Ко Дню Рождения Императора. Речь Тхоржевского, сподвижника Столыпина
Император Николай Второй как Правитель
Речь на Собрании Союза Ревнителей Памяти Императора Николая II, состоявшемся в Париже 19 декабря 1937 года
В среде нашего Союза столько людей, близко знавших покойного Государя, - людей, которых и Он Сам знал, ценил, как «своих», - что мое выступление здесь, даже с кратким словом о Государе, может показаться Вам притязательным.
Но память о Государе неотрывна от моих личных воспоминаний о прожитой жизни, не только о службе. Служить, окончив университет, я не думал: готовился в Петербурге к кафедре государственного права и причислился к Канцелярии Совета Министров для работы в архивах.
Но здесь - сразу же раскрылся предо мной другой Петербург и вообще другой русский мир, несравненно более яркий, властный и притягательный, нежели юридическая наука.
Душой этого мира, его центром - был Государь, как правитель, источник права и власти.
Из моего жизненного «угла» видел я Государя (так уж мне посчастливилось!), - в сравнительной близости от Него и от верхов русской власти, хотя Им вначале не замечаемый. И разглядывал я Его не теми же привычными глазами, как люди, непосредственно к Нему близкие. В этом, может быть, единственный интерес для вас моего рассказа.
Простите, если вскользь, урывками, придется касаться и моей службы.
Началась она так. К столетию со дня учреждения Комитета Министров, писалась его многотомная история, по царствованиям. Писал ее профессор-историк Середонин и, заваленный работой, явно не поспевал к сроку. Да его и не особенно хотели пускать в недавние, еще свежие, политические архивы. Тогда А. Н. Куломзин, первое мое начальство, пошел на риск - поручить мне (по рекомендации СПБ университета) том о царствовании Императора Александра III-го. Интереснейшие, запретные архивы, секретные «записки» Председателя Комитета Бунге и прочих министров Императора Александра III-го, прошли тогда перед моими глазами, как пролог к русскому настоящему.
Не все вошло в печатный том, поднесенный в срок, с моим именем, Государю. Но одно вошло, и крепко вошло, в мою голову: насколько, в исторической перспективе, царствование Императора Николая II-го было обусловлено обоими предыдущими царствованиями, столь резко различными: 1) преобразовательным, двинувшим Россию вперед, но и разволновавшим ее, временем Императора Александра II-го и 2) властно-национальным, охранительным царствованием, «паузой» Императора Александра III-го, паузой, во многом спасительной, но во многом - очень опасной.
Как раз в крестьянском вопросе - (моя главная тема), если бы начать Столыпинское землеустройство с эпохи введения земских начальников, т.е. двадцатью годами раньше, то Россия, уже устроенная и окрепшая ко времени Великой войны - вероятно, выдержала бы ее до конца, без бунта.
Как вы знаете, Государь, по своим взглядам, по личной своей Царской «мистике», склонялся в сторону заветов своего отца, Самодержца и консерватора. Но жизнь, вся русская обстановка, русская история, толкали Его продолжать дело своего деда: перестраивать Россию на более деятельный, менее обломовский, более крепкий лад. По размаху и по ценности всего, что Государь в этом направлении сделал, Его царствование - не только одно из самых значительных в русской истории, но и одно из наиболее реформаторских. Все дело в том, что исторически, после Царя-Освободителя и Царя-Миротворца, России нужен был Царь-Устроитель.
В двух областях - совершенно бесспорных и самых нужных для России, - народного просвещения и народного достатка, Россия при Императоре Николае II-м шагнула вперед так, как не шагала со времен Петра и Екатерины. Но и в области политики, Государем заложены были, для укрепления народных «низов» и для сближения с общественными «верхами», такие краеугольные камни, как «крестьянское землеустройство» и «народное представительство». Нужна была неудачная мировая война, - и много внутренней слепоты, - чтобы все это, - и самую Россию, - разрушить!
Спасительное в политике равновесие обоих начал, - властного и движущего вперед («вперед на легком тормозе»), было при Государе достигнуто с наибольшим успехом в те годы, когда его сподвижником был (им же лично выдвинутый к власти), П. А. Столыпин. Но как раз Столыпин, во многом: в своей крестьянской политике (уход от общины) и в своей приверженности к думскому и земскому строю, был прямым наследником «духа и дела» эпохи Императора Александра II-го. То же, с несколькими иными «оттенками», можно повторить и о другом большом человеке последнего царствования: о Витте, хотя Витте и любил себя называть «министром Императора Александра III-го».
