Animalistic tale
Love is all you need...
Несколько рыбок, несколько грамм - пожалуй, можно ограничиться и 200 - вот и
вся любовь на сегодня. Хватит с нас. Они проходят и исчезают бесследно, как слабые
тени. И каждая похожа на Беатриче. Впрочем, в рай они нас не вводят. Рай они
обещают. Они умеют обещать. Почему-то реализацию взваливая на наши, не такие уж
и широкие, плечи.
Растеньице мое, шпротка моя белокурая, из той же породы. Глазки у нее
желтенькие, с прищуром, похожим на банковский аппарат для счета денег. Попадешь
в этот прищур - и оценят тебя мгновенно: сколько стоишь? пол-улыбки или поболе?
Но в одном бедняжка просчиталась. Решила ни с того, ни с сего, что с меня можно
иметь больше, чем случайный заработок, хронически пустой и больной насморком
холодильник, да приступы ностальгии по времени пребывания в материнском чреве.
Твердокаменные утра не в счет, иначе пришлось бы предположить, что девочка
неравнодушна хоть к одной части моего тела. Что, в общем-то, не в ее стиле.
В тот вечер не хотелось выходить из дома. Не имело смысла. В холодильнике еще
есть рис - и, кажется, даже хлеб. В ванной - кусок мыла. В видаке - недосмотренная
порнуха. Зачем человеку выходить из дома, если у него все есть? Но зуда желтоглазая
звенела: кино, кино, хочу в кинооо, вынь да положь. И так и хотелось вынуть да
положить. Сказать: вот тебе кино! вот тебе захребетное! - но кто знает, что она
вытворит, рисковать жизненно важным не стоило.
Фильм даже и не помню. Что-то про пятнистых собачек, которым хотелось
засунуть в рот, чтобы они заткнулись. Под конец собачки расплодились как крысы, и
просыпаться в середине фильма стало опасно: насмотришься - так и будет весь день
мельтешить перед глазами сучья пестрота. Впрочем, насекомому понравилось.
Насекомое очутилось в каком-то мокроватом восторге - причем мокрота была вовсе
не полезного свойства, так что я пропустил ее бесполезно-влажные восторги мимо
ушей. Уши тоже беречь надо.
После кино будь любезен, купи мороженое. Это непререкаемое условие ее выхода
из дома. Хотя улиточка наша посылает нас за этой приторной дрянью в любое время
суток. Так что в моих драгоценных файлах головного мозга навсегда смерзлись:
клубничнолимонноеиликарамельноетолькосшоколадомиорехаминеберияихтерпетьнемогу.
Телушка всегда сидит на диете. Ей нельзя рис и картошку, нельзя свиную
тушенку, нельзя ничего такого, что все люди едят. Ей можно только мороженое и то,
что захочет ее капризный желудок и привередливые гляделки. Иногда этот желудок
хотелось вывернуть наизнанку и достоверно убедиться, что он действительно
переваривает эту кучу сладкого дерьма.
После мороженого дурочка сделала мне глазки - рыжие и наглые такие глазки - и
голоском, засахаренным от трех порций мерзлой дряни, осведомилась, что еще я ей
куплю сегодня. Пришлось вернуть охамевшую из лимонного рая на землю и
вывернуть перед ней карманы. Из карманов вяло выкатился грош и грянулся в землю.
Презрев мой грош, она заявила: хочу новый свитер. Вон тот, который в витрине.
Самочка моя, ответил я ей, ты похожа на коровку с обертки тянучей конфеты, а
коровам седла не положены. Обойдись пока что теми жалкими пятью десятками, что
висят, ни разу не одетые, в твоем шкафу. Она посмотрела на меня - и оценила на сей
раз верно, ровно в один грязный нищий грош. Гордо выудив свою медную цену из
лужи, где наглый грош праздновал свободу от моего кармана, я предложил своей
мышке не дуться и идти домой. Но мышка моя временами, когда злится, гораздо
больше похожа на серую помойную крысу. И сейчас был именно такой момент.
