У озера Рам.
- Какая-то смурная погода, вы не находите, друзья мои? - Старик выглядел скучным и тоскливым.
- Приболел, что ли? - Друг внимательно посмотрел на приятеля и, обратившись ко мне, попросил:
- Соблаговоли подплеснуть товарищу вон из той бутылочки! Не видишь, что ли, человек скучает?
- Нет, правда. Что-то тошно мне смотреть на это мутное солнце, серое небо и на эту вашу капусту. Квашеная, что ли? Откуда она взялась? Кто заказал?
- Э-э-э, а вот это уже показатель, так сказать, натуральный… Что с тобой, Дед?
Три столика, вынесенные хозяевами кабака наружу, с одной стороны практически чуть ли не упирались в стену заведения, а с другой граничили с подсохшими виноградными лозами, вьющимися по хлипкому заборчику из металлических столбиков и наброшенной сетке.
Вид на озеро Рам тоже был не ахти какой оптимистичный и своими серыми красками, видимо, угнетал возвышенную душу Старика.
Ещё бы! Зима. Не сезон. Промозглость и сырость.
- Вообще-то можно зайти вовнутрь, там теплее, а? - попробовал я расшевелить друга, впавшего в уныние.
- Да не в этом дело, Дока! - строго пробормотал Старик. - Настроения нет.
Вот смотрю я на вас, весёлых и спрашиваю себя:
- Неужто мужики не знают, что такое одиночество?
Друг поперхнулся:
- Ты чего это? Давай подробности!
- А я вот что вспомнил. Хотите, настроеньице вам подпорчу враз?
- Не на тех напал! - я хорохорился, - а ну, попробуй!
- Я ведь, ребятки, никогда не был общительным. По молодости прыгал ещё, лаял, подобно годовалому щенку, бил в барабаны и заливался идиотским смехом.
А как женился, всё - подменили меня. Как будто дубиной по башке схлопотал.
- Что так, Дед? Это ты о первом браке своём вспомнил? Плюнь!
- Да я уж пытался плевать. Ведро, наверно, наплевал уже. А, видишь, иногда нахлынет…
Вот чего это я так позорно влип тогда, понять не могу!
А потом сынишка вырос, у него своя житуха пошла, а я…
Сын где-то с приятелями по крышам сараев бегает, жена заплатки на носки подшивает, а я с ума схожу.
Тоска, печаль. Не могу дома сидеть! И не то, что она мне тогда уже обрыдла по горло, а просто чувствую, что один я на белом свете. Один!
Семья… Какая на хрен семья? Женился по крайней необходимости, как большинство мужиков, то есть, когда брюхо на нос полезло… Надоело всё через полгода.
Пацан тоже пока что не поймёшь что, подросток, ни руля, ни ветрил.
И вот, помню, приду с работы, перехвачу на кухне что попало, она ведь не очень-то любила готовить, и на улицу! Подальше от…
И иду и иду себе, куда глаза глядят, ей богу.
Любил я в те пакостные времена на вокзал ходить. Это примерно полчаса ходьбы от дома. И летом и зимой ходил!
Приду, бывало, зайду внутрь здания, а вокзал был гигантский, с огромными залами и высоченным потолком с лепниной.
Народ туда-сюда, туда-сюда, все торопятся, спешат, тащат сумки, чемоданы, ругаются, поторапливают, кричат на отставших.
А другая часть, это то ли опоздавшие, то ли приехавшие задолго до отправления своего поезда, то ли ещё что, сидят на длинных скамьях со своим скарбом. Кто спит, кто газеты читает, кто просто таращится.
Короче, жизнь бьёт ключом!
Ага. По моей бедной голове. Приобщаюсь к жизненному ритму, называется. Чтоб не сдохнуть от тоски и одиночества. Чувствуешь себя не таким заброшенным, въезжаешь своими поломанными колёсами на общественную трассу, которая, авось, впряжёт и тебя в общий поток!
- Эк тебя крутило! - вставился я в длинную паузу, во время которой Старик доставал сигарету и прикуривал. - И сколько времени ты проводил так на вокзале?
- Бывало, часами. Пока не отойду душой. Пока не размякнет внутри ком ледяной… Частенько я там бывал. Но вокзал - это было временное решение. Иногда хотелось найти нечто более длительное…
- Женщина?
- Это само собой. Но иногда и с женщиной чувствуешь себя одиноким. Вам это знакомо?
- Само собой. Смотря какая женщина, конечно. Вот помню…- начал Друг.
- Погоди-ка! - перебил я его, увидев, что он хочет свести всё к шуточкам. - Дай Деду досказать!