Назову еще третье, большое, историческое русское имя. Граф Воронцов-Дашков, тоже «министр Императора Александра III-го», был на Кавказе русским вельможей, который - в полном созвучии с Государем - вел там широкую, самую либеральную, но и подлинно имперскую (а не узко-обрусительную) политику. И поднял на прежнюю высоту, покорившее Кавказ при Императоре Александре III-м, русское имя.
Через канцелярию Совета Министров (где мне приходилось одному изображать собой «кавказское отделение») прошло много дел Воронцова. Помню, как возвращались Армянской церкви, насильно и несправедливо отобранные у нее церковные имущества и как были упразднены на Кавказе остатки туземного крепостного права.
Но граф Воронцов-Дашков был, кроме того, первым, кто сказал Государю, в самом начале Его царствования, что крестьянская политика - сохранения общины - была ошибкой; (он говорил это и Александру III-му!), что надо по всей России спешно развязывать узлы общинного бесправия, что надо провести второе освобождение крестьян, от идей черного передела и вечно затаенного в крестьянском подполье бунта нищих. На том же настаивал впоследствии Витте, с его «Сельскохозяйственным Совещанием». Наконец, третьим, сделавшим для Государя то, на чем другие только настаивали, человеком, поставившим на рельсы развитие мелкой крестьянской собственности в России (цель Александра II-го), был Столыпин.
Освободительная крестьянская политика, удвоение народного достатка при Государе, блестящие финансы, весь деловой блеск и вся только начинавшаяся «динамика» русской Империи, подъем русского просвещения, русской энергии, русской силы перед войной - теперь все это - наше непобедимое «Золотое оружие», в борьбе с клеветниками-чернителями, в борьбе за добрую память Императорского русского прошлого и за благородную память нашего Государя.
Для сибирского переселения и устройства азиатских окраин, Государь сделал больше, чем кто-либо до него на русском престоле. Еще в бытность Наследником, Он состоял председателем комитета по сооружению Сибирской железной дороги; эта дорога стала эпохой для Азиатской России. За несколько сот лет владения нашего Сибирью, там набралось всего 4 миллиона русского (не инородческого) населения, а в несколько лет последнего царствования, между двумя войнами, в Сибирь нахлынуло сразу около 3 миллионов! Государь, который Сам на лошадях проехал чуть ли не всю Сибирь, возвращаясь из Японии, знал сибирскую географию (как и вообще географию) замечательно. Он принимал живое участие в переселенческом деле. Больше того: единственный сибирский помещик, он широким царственным жестом отдал даром под переселение все богатейшие кабинетские земли Алтая (пол Франции). На Алтай, главным образом, и тянулось переселение в годы его подъема.
«И никакой благодарности!» - сказал мне с добродушной улыбкой министр Двора Фредерикс, когда я (камер-юнкер и помощник начальника переселенческого управления Глинки) - представлялся после одной из сибирских поездок. Действительно, Алтайский жест русской монархии пропал совершенно неоцененным. Но Государь и не думал о благодарности: он думал о дорогах, школах, больницах и всего более о церквах для переселенцев. Нельзя же было закапывать мертвых в тайге или в степи без погребения, надо было венчать и крестить живых! По личной инициативе Государя (т. к. церквей не хватало), были введены разъездные причты в Сибири. Но его занимало и деловое, хозяйственное «освоение» Сибири плугами и молотилками. Тогда не говорилось - «догнать и перегнать», но все шло вперед «семимильными сапогами». И темпы сибирского роста были быстрее американских. (К этому выводу пришел, подсчитав цифры, английский «Таймс»). Хорошо помню, как Государь, прочтя сибирскую записку Столыпина, - а Столыпин сказал тогда Государю, что я был его «пером» в этой поездке, на очередном приеме улыбаясь, милостиво мне сказал: «Узнал в записке мою Сибирь, и был так рад ее росту!»
С большим удовлетворением следил Государь и за крестьянским землеустройством в Европейской России. Это дело, помимо своего прямого значения, было еще окружено в России симпатиями и сочувствием. Оно смягчало ненужную рознь между обществом и правительством, старое деление на «мы и они». На этом выросло в глазах Государя, после смерти Столыпина, значение министра земледелия А. В. Кривошеина.