Послушай, сказала она, послушай меня. Как будто я не занимался только этим
последние месяца четыре, что только слушал ее попугайский треп. Так больше не
может продолжаться, сказала мне крыска, пошевеливая вымазанными в сластях
усами. Я хочу прилично одеваться, сказала она. Давай я выпущу тебя на улицу без
трусов, неприличная ты моя, предложил я. Может, тогда ты поймешь различие между
словами приличие и прихоть. И кстати, чтобы выглядеть прилично, вовсе не
обязательно сочетать малиновую юбку с оранжевой майкой, ты слишком похожа на ту
ящерицу, которую мы с тобой недавно видели в зоопарке, хладнокровное. И тут она
пустила в ход свой солидный арсенал. Надула яркие губки и пустила дрожащую слезу.
Слезка, вероятно, была сладкой, и она с каким-то садистским удовольствием слизнула
ее со щеки. Моя ящерка явно скрывает в себе крокодильские таланты. Того и гляди,
проснусь утром без ноги. Или руки. И живи потом на пособие. То и дело норовит
оттяпать от меня кусочек. Про минет с ее участием и думать страшно. Вот что,
куколка моя, вытри-ка свою водичку, сказал я, иначе пудра отвалится, и давай пойдем
домой, там и обсудим. Нет, ответила она, никуда я с тобой не пойду. Ты, мол, эгоист и
скотина. Так и сказала. Эгоист и скотина. Эх ты, акула мослатая, ты бы хоть ругаться
научилась. Козочка моя, выдавил я вслух, не вставай на дыбы, не быть тебе
мустангом. И, каюсь, тут я совершил роковую ошибку. Я приобнял малышку за талию
- впрочем, может, на талию я и не попал, черт там знает, где у моей хрюшки талия, -
короче, приобнял ее за что-то и нежно повлек по направлению к дому.
Вероятно, это было последней каплей. Верблюдицей она плюнула на мой выходной
и единственный пиджак, очковой коброй заплевала мне глаза, и вот уже шипит, как
пар из чайника: я на тебя столько времени потратила, паскуда, все думала, что человек
из тебя получится... А зря надеялась, хорохорюсь я в ответ. Да, теперь вижу, не
унимается она, и давай перечислять, что такого она для меня, неблагодарной твари,
сделала. Впрочем, не много я от нее и услышал. А я-то, я-то, перебиваю ее, ведь мне
есть что сказать. Кто пронес тебя целых полкилометра на руках, когда ты на пляже
вывихнула свою куриную ножку? Да ведь ты так и не донес меня, кричит она,
отвалились твои ручонки где-то посередине пути, если бы за мной папа на машине не
приехал, я бы и по сей день там лежала. Да, подтверждаю, так бы ты там и лежала,
потому что сама даже с кровати подняться не можешь, я тебе и пить, и есть в постель
приношу. Нашел чем хвастаться, возражает, у тебя дома ни пить, ни есть нечего, один
рис да полморковки в холодильнике. Сама ты морковка, отвечаю, я эту морковку уже
неделю как съел, ты вспомни, когда ты в последний раз-то на кухне была. А мне на
твоей кухне места нет, кричит, там кроме тараканов да объедков, ничего не
помещается. Так это же твоя обязанность, отвечаю, за домом смотреть...
В общем, поругались мы. И вот эта черепашка развивает немыслимую скорость, и
забирает от меня двадцать шкафов со своими шмотками, и увозит свой музыкальный
центр, и дикобразьим фырканьем и иглами отвечает на все мои попытки примириться,
и вроде бы уже кто-то такой наметился на ее тускленьком горизонте, кому она уже
звонит и вечером обещается приехать. Ах ты мартышка, говорю я ей, так у тебя этих
хахалей по десятку на черный день припасено, а я-то тебе верил, дрозофила ты
несчастная. И эта муха подходит ко мне и дает мне такую пощечину, от которой я
чуть с копыт не слетел. Ага, получил по рогам, злорадствует. Ах ты ослица
Валаамова, скотина ты непотребная, вот как заговорила! И даю ей сдачи. Тогда она
смотрит на меня так оскорбленно, будто я сгинуть должен на месте от этого ее
взгляда. И становится похожей на суслика, чего я уже вовсе не выношу. Но, конечно,
я не сгинул. Просто выкинул ее сотню чемоданов к такой-то бабушке и пошел на
кухню. И съел весь рис. И даже хлеб, и остатки какой-то крупы, и конфеты, которые
забыла моя индюшка. Зашел в ванную и увидел, что дома осталось только мыло.
Намылил им бельевую веревку, на которой никто никогда никакое белье не вешал, и
пошел прилаживать к крюку в потолке.
Ведь я же любил это животное, черт возьми.
конец 2002