"На хлопковых плантациях". Часть 2
За две недели до начала открытия школ нас отпустили домой, чтобы отдохнуть перед новым годом учебы, вернее, перед новым сбором хлопка. Но на второй день после возвращения с плантаций пошли сильные дожди. Еще через два дня учителя стали ходить по нашим домам, предупреждая нас о завтрашнем, важном сборе в школе, с самого утра. Из школы нас опять отправили на плантацию. Дело было в том, что после дождей здесь опять поднялась трава и довольно высоко за такое короткое время. Теперь сам хлопок тоже вырос, и кое-где выглядывали белые, еще сочные "подушки" в полураскрытых корзинках. Нужно было за эти несколько дней выдернуть и очистить вокруг хлопка все травы, сорняки и другую зелень, оставляя только сам хлопок. Когда я работал с кетменем, иногда попадал не на сорняки, а на куст хлопка, который от этих ударов тут же с треском ломался. Если кто-то из учителей или представителей местного правителя увидел бы эту сцену, тут же поднял бы скандал, обозвав меня вредителем. Когда хлопок только что появлялся, был маленьким и невысоким, я вырубленные кустики или целиком вкапывал в землю, чтобы их вообще не было видно, или пытался придать им хоть на какое-то время прежний вид, чтобы никто не догадался, что они уже мертвые.
За один день до открытия школ мы последний раз отправились на прополку. Всюду еще больше были раскрыты корзинки хлопка. Скоро нужно было начать собирать их. После летнего "отдыха" три дня посещали школу, зная, что вот-вот объявят о начале сбора хлопка. Так и случилось. На четвертый день нам сообщили, что уроки отменены и с завтрашнего дня нужно готовиться к сбору хлопка, а послезавтра нужно придти уже готовыми для отправки на плантацию. Когда я возвращался из школы вместе с мальчиком, с которым я учился в одном классе, по всем улицам ходили полицейские и предупреждали всех о начале нового сбора хлопка. Люди, еще не оправившись после прополки, снова должны были отправляться на плантацию. Это было не начало чего-то, а всего лишь продолжение "хлопковой" жизни, к которой, наверное, уже все привыкли. Единственно, непонятно было то, почему с каждым годом сверху требовали увели-чения урожая. Ведь здесь земли не прибавлялось, а производительность была самой предельной. Так что добиваться большего количества хлопка было невозможно. Но сверху с этим не считались. Пожилые говорили, что вассал каждый день требует от местного правителя увеличить количество хлопка, а каким образом, пусть придумает сам. Пожилые также говорили, что, наверное, от вассала тоже этого требуют, ведь он же не был первым лицом, и на него могли оказать давление. Пока мы в тот день возвращались из школы домой, на дороге нас остановили и сказали, что нужно примкнуть к толпе, которая собралась на небольшой площадке на одной из улиц - люди ожидали местного правителя, у которого было что сказать им. Скоро он и на самом деле приехал в сопровождении помощников, которые были в длинных черных плащах, такого же цвета шляпах и перчатках. Чтобы правителя было видно всем, поставили друг на друга два больших деревянных ящика и к ним еще стул, с помощью которого и, держась за плечо у рядом находящегося помощника, он взобрался на эту трибуну. Правитель вначале, подняв голову, посмотрел внимательно на собравшихся, потом снял перчатку с одной руки и, вытянув ее вперед, начал говорить о важности хлопка в нашей жизни. По его словам, за все, что у нас было - а у нас было не так уж много всего - мы должны были быть благодарными именно хлопку.
- Именно благодаря ему, - говорил он, - нас знают во многих местах и, выращивая это благородное растение, мы зарабатываем деньги себе на жизнь. Без хлопка нам было бы очень трудно жить, потому что за работу в учреждениях много платить невозможно. Значит, хлопок в нашей жизни главное, и если мы будем плохо с ним обращаться, самый главный может отнять его у нас и передать другому вассальству, а это может стать для нас гибелью. Но пока он у нас. Мы получили до сих пор за успешную обработку хлопка и высокую производительность пять венков, которые выдаются со стороны самого главного вассальству, у которого производительность выше, чем у других. Но нужно ее еще поднять, чтобы получить новые венки.
Все стали громко хлопать ему. А я все это время внимательно смотрел на его руку, голую и вытянутую вперед. Она у правителя была очень белая и казалась даже мясистой и мягкой. Я подумал о том, что сам правитель, наверное, никогда не собирал хлопок и не работал с кетменем, поэтому у него такая нежная рука. В это время кто-то, подойдя к нему, задрал голову вверх и, приподнявшись на цыпочки, что-то пытался шепотом сообщить правителю. Тот, чтобы услышать его, слегка пригнулся и поднес левую ладонь к своему уху. Потом он выпрямился, принял другой вид, почесал указательным пальцем около брови и сказал:
- Тут мне передали, что некоторые говорят о том, что больше хлопка, чем было за прошлый год, мы не сможем производить. И вроде всю свою землю мы уже использовали, больше ее будто нет. А я вам говорю, что это неверно. У нас есть еще неиспользованные земли. Если вы о них не помните, то я помню и напомню также вам! - сказал он и весь покраснел, скорее от гнева. - У каждого из вас есть приусадебные участки, и мы можем половину каждого из этих участков использовать для хлопка. Кроме этого, у нас есть еще много речек, ручьев, оврагов и, наконец, просто ям. Нужно все это засыпать землей, и все эти участки использовать.
С этими словами правитель, опять держась за плечо одного из близко к нему находящихся людей, начал спускаться вначале на стул, а оттуда на землю и вместе с теми, кто с ним пришел, удалился.