Кривошеин, многолетний кандидат в премьеры, представитель так называемого примирительного варианта русской власти - «ладить» с обществом, так в конце концов и не был назначен (отчасти по собственной нерешительности). Но после ухода графа Вл. Н. Коковцова, когда Кривошеин временно спрятался, так сказать, за престарелого И. Л. Горемыкина, и сам был тогда болен (первые приступы грудной жабы), каким исключительным вниманием Государя, а тогда еще и Императрицы, был он окружен! Я представлялся в те дни Государю; и на общем приеме стоял, помню, с края, рядом с князем Г. Н. Трубецким (два младшие камергера). Государь, заканчивая обход и подойдя к нам, сказал мне полушутливо: «Берегите вашего Александра Васильевича, он мне очень нужен! Не занимайте его делами! Вы там все без него сами побольше решайте, а он пускай поправляется. Он мне нужен!» В этой интонации было сквозь любезную шутку и что-то настойчивое, серьезное. Во всяком случае, Трубецкой, вернувшись в Министерство Иностранных Дел, передал эти слова Сазонову. А как сиял Кривошеин, а в каком восторге от простого, чуть не дружеского тона Государя был я - вам ясно.
Вот этой стороной царского ремесла, - уменьем очаровывать, будить в людских сердцах тайные струны, Государь владел в совершенстве. Он проявил при этом редкую душевную тонкость. Помню, когда военные тучи сдвинулись уже прямою угрозою поражения, и Государь решил сам встать во главе войск, поздней ночью Кривошеин разыскал меня в Английском клубе и повез к себе: писать по поручению Государя рескрипт великому князю Николаю Николаевичу, назначенному Наместником на Кавказе. «Государь хочет» - передал Кривошеин, «чтобы в рескрипте было как можно больше лестного для великого князя, а еще больше лестного и приятного для войск Кавказского Округа, доблестных воинов, во главе которых великий князь теперь ставится». - Какая красивая мысль! И как это указание похоже было на Государя!
Но Государь, кроме обаятельной тонкости, обладал и многими другими, незаменимыми для царского ремесла свойствами. Редким чувством долга, дисциплины, точностью в труде, умственной и душевной трезвой ясностью. Не любил Он только бить на широкий внешний эффект; у него было, почти преувеличенное, душевное изящество скромности. Этим он отличался (заметно!) от многих своих министров.
Помню, когда Витте был назначен председателем Совета Министров и втянул всю канцелярию и, в частности, меня (совсем не по рангу) в свою беспокойную, кипучую работу, я много видел его докладов Государю и ответных царских резолюций, часто расходившихся с Виттевскими настроениями, его непонятными иллюзиями и стихийным размахом. Сталкивались тут не только разные взгляды, но и разные люди. Один из петербургских сановников выразил так это различие: «Государь - изысканный миниатюрист, а Витте - грубый декоратор, для большой публики».
Зато, - когда рухнули уже все декорации! - на какую недосягаемую нравственную и духовную высоту поднялся этот неоцененный на престоле, тихий наш Государь, в унижении, ссылке и заточении!
Государю трудно было сказать в глаза подчиненному что-либо неприятное. Но мужество, подлинное нравственное мужество перед опасностью у него было. Он шел навстречу своему жребию. И на роковую войну, пошел «с железом в руках, с крестом в сердце».
Это выражение значилось в одном из старинных русских памятников, кажется в древнем ратном воззвании иноков Троице-Сергиевской Лавры, я отыскал его и мы с Кривошеиным включили его в проект одного из царских манифестов о войне (Австрийский). Государь заметил эти слова и оценил их; они выражали его душевное настроение.
Говорили, будто у Государя не было внутреннего державного инстинкта правителя. Нет, инстинкт был и верный! Когда Государь охотно шел на подсказывавшуюся ему дорогу, результат бывал всегда для России благом. Случалось и так, что Государь бывал впоследствии доволен своими советниками, если они увлекали его, даже не без его колебаний, на нужную для России дорогу. Но зато, когда Государь уступал уже явно против своей воли, с чрезвычайною неохотой, когда его влекли за собой насильно, - путь всегда оказывался ложным и вел к пропасти (даже если к ней толкали самые близкие, самые верные ему люди). Так было (два ярких примера!) перед великой войной: недальновидные министры так мало ее боялись и так сетовали на «нерешительность» Государя. Так было и тогда, когда обманутые Думой генералы убеждали Его отречься.
