку -
Сомневаться в самом себе, сомневаться и сомневаться…
Боже, как всё было неподобающе хрупко!
Каким непоправимым казалось бесстыжее счастье!
И вот пространство окрест тебя становится полым,
Таким бывает звук внутри бамбуковой дудочки бога.
Окинь мир замутившимся мысленным взором -
Ветер взметает песок от океана до океана…
И если эта планета еще существует, то лишь потому,
Что подвешена к твоему невесомому телу
Капельницей и десятком разноцветных трубочек.
Оборви - улетит в тартарары, сгинет в разверзшейся тьме!
Что там, боже, за стенами кроме песка и двух океанов?
Ветер, Господи, ветер…
Приходящая молодая сестра не ведает, что лучится!
Зато, она каждое утро без передышки лепит слова,
Не имеющие, как правило, ни малейшего смысла:
Всё какие-то небылицы о неких набитых трамваях,
Воробьях, собаках, пацанах в Демидовском сквере,
Уличном музыканте, подбирающим звуки к глазам прохожих -
Боже, что за неведомые странные существа?
О чем щебечет беспечная девочка в белом,
Когда за стенами ветер взметает песок от океана до океана?..
Ветер, Господи, ветер…
***
…мерещится:
туман
одутловатым зверем,
подкравшись, задышал
неровно, горячо…
здесь, в кущах городских,
ущербен и неверен
свет полумертвых звезд,
и ты по ним прочел,
что жизнь качнется вновь
- новорождённый город
по купола церквей
в купели октября.
и клочьями - туман,
и зверь изыдет скоро,
и город завершит
свой утренний обряд.
а значит, можно жить
несуетно и внятно,
в замшелость пустырей
впечатывая след,
и подставлять ладонь
листве,
и полдень ватный
вдруг чувствовать на ней,
до греческих календ
отсрочив этим миг,
летящий вслед за сущим,
замедлив этот мир
до зримости штриха,
до полной тишины,
до сути вопиющей…
и вновь летит на свет
пра-бабочка греха.
Нет осени скончанья…
"Очередная осень позади.
...Предчувствие зимы заполнит грудь".
Евгений Коновалов
Нет осени скончанья, и она,
с тобой оставшись, так в тебе и длится
до самого излета в зиму, но
совсем не ту, что снова повторится
в ленивых топких сумерках и лицах
зардевшихся, в пейзажах из окна,
что, как ни ломки - всё предел земной
с плутающим по снегу лыжным следом,
конечный пункт которого неведом -
след в дальние уходит облака…
Исхода нет из осени, а значит,
дышать - не надышаться ей теперь,
и не страшиться срока, что назначен -
качнувшись на бегу, свалиться навзничь…
Как стылый лист, носимый днесь, легка
печаль неугасимая в тебе.
Отныне с ней - живой, невыразимой,
пить эту осень до излета в зиму…
Этюд о снеге и дожде
Заснуть, не помышляя об итоге,
приняв за бред осенний счет цыплят,
чтоб сумерек кривой совиный коготь
предчувствием ухода не цеплял…
И пробудившись внове, медлить нечто,
что временем уже не назовешь.
Прозрачной пылью сыплющийся дождь
рассеется на чет или на нечет? -
не суть… он просто сам собой пройдет,
самим в себе иссякнув, будто не был,
с той легкостью, что прежде был, и мне бы
жить так же, без оглядки в наперед
напетое усталостью слепой,
нелепицей петляющего бега.
Дождь минул, а под утро, сам собой,
снег начал сыпать - много-много снега…
Один и тот же сон...
Один и тот же сон наяву, всё один и тот же -
среди забытья пробуждаюсь и сплю, и вижу:
река всё течет, становясь лишь прозрачней, строже,
по первому снегу, по берегу мчит на лыжах
какой-то чудак, ощутив вдруг себя теченьем
реки бесконечной и берегом белым, снежным,
всей хрупкой данностью утра и даже чем-то,
вместившим чуть больше - быть может, былую нежность,
быть может, еще небывалую нужность боли…
Он всё отстает, его шаг переменный реже,
дыхание чаще… и снег, и река, и поле -
всегда претворяясь, всегда оставаясь тем же,
в раздумье своем не заметят, конечно, этой
ничтожной потери, им нет никакого дела
до чудака, наклонившего тело в ветер,
что им, далеким, до гонки его угорелой,
что им до бега туда, где закат рыжее,
к такой человечьей, венчающей всё печали?..
Река течет, унося облаков отраженья
бог знает в какие пустынные льды и дали…
Один и тот же сон наяву, всё один и тот же -
река всё течет, и берег засыпан снегом,
и лыжник на нем лежит, на меня похожий,
вернее, он - это я, и быть ему больше некем…
Dum spiro, spero
Непростительно рано, поспешно,
прячась в сумерках зимнего дня,
будто черного дела приспешник,
целый мир сторонится меня -
оскудевшим, рассеянным светом,
угасающим лепетом птах -
прячут их потемневшие ветки,
как младенцев, качая в руках…
Слишком рано, едва уподобив
бога богу, изыдет и снег,
и глядит на меня исподлобья
встречный сумеречный человек,
потерявший со снегом и веру.