На следующий день, который нам дали для отдыха перед началом очередного сбора хлопка, я с утра направился к тому мальчику, с которым вместе учился, и который вчера на площади со мной был. Немного посидев у них, мы решили выйти прогуляться. Но как только мы вышли за ворота, тут же нас окружили с двух сторон полицейские, держащие в руках черные, с полметра, дубинки. Мы знали, что для других учреждений сбор хлопка начался, а для нас, как нам объяснили, он должен был начаться завтра. Я пытался теперь это объяснить полицейским и человеку в штатском, с длинными седыми волосами, и у которого был только один глаз. Полицейский, стоящий перед нами, обернулся назад и посмотрел на этого седого одноглазого человека. Тот в ответ громко крикнул:
- Посадите их в автобус!
Мы поняли, что сопротивляться и пытаться что-то объяснять бесполезно, это нам может только повредить, и молча, не дождавшись вмешательства полицейских, сами друг за другом направились к желтому небольшому автобусу, стоящему на другой стороне дороги, который был такой же, как и те автобусы, что возили нас из школы на плантацию. Когда мы зашли, в автобусе уже было немало людей, среди которых находились и женщины в возрасте, и юные девушки, а также пожилые и молодые мужчины. Все сидели тихо, кроме одного средних лет мужчины, который тут же привлек мое внимание своим необычным видом и ворчанием. На нем рубашка была порвана в передней части и со стороны рукавов. На его правой щеке, на челюсти и шее оставались следы уже высохшей крови. Он крепко сжимал в руках пять хлебных лепешек, один бок которых, а самая верхняя наполовину были в крови. Он не мог успокоиться, кричал во весь голос, поднимая кровавые лепешки над головой, ругая и местного правителя, и вассала, и даже самого главного. Но полицейские и седой одноглазый на него внимания не обращали, считая, наверное, что тот уже, как говорится, свое получил. А тот продолжал кричать, что он вышел из дома только для того, чтобы купить хлеб своим многочисленным и голодным детям, которые его сейчас нетерпеливо ждут, но эти люди его тут же окружили и хотели посадить в автобус. Когда он сопротивлялся, пытаясь объяснить, что его ждут голодные дети, они его избили дубинками, а потом забросили в автобус. Автобус сдвинулся с места и еще какое-то время проезжал по улицам, в поисках людей, которые пытались бы высунуть свои головы из собственных домов. Но на улицах было пусто, кроме бродячих собак и кошек на них ни одной души заметно не было. Потом автобус отправился в сторону плантации. Он ехал довольно долго и привез нас па плантацию, которая находилась очень далеко от нашего дома. Немного собрав хлопка, мы с одноклассником примкнули еще к двум "невольным", которые собирались незаметно улизнуть с плантации и вернуться домой, одним словом, совершить побег. Недалеко от плантации проходила железная дорога, перейдя которую, мы вышли на поле, которое было пустое и частично было покрыто чем-то белым, если бы это я не видел летом, то подумал бы, что это снег, хотя в наших местах снег выпадал очень редко, один раз за несколько лет. Один из беглецов сказал, что эта земля очень соленая, до того соленая, что иногда соль выходит на поверхность земли, и тогда она своим видом напоминает снежное поле. На такой земле, говорил он, ничего не растет, поэтому она до сих пор свободна. Мы еще долго шли по "снежному полю", которое никак не кончалось. На ногах, почти у всех нас, были босоножки, и в жаркие дни, как и вся молодежь, мы не носили носков. Через какое-то время я начал чувствовать, будто что-то жжет мои ноги. То же самое немного позже я услышал и от других, и мы поняли, что во всем этом виновата соль, которую использовать для чего-то нельзя было - это именно такая была соль - и она приводила огромные земли в негодное состояние. К вечеру мы еле добрались до своих домов. Я жалел только о том, что не смог отдохнуть хотя бы один день перед сбором хлопка.
Сбор хлопка в этот раз не отличался от первого, единственно длился несколько дольше. В этот год собранного хлопка больше не стало, даже, несмотря на то что, когда на плантациях, можно сказать, хлопка не оставалось, от нас все равно требовали доставать его и приносить. Мы пытались искать его на небольшой глубине под землей, поскольку хлопка над ней уже не было. И в самом деле, после дождей хлопок иногда "уходил" под землю и приходилось искать его там долго. Но когда мы находили что-то, его невозможно было очистить от земли и приходилось нести его в таком же виде на весы. Учителя, хоть и взвешивали "темный хлопок", но говорили, что это считаться не будет, то есть за него мы никаких денег не получим, так как здесь больше земли, чем хлопка. Скоро наступили дни, когда и под землей ничего невозможно было найти. Но все равно нас продолжали посылать за хлопком, но потом все-таки и они поняли, что поиски хлопка продолжать уже не стоит.
Немного погодя, после завершения сбора, через местную газету мы узнали, что произ-водителъность хлопка в этом году оказалось даже немного меньше прошлогодней.
Какое-то время было тихо. Но однажды в конце зимы с самого утра мы дома проснулись от поднятого на улице шума. Тот самый седой одноглазый мужчина в сопровождении похожих на себя двух людей - правда, те были с двумя глазами, - сильно стучал в нашу дверь и громко окликал отца. Мы все, едва одевшись, бросились на улицу. Здесь уже собрались все наши соседи. Женщины и дети плакали, кое-кто из них рвал свои волосы и даже одежду на себе. Поскольку наш дом был последним на улице, перед тем, как придти к нам, они уже успели постучать во все двери. Одноглазый держал в руке какую-то бумагу и кричал, чтобы люди успокоились, для того, чтобы он прочитал им приказ местного правителя:
- Хватит, мало того, что из-за вас мы не получили венок.
- Почему из-за нас? - стали в ответ хором возмущаться женщины.