Но почему же все-таки Государь всегда уступал? Было темное предчувствие обреченности; нотка грустного безразличия, усталого смирения («а может быть они правы, а я ошибаюсь?»); но всего больше религиозное «Да будет воля Твоя!..» Жизнь влекла и вела, уступами, к сияющему мученичеству, к искупительной жертве, озаряющей теперь нам будущее России и русской монархии.
Тайная трагическая нота никогда не оставляла покойного Государя. Ее чувствовали многие, даже иностранцы, но чувствовали поверхностно.
Когда Государь, в 1896 году, был с Царицей во Франции, его чествовали стихами лучшие тогда поэты Франции: Эредиа, Коппэ, Сюлли-Прюдом. И у самого чуткого из них - Сюлли-Прюдома - в стихах прозвучала неожиданная грустная нота. Стихи были построены так: тень Короля-Солнца будит в Версальском парке спящую нимфу-дриаду и поручает ей приветствовать Русского гостя. (Стихи были прочитаны перед Государем Сарой Бернар). И в уста Короля-Солнца вложены были такие слова:
«С Царем - Жена.… И грации толпой
Пред их меньшою, царственной сестрой
Склоняются любовно в Трианоне…
Романов - гость, в моем былом дворце!
Прими его - и Русь в его лице -
С почетом в ласковом поклоне.
Порой бывает горек и угрюм
В моей могиле холод царских дум.
Но Русский Царь душой да будет светел,
Наш юный гость, он принял в душу, в кровь
Доверчивую к Франции любовь:
Ему Отец державно путь наметил…»
Но точно ли «горек и угрюм - теперь, в могиле, - холод царских дум»? У Государя вырвались в дни отречения слова горечи: «кругом измена, трусость и обман». Но все это перегорело в сияющей красоте подвига - смерти.
Какой урок для нас судьба Государя! Не только нравственный, но и политический. Как мало понималось в России раньше значение монархии, как единственного источника права. Имя Государя было для России Архимедовым рычагом правовой власти. И не он опирался на государственные учреждения, а они - им держались.
Помню, как ощущалось это в строгой и беспокойной школе Совета Министров. После столкновений и бурь в Совете Министров, когда наши тщательно составленные доклады обычно превращались в Высочайшие повеления, тогда они сразу же начинали жить, становились частицею русской жизни и русской были. Но, отвергнутые Государем, те же, точно такие же, ничем не хуже, министерские доклады оставались лежать в ящиках столов мертвою буквой. Государь ставил на всем сияющую животворящую точку. Он благословлял или не благословлял своим именем все в России к жизни и действию (чудесное старинное выражение «быть по сему!»). По русской народной психологии, только царская власть, кто бы ей ни помогал, Дума или чиновники, была источником права.
Поэтому, впоследствии, когда Государь был свергнут, вынужденно отрекся, - мгновенно был как бы выключен электрический ток и Россия погрузилась во тьму кромешную.
Оставалось - принуждение, сила, переходившая из рук в руки; оставался властный или безвластный приказ, но не стало власти, как источника права. Ни временное правительство, ни учредительное собрание, закрытое простым матросом, ни, наконец, совдеп, одолевший всех своим грубым зажимом, не обладали более исторической «благодатью творить русское право».
Одураченные вихрем событий, главнокомандующие фронтами, вынуждая Государя отречься, не сознавали, что делают. Фронт в первые дни был еще гораздо крепче тыла и неизвестный революционный солдат в тылу сам трепетал еще от животного страха. Но, веря в реальное значение думских планов, генералы были убеждены, что все перемены, в которых они участвуют, сведутся лишь к воцарению сына или брата Государя, а что монархия в России останется. Революционный Петербург скоро поставил их лицом к лицу с совсем иною реальностью. Но лишь после того, как электрический ток, дававший России ее правовую жизнь, был, при их содействии, выключен.
И вот тогда, в дни, когда Императорская Россия рушилась, когда на улицах с офицеров срывали погоны, я (как и многие из вас, вероятно), со слезами на глазах и в душе, внутренно дал себе клятву сделать все, что будет в моих бедных силах когда бы то ни было, чтобы помочь восстановлению в России монархии.
Не знаю, кому из нас и что еще доведется сделать для этого. Но знаю, что все это будет ничтожно сравнительно с тем, что уже сделал для России, своей жизнью и (еще более!) своей, потрясшей все русские сердца, мученической, искупительной за грехи России гибелью, Государь Император Николай Второй, погибший со всею Его Семьей, такой дружной, такой русской и такой благородной.
