Калейдоскоп памяти - 4
Кобальт и кадмий.
Благодярю тебя, Господь,
За то, что я живу,
За радость, горе и Любовь,
Что дал мне наяву,
За cвет и музыку души
И звуков океан,
За сердца абсолютный слух,
Что мне Тобою дан.
И я благодарю Тебя,
Создатель мироздания,
За совершенство бытия,
За душу и сознание,
За море красок и цветов
И силу вдохновений,
За белый холст-соратник мой
Для чувств и откровений.
Отец прекрасно рисовал, в те годы это было необходимо для инженера-строителя, даже на вступительных экзаменах в институт требовалось сдать рисунок. Однажды в 1947 году мы пошли с ним за красками в киоск при Союзе художников, где краски продавались только для членов Союза художников. Отец им не был, но кто мог устоять перед статным обаятельным офицером в папахе.
Продавщица, которая с другими разговаривала на непонятном мне матерном языке, в то время как художники перед ней трепетали, растаяла, заулыбалась, все краски ему дала, и чудесным образом изменился ее язык. Эти краски живы, я им работаю и сейчас, по прошествии 65 лет. Они были сделаны на Ленинградском заводе художественных красок, знаменитой «Неве». Когда я открываю тюбик, я вспоминаю отца, его руки и как он трогал краски. Вспоминаю и тот день, когда мы купили краски, и как он произносил их названия «умбра жженая, сажа газовая, сиена, кадмий...» Он говорил про город Сиена в Италии и про кадмий, кобальт и охру, объяснял, почему ультрамарин имеет такое название. Цирюлиум - это небо, без него нельзя написать небо. Без кадмия нельзя написать алые маки и кровь, а без ультрамарина - море. До сих пор у меня трепетное отношение к краскам и цвету. По сей день, когда я пишу маслом, это классическая русская «тройчатка» - льняное масло, которое выдерживалось на подоконнике, потому, что оно там светлело. Треть натурального лака и треть скипидара тоже входили в «тройчатку». Отец посадил меня на стул, зачем-то надев на голову шапочку, похожую на тюбетейку или кипу и сказал сидеть и не двигаться. Мне было скучно позировать, поэтому на этом единственном, написанном маслом, портрете работы моего отца, у меня несколько надутый вид. В тот день он написал свой первый живописный портрет, до этого писал только пейзажи.
- Как тебе, Геничка? - спрашивал он у мамы, заканчивая работу.
- Что-то с правым глазом не то - отвечала она.
- Ну надо же... верно подметила - говорил он и правил глаз на портрете.
Эта картина и сейчас висит над моим рабочим столом. С нее смотрит на меня напряженно черноглазый мальчик, который еще не знает как сложится его «легкая и спокойная» жизнь.
Как жаль, что не успел я поучиться у отца, узнать чем он жил, что было у него в душе. Он умер, когда мне было 13 лет. Огромный, жизнерадостный, счастливый человек… таким он мне запомнился, но кто знает как он воспринимал жизнь, свою службу в армии, партийность и вообще все, что было вокруг.
Благодярю тебя, Господь,
За то, что я живу,
За радость, горе и Любовь,
Что дал мне наяву,
За cвет и музыку души
И звуков океан,
За сердца абсолютный слух,
Что мне Тобою дан.
И я благодарю Тебя,
Создатель мироздания,
За совершенство бытия,
За душу и сознание,
За море красок и цветов
И силу вдохновений,
За белый холст-соратник мой
Для чувств и откровений.
Отец прекрасно рисовал, в те годы это было необходимо для инженера-строителя, даже на вступительных экзаменах в институт требовалось сдать рисунок. Однажды в 1947 году мы пошли с ним за красками в киоск при Союзе художников, где краски продавались только для членов Союза художников. Отец им не был, но кто мог устоять перед статным обаятельным офицером в папахе.
Продавщица, которая с другими разговаривала на непонятном мне матерном языке, в то время как художники перед ней трепетали, растаяла, заулыбалась, все краски ему дала, и чудесным образом изменился ее язык. Эти краски живы, я им работаю и сейчас, по прошествии 65 лет. Они были сделаны на Ленинградском заводе художественных красок, знаменитой «Неве». Когда я открываю тюбик, я вспоминаю отца, его руки и как он трогал краски. Вспоминаю и тот день, когда мы купили краски, и как он произносил их названия «умбра жженая, сажа газовая, сиена, кадмий...» Он говорил про город Сиена в Италии и про кадмий, кобальт и охру, объяснял, почему ультрамарин имеет такое название. Цирюлиум - это небо, без него нельзя написать небо. Без кадмия нельзя написать алые маки и кровь, а без ультрамарина - море. До сих пор у меня трепетное отношение к краскам и цвету. По сей день, когда я пишу маслом, это классическая русская «тройчатка» - льняное масло, которое выдерживалось на подоконнике, потому, что оно там светлело. Треть натурального лака и треть скипидара тоже входили в «тройчатку». Отец посадил меня на стул, зачем-то надев на голову шапочку, похожую на тюбетейку или кипу и сказал сидеть и не двигаться. Мне было скучно позировать, поэтому на этом единственном, написанном маслом, портрете работы моего отца, у меня несколько надутый вид. В тот день он написал свой первый живописный портрет, до этого писал только пейзажи.
- Как тебе, Геничка? - спрашивал он у мамы, заканчивая работу.
- Что-то с правым глазом не то - отвечала она.
- Ну надо же... верно подметила - говорил он и правил глаз на портрете.
Эта картина и сейчас висит над моим рабочим столом. С нее смотрит на меня напряженно черноглазый мальчик, который еще не знает как сложится его «легкая и спокойная» жизнь.
Как жаль, что не успел я поучиться у отца, узнать чем он жил, что было у него в душе. Он умер, когда мне было 13 лет. Огромный, жизнерадостный, счастливый человек… таким он мне запомнился, но кто знает как он воспринимал жизнь, свою службу в армии, партийность и вообще все, что было вокруг.