- Из-за вас, из-за кого еще, плохо работали и все, - стал кричать Одноглазый, - но, хорошо, успокойтесь и слушайте приказ местного правителя!.. Хм… Этого не надо ... А, вот нашел!.. Все земельные участки людей разделить на две части и одну половину отдать под хлопок. Засыпать все оставшиеся речки, ручьи и пруды, также овраги, не оставлять никаких пастбищ, все использовать для выращивания хлопка.
Какое-то время все молчали. И опять первыми заговорили женщины:
- Как мы можем отдать половину своего земельного участка? Ведь это все, что у нас есть. Мы на одной половине его держим кур, других птиц и скот, а на другой растут деревья и разбит огород.
Одноглазый клялся:
- Один бог знает, что я на всех смотрю одним глазом и для меня все одинаковы.
В начале эти слова будто всех успокоили и на какое-то время все опять замолчали. Но вдруг кто-то из женщин вскрикнул:
-Ах ты, старый негодяй, у тебя все равно всего один глаз и если даже захочешь, по другому не сможешь на людей смотреть!
Только после этих слов все стали придавать другое значение клятве Одноглазого и громко расхохотались.
- Ну, что ж, хорошо, - стал кричать Одноглазый своим хриплым голосом, - посмотрим, будете ли вы так же смеяться завтра!
Остальные трое, пришедшие с ним, стали поправлять его пиджак, рубашку и галстук, потерявшие свой вид от его нервных, суетливых движений, и стали успокаивать его словами, среди которых я услышал одну фразу, которая звучала будто бы так, что они все равно скоро плакать начнут, а сейчас нужно уйти отсюда.
Два дня было тихо, жители нашей улицы даже стали говорить о том, что те, скорее всего больше не придут. Но на третий день с самого утра я проснулся опять от громкого шума, и этот шум был громче всех других шумов, которые мне были знакомы. Мы, дети, спали в комнате, окна которой смотрели прямо на улицу, и поэтому мы услышали шум раньше родителей и, не подумав даже предупредить их, выскочили на улицу. Все наши соседи опять собрались на улице, перед нашим домом. Дело было в том, что отрезать для отдачи под хлопок можно было только те участки, которые находились, как говорят, с края. Из-за того, что дома у нас были расположены в длинный ряд, много участков попадали в эту немилость. Везло только тем, чьи дома, собственно и земельные участки, находились позади крайнего ряда, так что отнимать их участки было невозможно. Как только мы вышли на улицу, увидели железного гиганта, о котором никто из нас, наверное, до этого не слышал. У этого гиганта был огромный и глубокий черпак, края которого состояли из волнообразных зубов. Кое-где на нем, особенно на зубах, оставалась мокрая земля, которая, по всей вероятности, была почерпнута на тех участках, что находились выше нас, но в одном ряду, то есть вдоль хлопковой плантации. Гигант стоял напротив нашего участка, а сзади него стоящий соседний участок был уже разделен и изуродован, деревья и все остальное, что росли на этом участке, были кучами и раздробленно разбросаны на нем. За этим участком были видны другие, такие же "очищенные", но из-за расстояния трудно было разглядеть их состояние после прохождения по ним железного гиганта. Теперь он стоял перед нашим участком и должен был разделить его ровно на две части. В той части участка, которая должна была отойти плантации, находились наши основные фруктовые деревья, среди которых были алча, айва, орех, яблоня, груша, инжир, хурма и еще довольно богатый огород. Женщины с уже обработанных участков продолжали кричать уже охрипшими голосами, плакать, рвать на себе волосы и одежду. Гигант опустил свой щит, находящийся у него впереди, на землю, который он обычно держал в поднятом виде, если не проводил работу. Щит этот был огромный, широкий, внизу немного изогнутый наружу. Он имел в этом месте еще лезвие, чтобы резать корни деревьев. А то, что было без корней, он просто проталкивал в направлении своего движения. Гигант сильно зашумел, и так зашумел, что сам весь затрясся, напоминая необъезженного коня, старающегося скинуть со своей спины наездника. Наездник тоже трясся вместе с ним, но вдруг он резко поменял положение одной ручки, торчащей у его ног, и гигант с бешеной скоростью рванулся вперед. Это произошло так внезапно, что мы все, вскрикнув от страха, на шаг отошли назад. Перед гигантом стоял наш забор, построенный из высохших камышей, которые связывались между собой легко гнущейся проволокой. Дойдя до забора, гигант уперся в него щитом и пытался продолжить свое движение на такой же скорости. На какие-то секунды забор держал его, не пуская вперед, но потом не выдержал, разломавшись на части от напора щита гиганта, затрещал, крошась под его колесами. Проехав через него, гигант стал рваться к самому участку, теперь перед ним стояли деревья. Он опустил свой щит как можно ниже, так, что он своим лезвием вошел в землю. Подъехав к первому дереву, он начал напирать на него основной частью щита, при этом, стараясь расшатать его, а своим лезвием срезать ему корни. Первое дерево было не такое большое, и гигант преодолел его быстро. Также было со вторым и третьим деревом. Потом он добрался до самого большого дерева на нашем участке, у которого был очень широкий ствол и довольно большой рост. Гигант пытался сделать с ним то же самое, что с предыдущими. Но сколько бы он своим щитом ни упирался в его ствол и ни пытался лезвием срубить ему корни, стараясь опускать его все ниже, не удалось ему свалить это дерево. Н а какое-то время гигант остановился, решив, наверное, передохнуть. Потом он перевел на свою переднюю часть черпак, торчащий сзади все это время без движения. Зубастый черпак стал опускаться вниз и уперся в землю у самой нижней части ствола дерева. Потом черпак начал входить в землю и опускаться все ниже и ниже. Вдруг он резко изогнулся у самого основания и вычерпал из этой, вырытой им самим ямы, мокрую и выглядящую черной землю, которая заполнила всю его чашу. Потом то же самое повторилось еще несколько раз, пока корни дерева, глубоко входящие в землю, не оголились полностью. Теперь должен был действовать щит, вернее, его лезвие, которое могло работать уже более целенаправленно и рубить не все корни сразу. С каждым движением вперед лезвие щита резало по нескольку корней большого дерева, пока не вырубило все окончательно. Лишившись корней, дерево еще какое-то время держалось под ударами гиганта, но потом все-таки рухнуло. После него гигант легко справился уже с другими деревьями, свалив их всех вначале наземь, а потом с помощью щита отгребая в сторону и стараясь собирать всех в одну кучу. Закончив свою работу на нашем участке, гигант развернулся на месте и обходным путём стал двигаться в сторону следующего.