Останемся же, пока мы живы, верными ревнителями Его памяти.
Речь на Собрании Союза Ревнителей Памяти Императора Николая II, состоявшемся в Париже 19 декабря 1937 года
В среде нашего Союза столько людей, близко знавших покойного Государя, - людей, которых и Он Сам знал, ценил, как «своих», - что мое выступление здесь, даже с кратким словом о Государе, может показаться Вам притязательным.
Но память о Государе неотрывна от моих личных воспоминаний о прожитой жизни, не только о службе. Служить, окончив университет, я не думал: готовился в Петербурге к кафедре государственного права и причислился к Канцелярии Совета Министров для работы в архивах.
Но здесь - сразу же раскрылся предо мной другой Петербург и вообще другой русский мир, несравненно более яркий, властный и притягательный, нежели юридическая наука.
Душой этого мира, его центром - был Государь, как правитель, источник права и власти.
Из моего жизненного «угла» видел я Государя (так уж мне посчастливилось!), - в сравнительной близости от Него и от верхов русской власти, хотя Им вначале не замечаемый. И разглядывал я Его не теми же привычными глазами, как люди, непосредственно к Нему близкие. В этом, может быть, единственный интерес для вас моего рассказа.
Простите, если вскользь, урывками, придется касаться и моей службы.
Началась она так. К столетию со дня учреждения Комитета Министров, писалась его многотомная история, по царствованиям. Писал ее профессор-историк Середонин и, заваленный работой, явно не поспевал к сроку. Да его и не особенно хотели пускать в недавние, еще свежие, политические архивы. Тогда А. Н. Куломзин, первое мое начальство, пошел на риск - поручить мне (по рекомендации СПБ университета) том о царствовании Императора Александра III-го. Интереснейшие, запретные архивы, секретные «записки» Председателя Комитета Бунге и прочих министров Императора Александра III-го, прошли тогда перед моими глазами, как пролог к русскому настоящему.
Не все вошло в печатный том, поднесенный в срок, с моим именем, Государю. Но одно вошло, и крепко вошло, в мою голову: насколько, в исторической перспективе, царствование Императора Николая II-го было обусловлено обоими предыдущими царствованиями, столь резко различными: 1) преобразовательным, двинувшим Россию вперед, но и разволновавшим ее, временем Императора Александра II-го и 2) властно-национальным, охранительным царствованием, «паузой» Императора Александра III-го, паузой, во многом спасительной, но во многом - очень опасной.
Как раз в крестьянском вопросе - (моя главная тема), если бы начать Столыпинское землеустройство с эпохи введения земских начальников, т.е. двадцатью годами раньше, то Россия, уже устроенная и окрепшая ко времени Великой войны - вероятно, выдержала бы ее до конца, без бунта.
Как вы знаете, Государь, по своим взглядам, по личной своей Царской «мистике», склонялся в сторону заветов своего отца, Самодержца и консерватора. Но жизнь, вся русская обстановка, русская история, толкали Его продолжать дело своего деда: перестраивать Россию на более деятельный, менее обломовский, более крепкий лад. По размаху и по ценности всего, что Государь в этом направлении сделал, Его царствование - не только одно из самых значительных в русской истории, но и одно из наиболее реформаторских. Все дело в том, что исторически, после Царя-Освободителя и Царя-Миротворца, России нужен был Царь-Устроитель.
В двух областях - совершенно бесспорных и самых нужных для России, - народного просвещения и народного достатка, Россия при Императоре Николае II-м шагнула вперед так, как не шагала со времен Петра и Екатерины. Но и в области политики, Государем заложены были, для укрепления народных «низов» и для сближения с общественными «верхами», такие краеугольные камни, как «крестьянское землеустройство» и «народное представительство». Нужна была неудачная мировая война, - и много внутренней слепоты, - чтобы все это, - и самую Россию, - разрушить!
Спасительное в политике равновесие обоих начал, - властного и движущего вперед («вперед на легком тормозе»), было при Государе достигнуто с наибольшим успехом в те годы, когда его сподвижником был (им же лично выдвинутый к власти), П. А. Столыпин. Но как раз Столыпин, во многом: в своей крестьянской политике (уход от общины) и в своей приверженности к думскому и земскому строю, был прямым наследником «духа и дела» эпохи Императора Александра II-го. То же, с несколькими иными «оттенками», можно повторить и о другом большом человеке последнего царствования: о Витте, хотя Витте и любил себя называть «министром Императора Александра III-го».