Узнаю в нем себя, узнаю…
но твержу еще: Dum spiro, spero,*
проклиная наивность свою…
___________
* Пока дышу, надеюсь (лат.)
***
Зельем осени причаститься…
Мелок бес мой да сноровист.
Не осталось стихов в чернильнице -
Бел и холоден чистый лист.
Вновь затишье небес пастозных
Громы-молнии разобьют.
Пью промозглый и горький воздух,
Да и горькую тоже пью.
Разметает весь город осень -
Листья, краски, обрывки слов.
Ветер в тмутаракань уносит
Лемех, содранный с куполов.
Ливень дробью по целлофану -
Что же, бей, барабанщик, бей.
Осень рыбой-левиафаном
Тянет в омут своих скорбей...
Гибель империи
Империи нет - император безжалостно свергнут, и
лишь тускло мерцают, приветствуя меткую тьму,
беспамятной осени влажные маски посмертные -
остывшие лужи в пыльце золотой, и к тому
здесь всё и неслось ослепительным праздничным поездом,
не сутки - седмицы едва успевали в состав
пристроиться этот, и тут же, сгорев, неопознанным
космическим хламом валились в забвение трав…
Смеяться над прошлым, спешить, прирастать неизвестностью
превратного завтра… а там августейшая стынь,
глядишь, и забрезжит бессмертием в римских окрестностях,
и боги зайдутся на флейтах, и небо в горсти,
звеня, затрепещет испуганной насмерть сатурнией…
Глумись, пересмешник - наивна имперская блажь
и требует кары, но есть ли хоть что-то сумбурнее,
нелепей, чем жизнь - этот смертный, взахлеб, пилотаж…
Да будет своё - изначально премудрому кесарю,
что жизнь собирает по вдоху, по слову, по той
крылатой монаде, которыми эти окрестности,
наполнившись в сумерках, сводят с ума красотой.
Расти его царствию садом, где всё осязаемо,
где всякое семя изучено сквозь микроскоп…
И всё же листва осыпается золотом наземь, и
откуда такая неисповедимая скорбь
заплещет саду, и опять эти маски посмертные,
и всё, что цвело - всё труха и чужие дрова…
Империи нет - император безжалостно свергнут, и
неясно ничуть, чья же осень в итоге права?..
***
памяти отца
Расстрижены ветром просторы.
Обрезками неба в лицо
Швыряется осень. И город
Пьет нефть свою, дышит свинцом.
И время, наполнившись гулом,
По тесным проулкам бежит.
И день, отступая сутуло,
Щербинами света дрожит.
Мне холодно, папа, мне грустно,
Мне слышится скрипка твоя.
В смычке очумелом безумство -
Летучий смычок обуян
Слепой искушающей страстью
Намешанных густо кровей
И предощущеньем несчастья,
Предчувствием смерти твоей.
Как сбивчива, папа, и колка
Механика в левом боку.
Она и меня втихомолку
Прихватит, собьет на бегу.
Звук скрипки становится солон,
Влажнеют от ветра глаза.
И слышится, слышится соло,
Звучавшее вечность назад…
Осенний постоялец
Вот доживет до снега и уйдет
безмолвный постоялец мой осенний.
Стерпеться нелегко с ним - он рассеян,
почти всегда нетрезв; из года в год
по осени снимает угол он,
чтоб ворошить в каминной топке - угли,
в себе - сомненья, день за днем по кругу,
им несть числа, их имя легион…
И, кажется, что дела до него
нет никому в кромешной ойкумене
немых богов в двенадцатом колене…
он, впрочем, сам - вино, зола, огонь,
еще огонь, еще зола, вино,
весь этот круг пожизненно печальный -
такой же - он шкатулка умолчаний,
коробка с тьмой, её второе дно…
И всё ж, когда уйдет он - нелюдим,
но светел - в снегопад, что слепит веки,
по дому только призрак человека
скитаться станет с именем моим…
***
...а следствие ведут всё те же знатоки
пустынных зябких вин и сумерек укромных -
сомнения, печаль… ну что же, знать, таким,
не вызнавшим следов в небесные хоромы,
и будешь помирать - в забвенье, во хмелю,
неистово живой, беспамятно беспечный,
ну, а пока игра не кончена, мухлюй,
вистующий из тьмы египетской, не вечность,
а вещность на кону, да и не жаль ничуть
любую промотать священную корову,
чтоб вспомнить - нет следов, но неизбежен путь
торимый впопыхах по снежному покрову…