Через несколько дней, разобравшись со всеми участками, которые нужно было разделить и обработать, перед присоединением к плантации и началом посевных работ, гигант приступил к выравниванию оврагов и ям, стал также засыпать все водяные источники. Скоро гигант и с этим справился, лишив нас, детей, всех ям в окружности, которые мы использовали для игр в войну. У нас теперь не было ни одного пастбища, где можно было пасти овец, коров и других животных. Какое-то время их кормили запасами сена и сухих трав. Но с окончанием зимы кончились и эти запасы. Скоро должна была наступить весна, когда скот должен был отправиться на позеленевшие луга и богатые вкусными травами пастбища. Мать держала в основном кур, индеек, уток и других птиц, объясняя это тем, что смотреть за скотом намного труднее. Только у нас была одна единственная корова, которая снабжала нас молоком, и мать держала ее, по ее словам, только из-за того, чтобы не покупать молоко на базаре. В зимние дни корова всегда находилась в сарае, который, к счастью, оказался на той стороне участка, которая осталась нам. Всю зиму она проводила в сарае, никуда не выходила, спокойно жуя холодное сено. Но с приближением весны она не находила себе места, просясь на зеленые луга. Так же было и на этот раз. Трудно было ей объяснить, что произошло с лугами и пастбищами, но держать ее в сарае становилось все труднее. Мы продолжали давать ей прошлогоднее сено, но она ела его все меньше и с меньшей охотой. Всю весну мы продержали корову в сарае, выводя ее иногда во двор прогуляться. В конце весны кто-то из соседей сказал, что сейчас на плантациях поднялась трава и можно пустить туда скот, но единственно нужно стараться не попадаться на глаза охранников. Мы так и стали делать, и были не одни. Дождавшись сумерек, мы водили скот на плантацию, которая теперь имела продолжение на части нашего бывшего участка и соседских участков. Наша корова возвращалась довольная и вела себя спокойно до завтрашнего вечера. Завтра все повторялось. Некоторые рассказывали, что если людям, охраняющим плантацию, попадается скот на плантации, они его убивают или калечат. Почти все охранники плантаций имели лошадь, длинные резиновые сапоги, длинный двуязыковый кнут и ружье. Если они считали, что кто-то незаконно появился на плантации, могли бы за ним гнаться, заставив этого человека бежать перед лошадью, догнав его, могли побить кнутом, а в особых случаях, если человек оказывал неподчинение, стреляли по нему из ружья. Конечно, в таких случаях они стреляли поверх головы, но, попади он в него случайно, никто за это охранника не стал бы наказывать, считая, что он делал свое дело. А если они поймали бы какого-нибудь скота, пожирающего на поле траву или хлопок (ведь скоту трудно было объяснить, что можно есть, а что нельзя), могли бы также стрелять по нему, окажись он на плантации, убить или ранить его, чтобы тот больше не появлялся здесь. Этим дело не заканчивалось; они старались еще выяснить, кто является хозяином, чтобы осудить его за такой поступок животного, принадлежащего ему. К счастью, мы с ними ни разу не сталкивались, хоть водили нашу корову на плантацию до самого начала сбора хлопка. Но однажды она вернулась к нам совсем не похожая на себя, с раздувшимися боками, и с трудом двигаясь. Вначале мы на это не обратили внимания, зная, что скоро корова должна родить, и думали, что она, наверное, еще и переела. Но к вечеру кто-то из нас обнаружил, что она сидит почти неподвижная и изо рта у нее идет пена. Только тогда мы поняли, что она отравилась. Мать позвала на помощь соседок, которые предложили давать ей кефир. Корову уже вытащили из сарая, и она лежала во дворе, недалеко от дома. Но кефир ей не помог, она умерла, и вместе с ней умер теленок, который не успел родиться. Все мы очень сильно переживали, не зная, как утешиться после такой потери. Кто-то из соседей предложил, что умершую корову, пока ее мясо не испортилось, можно отдать, то есть продать в закусочную, которая находилась недалеко от нашего дома. После этого, получив молчаливое согласие родителей, один из соседских мужчин, найдя откуда-то длинный и острый нож, отрезал голову умершей недавно корове. Потом тело ее погрузили на повозку, которую тянул серый осел. Бедняжке ослу было, наверное, очень тяжело, он еле двигался, а хозяин его, чтобы облегчить его груз хоть на немного, сам не сел на повозку, а сошел с нее и, одев на шею осла веревку, стал тянуть его за собой. Сколько мои родители получили денег за умершую корову, я тогда не узнал, но увидел, что тот, увозивший тело, через какое-то время вернулся и передал отцу какие-то деньги.