Назову еще третье, большое, историческое русское имя. Граф Воронцов-Дашков, тоже «министр Императора Александра III-го», был на Кавказе русским вельможей, который - в полном созвучии с Государем - вел там широкую, самую либеральную, но и подлинно имперскую (а не узко-обрусительную) политику. И поднял на прежнюю высоту, покорившее Кавказ при Императоре Александре III-м, русское имя.
Через канцелярию Совета Министров (где мне приходилось одному изображать собой «кавказское отделение») прошло много дел Воронцова. Помню, как возвращались Армянской церкви, насильно и несправедливо отобранные у нее церковные имущества и как были упразднены на Кавказе остатки туземного крепостного права.
Но граф Воронцов-Дашков был, кроме того, первым, кто сказал Государю, в самом начале Его царствования, что крестьянская политика - сохранения общины - была ошибкой; (он говорил это и Александру III-му!), что надо по всей России спешно развязывать узлы общинного бесправия, что надо провести второе освобождение крестьян, от идей черного передела и вечно затаенного в крестьянском подполье бунта нищих. На том же настаивал впоследствии Витте, с его «Сельскохозяйственным Совещанием». Наконец, третьим, сделавшим для Государя то, на чем другие только настаивали, человеком, поставившим на рельсы развитие мелкой крестьянской собственности в России (цель Александра II-го), был Столыпин.
Освободительная крестьянская политика, удвоение народного достатка при Государе, блестящие финансы, весь деловой блеск и вся только начинавшаяся «динамика» русской Империи, подъем русского просвещения, русской энергии, русской силы перед войной - теперь все это - наше непобедимое «Золотое оружие», в борьбе с клеветниками-чернителями, в борьбе за добрую память Императорского русского прошлого и за благородную память нашего Государя.
Для сибирского переселения и устройства азиатских окраин, Государь сделал больше, чем кто-либо до него на русском престоле. Еще в бытность Наследником, Он состоял председателем комитета по сооружению Сибирской железной дороги; эта дорога стала эпохой для Азиатской России. За несколько сот лет владения нашего Сибирью, там набралось всего 4 миллиона русского (не инородческого) населения, а в несколько лет последнего царствования, между двумя войнами, в Сибирь нахлынуло сразу около 3 миллионов! Государь, который Сам на лошадях проехал чуть ли не всю Сибирь, возвращаясь из Японии, знал сибирскую географию (как и вообще географию) замечательно. Он принимал живое участие в переселенческом деле. Больше того: единственный сибирский помещик, он широким царственным жестом отдал даром под переселение все богатейшие кабинетские земли Алтая (пол Франции). На Алтай, главным образом, и тянулось переселение в годы его подъема.
«И никакой благодарности!» - сказал мне с добродушной улыбкой министр Двора Фредерикс, когда я (камер-юнкер и помощник начальника переселенческого управления Глинки) - представлялся после одной из сибирских поездок. Действительно, Алтайский жест русской монархии пропал совершенно неоцененным. Но Государь и не думал о благодарности: он думал о дорогах, школах, больницах и всего более о церквах для переселенцев. Нельзя же было закапывать мертвых в тайге или в степи без погребения, надо было венчать и крестить живых! По личной инициативе Государя (т. к. церквей не хватало), были введены разъездные причты в Сибири. Но его занимало и деловое, хозяйственное «освоение» Сибири плугами и молотилками. Тогда не говорилось - «догнать и перегнать», но все шло вперед «семимильными сапогами». И темпы сибирского роста были быстрее американских. (К этому выводу пришел, подсчитав цифры, английский «Таймс»). Хорошо помню, как Государь, прочтя сибирскую записку Столыпина, - а Столыпин сказал тогда Государю, что я был его «пером» в этой поездке, на очередном приеме улыбаясь, милостиво мне сказал: «Узнал в записке мою Сибирь, и был так рад ее росту!»
С большим удовлетворением следил Государь и за крестьянским землеустройством в Европейской России. Это дело, помимо своего прямого значения, было еще окружено в России симпатиями и сочувствием. Оно смягчало ненужную рознь между обществом и правительством, старое деление на «мы и они». На этом выросло в глазах Государя, после смерти Столыпина, значение министра земледелия А. В. Кривошеина.