Скоро наступило время прополки, и все говорили, что в этом году плантаций стало больше, чем в прежние времена, и работы соответственно тоже. Теперь нам и нужно было работать более усердно, чем раньше, чтобы успеть вовремя закончить прополку, а потом собрать весь хлопок. Теперь школьники должны были ходить на плантацию, не начиная с последнего месяца учебы, а с самого начала прополки, и какое-то время сразу после уроков. Если раньше другие учреждения открывались после завершения работ на плантации - с наступления сумерек до поздней ночи, включая и магазины, то теперь им разрешали открываться только по очереди. Дело в том, что здесь догадались о том, что можно работать на плантации и в вечернее время, если направить туда сильный свет. Все говорили и, безусловно, ожидали, что в этом году хлопка мы отдадим самому главному намного больше, чем в прошлом, и наконец-то он соизволит вручить нам шестой венок.
За один день до открытия школ мы последний раз отправились на прополку. Всюду еще больше были раскрыты корзинки хлопка. Скоро нужно было начать собирать их. После летнего "отдыха" три дня посещали школу, зная, что вот-вот объявят о начале сбора хлопка. Так и случилось. На четвертый день нам сообщили, что уроки отменены и с завтрашнего дня нужно готовиться к сбору хлопка, а послезавтра нужно придти уже готовыми для отправки на плантацию. Когда я возвращался из школы вместе с мальчиком, с которым я учился в одном классе, по всем улицам ходили полицейские и предупреждали всех о начале нового сбора хлопка. Люди, еще не оправившись после прополки, снова должны были отправляться на плантацию. Это было не начало чего-то, а всего лишь продолжение "хлопковой" жизни, к которой, наверное, уже все привыкли. Единственно, непонятно было то, почему с каждым годом сверху требовали увели-чения урожая. Ведь здесь земли не прибавлялось, а производительность была самой предельной. Так что добиваться большего количества хлопка было невозможно. Но сверху с этим не считались. Пожилые говорили, что вассал каждый день требует от местного правителя увеличить количество хлопка, а каким образом, пусть придумает сам. Пожилые также говорили, что, наверное, от вассала тоже этого требуют, ведь он же не был первым лицом, и на него могли оказать давление. Пока мы в тот день возвращались из школы домой, на дороге нас остановили и сказали, что нужно примкнуть к толпе, которая собралась на небольшой площадке на одной из улиц - люди ожидали местного правителя, у которого было что сказать им. Скоро он и на самом деле приехал в сопровождении помощников, которые были в длинных черных плащах, такого же цвета шляпах и перчатках. Чтобы правителя было видно всем, поставили друг на друга два больших деревянных ящика и к ним еще стул, с помощью которого и, держась за плечо у рядом находящегося помощника, он взобрался на эту трибуну. Правитель вначале, подняв голову, посмотрел внимательно на собравшихся, потом снял перчатку с одной руки и, вытянув ее вперед, начал говорить о важности хлопка в нашей жизни. По его словам, за все, что у нас было - а у нас было не так уж много всего - мы должны были быть благодарными именно хлопку.
- Именно благодаря ему, - говорил он, - нас знают во многих местах и, выращивая это благородное растение, мы зарабатываем деньги себе на жизнь. Без хлопка нам было бы очень трудно жить, потому что за работу в учреждениях много платить невозможно. Значит, хлопок в нашей жизни главное, и если мы будем плохо с ним обращаться, самый главный может отнять его у нас и передать другому вассальству, а это может стать для нас гибелью. Но пока он у нас. Мы получили до сих пор за успешную обработку хлопка и высокую производительность пять венков, которые выдаются со стороны самого главного вассальству, у которого производительность выше, чем у других. Но нужно ее еще поднять, чтобы получить новые венки.
Все стали громко хлопать ему. А я все это время внимательно смотрел на его руку, голую и вытянутую вперед. Она у правителя была очень белая и казалась даже мясистой и мягкой. Я подумал о том, что сам правитель, наверное, никогда не собирал хлопок и не работал с кетменем, поэтому у него такая нежная рука. В это время кто-то, подойдя к нему, задрал голову вверх и, приподнявшись на цыпочки, что-то пытался шепотом сообщить правителю. Тот, чтобы услышать его, слегка пригнулся и поднес левую ладонь к своему уху. Потом он выпрямился, принял другой вид, почесал указательным пальцем около брови и сказал:
- Тут мне передали, что некоторые говорят о том, что больше хлопка, чем было за прошлый год, мы не сможем производить. И вроде всю свою землю мы уже использовали, больше ее будто нет. А я вам говорю, что это неверно. У нас есть еще неиспользованные земли. Если вы о них не помните, то я помню и напомню также вам! - сказал он и весь покраснел, скорее от гнева. - У каждого из вас есть приусадебные участки, и мы можем половину каждого из этих участков использовать для хлопка. Кроме этого, у нас есть еще много речек, ручьев, оврагов и, наконец, просто ям. Нужно все это засыпать землей, и все эти участки использовать.
С этими словами правитель, опять держась за плечо одного из близко к нему находящихся людей, начал спускаться вначале на стул, а оттуда на землю и вместе с теми, кто с ним пришел, удалился.
На следующий день, который нам дали для отдыха перед началом очередного сбора хлопка, я с утра направился к тому мальчику, с которым вместе учился, и который вчера на площади со мной был. Немного посидев у них, мы решили выйти прогуляться. Но как только мы вышли за ворота, тут же нас окружили с двух сторон полицейские, держащие в руках черные, с полметра, дубинки. Мы знали, что для других учреждений сбор хлопка начался, а для нас, как нам объяснили, он должен был начаться завтра. Я пытался теперь это объяснить полицейским и человеку в штатском, с длинными седыми волосами, и у которого был только один глаз. Полицейский, стоящий перед нами, обернулся назад и посмотрел на этого седого одноглазого человека. Тот в ответ громко крикнул:
- Посадите их в автобус!
Мы поняли, что сопротивляться и пытаться что-то объяснять бесполезно, это нам может только повредить, и молча, не дождавшись вмешательства полицейских, сами друг за другом направились к желтому небольшому автобусу, стоящему на другой стороне дороги, который был такой же, как и те автобусы, что возили нас из школы на плантацию. Когда мы зашли, в автобусе уже было немало людей, среди которых находились и женщины в возрасте, и юные девушки, а также пожилые и молодые мужчины. Все сидели тихо, кроме одного средних лет мужчины, который тут же привлек мое внимание своим необычным видом и ворчанием. На нем рубашка была порвана в передней части и со стороны рукавов. На его правой щеке, на челюсти и шее оставались следы уже высохшей крови. Он крепко сжимал в руках пять хлебных лепешек, один бок которых, а самая верхняя наполовину были в крови. Он не мог успокоиться, кричал во весь голос, поднимая кровавые лепешки над головой, ругая и местного правителя, и вассала, и даже самого главного. Но полицейские и седой одноглазый на него внимания не обращали, считая, наверное, что тот уже, как говорится, свое получил. А тот продолжал кричать, что он вышел из дома только для того, чтобы купить хлеб своим многочисленным и голодным детям, которые его сейчас нетерпеливо ждут, но эти люди его тут же окружили и хотели посадить в автобус. Когда он сопротивлялся, пытаясь объяснить, что его ждут голодные дети, они его избили дубинками, а потом забросили в автобус. Автобус сдвинулся с места и еще какое-то время проезжал по улицам, в поисках людей, которые пытались бы высунуть свои головы из собственных домов. Но на улицах было пусто, кроме бродячих собак и кошек на них ни одной души заметно не было. Потом автобус отправился в сторону плантации. Он ехал довольно долго и привез нас па плантацию, которая находилась очень далеко от нашего дома. Немного собрав хлопка, мы с одноклассником примкнули еще к двум "невольным", которые собирались незаметно улизнуть с плантации и вернуться домой, одним словом, совершить побег. Недалеко от плантации проходила железная дорога, перейдя которую, мы вышли на поле, которое было пустое и частично было покрыто чем-то белым, если бы это я не видел летом, то подумал бы, что это снег, хотя в наших местах снег выпадал очень редко, один раз за несколько лет. Один из беглецов сказал, что эта земля очень соленая, до того соленая, что иногда соль выходит на поверхность земли, и тогда она своим видом напоминает снежное поле. На такой земле, говорил он, ничего не растет, поэтому она до сих пор свободна. Мы еще долго шли по "снежному полю", которое никак не кончалось. На ногах, почти у всех нас, были босоножки, и в жаркие дни, как и вся молодежь, мы не носили носков. Через какое-то время я начал чувствовать, будто что-то жжет мои ноги. То же самое немного позже я услышал и от других, и мы поняли, что во всем этом виновата соль, которую использовать для чего-то нельзя было - это именно такая была соль - и она приводила огромные земли в негодное состояние. К вечеру мы еле добрались до своих домов. Я жалел только о том, что не смог отдохнуть хотя бы один день перед сбором хлопка.
Сбор хлопка в этот раз не отличался от первого, единственно длился несколько дольше. В этот год собранного хлопка больше не стало, даже, несмотря на то что, когда на плантациях, можно сказать, хлопка не оставалось, от нас все равно требовали доставать его и приносить. Мы пытались искать его на небольшой глубине под землей, поскольку хлопка над ней уже не было. И в самом деле, после дождей хлопок иногда "уходил" под землю и приходилось искать его там долго. Но когда мы находили что-то, его невозможно было очистить от земли и приходилось нести его в таком же виде на весы. Учителя, хоть и взвешивали "темный хлопок", но говорили, что это считаться не будет, то есть за него мы никаких денег не получим, так как здесь больше земли, чем хлопка. Скоро наступили дни, когда и под землей ничего невозможно было найти. Но все равно нас продолжали посылать за хлопком, но потом все-таки и они поняли, что поиски хлопка продолжать уже не стоит.
Немного погодя, после завершения сбора, через местную газету мы узнали, что произ-водителъность хлопка в этом году оказалось даже немного меньше прошлогодней.
Какое-то время было тихо. Но однажды в конце зимы с самого утра мы дома проснулись от поднятого на улице шума. Тот самый седой одноглазый мужчина в сопровождении похожих на себя двух людей - правда, те были с двумя глазами, - сильно стучал в нашу дверь и громко окликал отца. Мы все, едва одевшись, бросились на улицу. Здесь уже собрались все наши соседи. Женщины и дети плакали, кое-кто из них рвал свои волосы и даже одежду на себе. Поскольку наш дом был последним на улице, перед тем, как придти к нам, они уже успели постучать во все двери. Одноглазый держал в руке какую-то бумагу и кричал, чтобы люди успокоились, для того, чтобы он прочитал им приказ местного правителя:
- Хватит, мало того, что из-за вас мы не получили венок.
- Почему из-за нас? - стали в ответ хором возмущаться женщины.
- Из-за вас, из-за кого еще, плохо работали и все, - стал кричать Одноглазый, - но, хорошо, успокойтесь и слушайте приказ местного правителя!.. Хм… Этого не надо ... А, вот нашел!.. Все земельные участки людей разделить на две части и одну половину отдать под хлопок. Засыпать все оставшиеся речки, ручьи и пруды, также овраги, не оставлять никаких пастбищ, все использовать для выращивания хлопка.
Какое-то время все молчали. И опять первыми заговорили женщины:
- Как мы можем отдать половину своего земельного участка? Ведь это все, что у нас есть. Мы на одной половине его держим кур, других птиц и скот, а на другой растут деревья и разбит огород.