Кривошеин, многолетний кандидат в премьеры, представитель так называемого примирительного варианта русской власти - «ладить» с обществом, так в конце концов и не был назначен (отчасти по собственной нерешительности). Но после ухода графа Вл. Н. Коковцова, когда Кривошеин временно спрятался, так сказать, за престарелого И. Л. Горемыкина, и сам был тогда болен (первые приступы грудной жабы), каким исключительным вниманием Государя, а тогда еще и Императрицы, был он окружен! Я представлялся в те дни Государю; и на общем приеме стоял, помню, с края, рядом с князем Г. Н. Трубецким (два младшие камергера). Государь, заканчивая обход и подойдя к нам, сказал мне полушутливо: «Берегите вашего Александра Васильевича, он мне очень нужен! Не занимайте его делами! Вы там все без него сами побольше решайте, а он пускай поправляется. Он мне нужен!» В этой интонации было сквозь любезную шутку и что-то настойчивое, серьезное. Во всяком случае, Трубецкой, вернувшись в Министерство Иностранных Дел, передал эти слова Сазонову. А как сиял Кривошеин, а в каком восторге от простого, чуть не дружеского тона Государя был я - вам ясно.
Вот этой стороной царского ремесла, - уменьем очаровывать, будить в людских сердцах тайные струны, Государь владел в совершенстве. Он проявил при этом редкую душевную тонкость. Помню, когда военные тучи сдвинулись уже прямою угрозою поражения, и Государь решил сам встать во главе войск, поздней ночью Кривошеин разыскал меня в Английском клубе и повез к себе: писать по поручению Государя рескрипт великому князю Николаю Николаевичу, назначенному Наместником на Кавказе. «Государь хочет» - передал Кривошеин, «чтобы в рескрипте было как можно больше лестного для великого князя, а еще больше лестного и приятного для войск Кавказского Округа, доблестных воинов, во главе которых великий князь теперь ставится». - Какая красивая мысль! И как это указание похоже было на Государя!
Но Государь, кроме обаятельной тонкости, обладал и многими другими, незаменимыми для царского ремесла свойствами. Редким чувством долга, дисциплины, точностью в труде, умственной и душевной трезвой ясностью. Не любил Он только бить на широкий внешний эффект; у него было, почти преувеличенное, душевное изящество скромности. Этим он отличался (заметно!) от многих своих министров.
Помню, когда Витте был назначен председателем Совета Министров и втянул всю канцелярию и, в частности, меня (совсем не по рангу) в свою беспокойную, кипучую работу, я много видел его докладов Государю и ответных царских резолюций, часто расходившихся с Виттевскими настроениями, его непонятными иллюзиями и стихийным размахом. Сталкивались тут не только разные взгляды, но и разные люди. Один из петербургских сановников выразил так это различие: «Государь - изысканный миниатюрист, а Витте - грубый декоратор, для большой публики».
Зато, - когда рухнули уже все декорации! - на какую недосягаемую нравственную и духовную высоту поднялся этот неоцененный на престоле, тихий наш Государь, в унижении, ссылке и заточении!
Государю трудно было сказать в глаза подчиненному что-либо неприятное. Но мужество, подлинное нравственное мужество перед опасностью у него было. Он шел навстречу своему жребию. И на роковую войну, пошел «с железом в руках, с крестом в сердце».
Это выражение значилось в одном из старинных русских памятников, кажется в древнем ратном воззвании иноков Троице-Сергиевской Лавры, я отыскал его и мы с Кривошеиным включили его в проект одного из царских манифестов о войне (Австрийский). Государь заметил эти слова и оценил их; они выражали его душевное настроение.
Говорили, будто у Государя не было внутреннего державного инстинкта правителя. Нет, инстинкт был и верный! Когда Государь охотно шел на подсказывавшуюся ему дорогу, результат бывал всегда для России благом. Случалось и так, что Государь бывал впоследствии доволен своими советниками, если они увлекали его, даже не без его колебаний, на нужную для России дорогу. Но зато, когда Государь уступал уже явно против своей воли, с чрезвычайною неохотой, когда его влекли за собой насильно, - путь всегда оказывался ложным и вел к пропасти (даже если к ней толкали самые близкие, самые верные ему люди). Так было (два ярких примера!) перед великой войной: недальновидные министры так мало ее боялись и так сетовали на «нерешительность» Государя. Так было и тогда, когда обманутые Думой генералы убеждали Его отречься.