Одноглазый клялся:
- Один бог знает, что я на всех смотрю одним глазом и для меня все одинаковы.
В начале эти слова будто всех успокоили и на какое-то время все опять замолчали. Но вдруг кто-то из женщин вскрикнул:
-Ах ты, старый негодяй, у тебя все равно всего один глаз и если даже захочешь, по другому не сможешь на людей смотреть!
Только после этих слов все стали придавать другое значение клятве Одноглазого и громко расхохотались.
- Ну, что ж, хорошо, - стал кричать Одноглазый своим хриплым голосом, - посмотрим, будете ли вы так же смеяться завтра!
Остальные трое, пришедшие с ним, стали поправлять его пиджак, рубашку и галстук, потерявшие свой вид от его нервных, суетливых движений, и стали успокаивать его словами, среди которых я услышал одну фразу, которая звучала будто бы так, что они все равно скоро плакать начнут, а сейчас нужно уйти отсюда.
Два дня было тихо, жители нашей улицы даже стали говорить о том, что те, скорее всего больше не придут. Но на третий день с самого утра я проснулся опять от громкого шума, и этот шум был громче всех других шумов, которые мне были знакомы. Мы, дети, спали в комнате, окна которой смотрели прямо на улицу, и поэтому мы услышали шум раньше родителей и, не подумав даже предупредить их, выскочили на улицу. Все наши соседи опять собрались на улице, перед нашим домом. Дело было в том, что отрезать для отдачи под хлопок можно было только те участки, которые находились, как говорят, с края. Из-за того, что дома у нас были расположены в длинный ряд, много участков попадали в эту немилость. Везло только тем, чьи дома, собственно и земельные участки, находились позади крайнего ряда, так что отнимать их участки было невозможно. Как только мы вышли на улицу, увидели железного гиганта, о котором никто из нас, наверное, до этого не слышал. У этого гиганта был огромный и глубокий черпак, края которого состояли из волнообразных зубов. Кое-где на нем, особенно на зубах, оставалась мокрая земля, которая, по всей вероятности, была почерпнута на тех участках, что находились выше нас, но в одном ряду, то есть вдоль хлопковой плантации. Гигант стоял напротив нашего участка, а сзади него стоящий соседний участок был уже разделен и изуродован, деревья и все остальное, что росли на этом участке, были кучами и раздробленно разбросаны на нем. За этим участком были видны другие, такие же "очищенные", но из-за расстояния трудно было разглядеть их состояние после прохождения по ним железного гиганта. Теперь он стоял перед нашим участком и должен был разделить его ровно на две части. В той части участка, которая должна была отойти плантации, находились наши основные фруктовые деревья, среди которых были алча, айва, орех, яблоня, груша, инжир, хурма и еще довольно богатый огород. Женщины с уже обработанных участков продолжали кричать уже охрипшими голосами, плакать, рвать на себе волосы и одежду. Гигант опустил свой щит, находящийся у него впереди, на землю, который он обычно держал в поднятом виде, если не проводил работу. Щит этот был огромный, широкий, внизу немного изогнутый наружу. Он имел в этом месте еще лезвие, чтобы резать корни деревьев. А то, что было без корней, он просто проталкивал в направлении своего движения. Гигант сильно зашумел, и так зашумел, что сам весь затрясся, напоминая необъезженного коня, старающегося скинуть со своей спины наездника. Наездник тоже трясся вместе с ним, но вдруг он резко поменял положение одной ручки, торчащей у его ног, и гигант с бешеной скоростью рванулся вперед. Это произошло так внезапно, что мы все, вскрикнув от страха, на шаг отошли назад. Перед гигантом стоял наш забор, построенный из высохших камышей, которые связывались между собой легко гнущейся проволокой. Дойдя до забора, гигант уперся в него щитом и пытался продолжить свое движение на такой же скорости. На какие-то секунды забор держал его, не пуская вперед, но потом не выдержал, разломавшись на части от напора щита гиганта, затрещал, крошась под его колесами. Проехав через него, гигант стал рваться к самому участку, теперь перед ним стояли деревья. Он опустил свой щит как можно ниже, так, что он своим лезвием вошел в землю. Подъехав к первому дереву, он начал напирать на него основной частью щита, при этом, стараясь расшатать его, а своим лезвием срезать ему корни. Первое дерево было не такое большое, и гигант преодолел его быстро. Также было со вторым и третьим деревом. Потом он добрался до самого большого дерева на нашем участке, у которого был очень широкий ствол и довольно большой рост. Гигант пытался сделать с ним то же самое, что с предыдущими. Но сколько бы он своим щитом ни упирался в его ствол и ни пытался лезвием срубить ему корни, стараясь опускать его все ниже, не удалось ему свалить это дерево. Н а какое-то время гигант остановился, решив, наверное, передохнуть. Потом он перевел на свою переднюю часть черпак, торчащий сзади все это время без движения. Зубастый черпак стал опускаться вниз и уперся в землю у самой нижней части ствола дерева. Потом черпак начал входить в землю и опускаться все ниже и ниже. Вдруг он резко изогнулся у самого основания и вычерпал из этой, вырытой им самим ямы, мокрую и выглядящую черной землю, которая заполнила всю его чашу. Потом то же самое повторилось еще несколько раз, пока корни дерева, глубоко входящие в землю, не оголились полностью. Теперь должен был действовать щит, вернее, его лезвие, которое могло работать уже более целенаправленно и рубить не все корни сразу. С каждым движением вперед лезвие щита резало по нескольку корней большого дерева, пока не вырубило все окончательно. Лишившись корней, дерево еще какое-то время держалось под ударами гиганта, но потом все-таки рухнуло. После него гигант легко справился уже с другими деревьями, свалив их всех вначале наземь, а потом с помощью щита отгребая в сторону и стараясь собирать всех в одну кучу. Закончив свою работу на нашем участке, гигант развернулся на месте и обходным путём стал двигаться в сторону следующего.