Но почему же все-таки Государь всегда уступал? Было темное предчувствие обреченности; нотка грустного безразличия, усталого смирения («а может быть они правы, а я ошибаюсь?»); но всего больше религиозное «Да будет воля Твоя!..» Жизнь влекла и вела, уступами, к сияющему мученичеству, к искупительной жертве, озаряющей теперь нам будущее России и русской монархии.
Тайная трагическая нота никогда не оставляла покойного Государя. Ее чувствовали многие, даже иностранцы, но чувствовали поверхностно.
Когда Государь, в 1896 году, был с Царицей во Франции, его чествовали стихами лучшие тогда поэты Франции: Эредиа, Коппэ, Сюлли-Прюдом. И у самого чуткого из них - Сюлли-Прюдома - в стихах прозвучала неожиданная грустная нота. Стихи были построены так: тень Короля-Солнца будит в Версальском парке спящую нимфу-дриаду и поручает ей приветствовать Русского гостя. (Стихи были прочитаны перед Государем Сарой Бернар). И в уста Короля-Солнца вложены были такие слова:
«С Царем - Жена.… И грации толпой
Пред их меньшою, царственной сестрой
Склоняются любовно в Трианоне…
Романов - гость, в моем былом дворце!
Прими его - и Русь в его лице -
С почетом в ласковом поклоне.
Порой бывает горек и угрюм
В моей могиле холод царских дум.
Но Русский Царь душой да будет светел,
Наш юный гость, он принял в душу, в кровь
Доверчивую к Франции любовь:
Ему Отец державно путь наметил…»
Но точно ли «горек и угрюм - теперь, в могиле, - холод царских дум»? У Государя вырвались в дни отречения слова горечи: «кругом измена, трусость и обман». Но все это перегорело в сияющей красоте подвига - смерти.
Какой урок для нас судьба Государя! Не только нравственный, но и политический. Как мало понималось в России раньше значение монархии, как единственного источника права. Имя Государя было для России Архимедовым рычагом правовой власти. И не он опирался на государственные учреждения, а они - им держались.
Помню, как ощущалось это в строгой и беспокойной школе Совета Министров. После столкновений и бурь в Совете Министров, когда наши тщательно составленные доклады обычно превращались в Высочайшие повеления, тогда они сразу же начинали жить, становились частицею русской жизни и русской были. Но, отвергнутые Государем, те же, точно такие же, ничем не хуже, министерские доклады оставались лежать в ящиках столов мертвою буквой. Государь ставил на всем сияющую животворящую точку. Он благословлял или не благословлял своим именем все в России к жизни и действию (чудесное старинное выражение «быть по сему!»). По русской народной психологии, только царская власть, кто бы ей ни помогал, Дума или чиновники, была источником права.
Поэтому, впоследствии, когда Государь был свергнут, вынужденно отрекся, - мгновенно был как бы выключен электрический ток и Россия погрузилась во тьму кромешную.
Оставалось - принуждение, сила, переходившая из рук в руки; оставался властный или безвластный приказ, но не стало власти, как источника права. Ни временное правительство, ни учредительное собрание, закрытое простым матросом, ни, наконец, совдеп, одолевший всех своим грубым зажимом, не обладали более исторической «благодатью творить русское право».
Одураченные вихрем событий, главнокомандующие фронтами, вынуждая Государя отречься, не сознавали, что делают. Фронт в первые дни был еще гораздо крепче тыла и неизвестный революционный солдат в тылу сам трепетал еще от животного страха. Но, веря в реальное значение думских планов, генералы были убеждены, что все перемены, в которых они участвуют, сведутся лишь к воцарению сына или брата Государя, а что монархия в России останется. Революционный Петербург скоро поставил их лицом к лицу с совсем иною реальностью. Но лишь после того, как электрический ток, дававший России ее правовую жизнь, был, при их содействии, выключен.
И вот тогда, в дни, когда Императорская Россия рушилась, когда на улицах с офицеров срывали погоны, я (как и многие из вас, вероятно), со слезами на глазах и в душе, внутренно дал себе клятву сделать все, что будет в моих бедных силах когда бы то ни было, чтобы помочь восстановлению в России монархии.
Не знаю, кому из нас и что еще доведется сделать для этого. Но знаю, что все это будет ничтожно сравнительно с тем, что уже сделал для России, своей жизнью и (еще более!) своей, потрясшей все русские сердца, мученической, искупительной за грехи России гибелью, Государь Император Николай Второй, погибший со всею Его Семьей, такой дружной, такой русской и такой благородной.
Останемся же, пока мы живы, верными ревнителями Его памяти.