Через несколько дней, разобравшись со всеми участками, которые нужно было разделить и обработать, перед присоединением к плантации и началом посевных работ, гигант приступил к выравниванию оврагов и ям, стал также засыпать все водяные источники. Скоро гигант и с этим справился, лишив нас, детей, всех ям в окружности, которые мы использовали для игр в войну. У нас теперь не было ни одного пастбища, где можно было пасти овец, коров и других животных. Какое-то время их кормили запасами сена и сухих трав. Но с окончанием зимы кончились и эти запасы. Скоро должна была наступить весна, когда скот должен был отправиться на позеленевшие луга и богатые вкусными травами пастбища. Мать держала в основном кур, индеек, уток и других птиц, объясняя это тем, что смотреть за скотом намного труднее. Только у нас была одна единственная корова, которая снабжала нас молоком, и мать держала ее, по ее словам, только из-за того, чтобы не покупать молоко на базаре. В зимние дни корова всегда находилась в сарае, который, к счастью, оказался на той стороне участка, которая осталась нам. Всю зиму она проводила в сарае, никуда не выходила, спокойно жуя холодное сено. Но с приближением весны она не находила себе места, просясь на зеленые луга. Так же было и на этот раз. Трудно было ей объяснить, что произошло с лугами и пастбищами, но держать ее в сарае становилось все труднее. Мы продолжали давать ей прошлогоднее сено, но она ела его все меньше и с меньшей охотой. Всю весну мы продержали корову в сарае, выводя ее иногда во двор прогуляться. В конце весны кто-то из соседей сказал, что сейчас на плантациях поднялась трава и можно пустить туда скот, но единственно нужно стараться не попадаться на глаза охранников. Мы так и стали делать, и были не одни. Дождавшись сумерек, мы водили скот на плантацию, которая теперь имела продолжение на части нашего бывшего участка и соседских участков. Наша корова возвращалась довольная и вела себя спокойно до завтрашнего вечера. Завтра все повторялось. Некоторые рассказывали, что если людям, охраняющим плантацию, попадается скот на плантации, они его убивают или калечат. Почти все охранники плантаций имели лошадь, длинные резиновые сапоги, длинный двуязыковый кнут и ружье. Если они считали, что кто-то незаконно появился на плантации, могли бы за ним гнаться, заставив этого человека бежать перед лошадью, догнав его, могли побить кнутом, а в особых случаях, если человек оказывал неподчинение, стреляли по нему из ружья. Конечно, в таких случаях они стреляли поверх головы, но, попади он в него случайно, никто за это охранника не стал бы наказывать, считая, что он делал свое дело. А если они поймали бы какого-нибудь скота, пожирающего на поле траву или хлопок (ведь скоту трудно было объяснить, что можно есть, а что нельзя), могли бы также стрелять по нему, окажись он на плантации, убить или ранить его, чтобы тот больше не появлялся здесь. Этим дело не заканчивалось; они старались еще выяснить, кто является хозяином, чтобы осудить его за такой поступок животного, принадлежащего ему. К счастью, мы с ними ни разу не сталкивались, хоть водили нашу корову на плантацию до самого начала сбора хлопка. Но однажды она вернулась к нам совсем не похожая на себя, с раздувшимися боками, и с трудом двигаясь. Вначале мы на это не обратили внимания, зная, что скоро корова должна родить, и думали, что она, наверное, еще и переела. Но к вечеру кто-то из нас обнаружил, что она сидит почти неподвижная и изо рта у нее идет пена. Только тогда мы поняли, что она отравилась. Мать позвала на помощь соседок, которые предложили давать ей кефир. Корову уже вытащили из сарая, и она лежала во дворе, недалеко от дома. Но кефир ей не помог, она умерла, и вместе с ней умер теленок, который не успел родиться. Все мы очень сильно переживали, не зная, как утешиться после такой потери. Кто-то из соседей предложил, что умершую корову, пока ее мясо не испортилось, можно отдать, то есть продать в закусочную, которая находилась недалеко от нашего дома. После этого, получив молчаливое согласие родителей, один из соседских мужчин, найдя откуда-то длинный и острый нож, отрезал голову умершей недавно корове. Потом тело ее погрузили на повозку, которую тянул серый осел. Бедняжке ослу было, наверное, очень тяжело, он еле двигался, а хозяин его, чтобы облегчить его груз хоть на немного, сам не сел на повозку, а сошел с нее и, одев на шею осла веревку, стал тянуть его за собой. Сколько мои родители получили денег за умершую корову, я тогда не узнал, но увидел, что тот, увозивший тело, через какое-то время вернулся и передал отцу какие-то деньги.
Скоро наступило время прополки, и все говорили, что в этом году плантаций стало больше, чем в прежние времена, и работы соответственно тоже. Теперь нам и нужно было работать более усердно, чем раньше, чтобы успеть вовремя закончить прополку, а потом собрать весь хлопок. Теперь школьники должны были ходить на плантацию, не начиная с последнего месяца учебы, а с самого начала прополки, и какое-то время сразу после уроков. Если раньше другие учреждения открывались после завершения работ на плантации - с наступления сумерек до поздней ночи, включая и магазины, то теперь им разрешали открываться только по очереди. Дело в том, что здесь догадались о том, что можно работать на плантации и в вечернее время, если направить туда сильный свет. Все говорили и, безусловно, ожидали, что в этом году хлопка мы отдадим самому главному намного больше, чем в прошлом, и наконец-то он соизволит вручить нам шестой венок.