Старик как бы не заметил, или действительно не слышал нас, и продолжил:
- Нет. Это не женщина. Это больница!
- Не понял.
Это я не выдержал и переспросил:
- Что, что?
- Чего ты не понял? Больница! Я рад был в эти времена загреметь в какую-нибудь клинику. Подлечить нервишки, отдохнуть, но и это не главное! Главное - это почувствовать, что о тебе кто-то заботится! Вот в чём фокус! То доктор внимательно слушает и даже чего-то там записывает, то сестра настаивает:
- Выпей то, скушай это.
О тебе кто-то помнит! И чувствуешь внимание к себе.
В отличие от того, что было дома.
Жутко, да? Но я с дрожью вспоминаю, что я рвался, просто рвался в больницу, где за тобой ухаживают и ты кому-то нужен не в качестве носителя зарплаты и редких утех, а хотя бы по долгу службы…
Тяжко говорить об этом, мужики, но из песни грустную мелодию не выкинешь! Такие вот дела.
- Только вокзал и больница тебе помогали? - Друг уже не пытался подшутить. Понял серьёзность момента…
- Почему? Кроме вокзала я и вне больницы частенько ходил на более длинную дистанцию. Врачи посоветовали мне в те времена больше двигаться, сердчишко стало пошаливать, как говорится. Доведут ведь бабы, ёлка-палка, до такой ручки! Хотя, при чём тут бабы? Сам виноват! Такую чёрствую бабу сам выбрал. Хотя и по большой нужде, кхе-кхе…
У нас там под городом огромный парк. Хвойный лес. Чистейший воздух. Тишина и благолепие. А до него от дома километров пять было. И вот я каждое воскресенье налаживался топать туда пешкодралом.
Сначала идёшь по городу, вонища бензиновых испражнений душит, пыль и грязь, да ещё и асфальтовых дорог не было тогда в изобилии, так что по пыли шлёпаешь…
Но зато входишь в лес, и преображаешься. Как конёк-горбунок в призового скакуна! Красотища!
Кислород вливается в глотку, как вот этот коньяк в рюмку! И главное, никого народу! Все или спят, или пьянствуют или нюхают асфальтовые пары наполовину с пылью и радиацией - у нас там её тоже хватало.
А тут!
Идёшь не спеша по тропинкам, впитываешь полезные молекулы от хвои и думаешь о своём. Самое интересное, что этот комплекс ходьбы, тишины и чистого воздуха успокаивал и расслаблял.
И забываешь понемногу, что работа задолбала, что дома ждёт наскучившая женщина, что жизнь должна продолжаться, несмотря на такие досадные помехи!
А одиночество? Оно в такие минуты даже было в масть! С кем делиться на эти темы? С друзьями, которых раз-два и обчёлся? С сотрудниками по работе? С соседями? Со случайными дамами, которых у меня в это время было немало?
Да нет уж!
Я его, это одиночество, с одной стороны, ненавидел, а с другой, лелеял. Потому что оно помогло мне сохраниться, как индивидую! Ходишь, ходишь, пинаешь травку, а потом вдруг раз! - и идейка какая-нибудь проскочит!
Например, бросить всё и уехать! Куда глаза глядят. Потом начинаешь развивать идейку эту. А куда, к примеру, глаза глядят?
И тут, под воздействием кислорода, озона и хвои, приходит мысль: а не кинуть ли к лешему эту жизнь, а не сменить ли для начала жену? А потом работу? А потом город? А потом страну?
И вот думаешь, думаешь, думаешь…
- И надумал в конце-концов ведь?
- Так точно! Надумал, как задумал. Всё поменял, да и доволен по сей день. Вот только в такие пасмурные дни всплывает всё это в памяти. Чего всплывает? Зачем?
Так уж, видно, человек устроен…
Ладно, не буду сваливаться в философию. Это всё музыкой навеяло, как сказал один дирижёр в почти аналогичной ситуации…
Давайте лучше выпьем за наших жён, дай бог им здоровья и вечной любви! К нам, естественно!
За соседний столик подсела шумная компания молодых ребят, два парня и две девочки! Смех, крик, шум.
Громкий иврит перекрыл наш тихий русскоязычный разговор.
Интим растворился в крепкой, здоровой и кричащей бурливости.
Мы допили и доели и тихо двинулись к машине.
Старик обезоружил нас своей ностальгической нотой.
Почти весь путь назад мы промолчали.
Каждый думал о своём. Все мы прошли через такие моменты.
Ну, или почти все.
Через неделю мы снова сидели за тем же столиком, но настроение в этот раз было более шаловливое.
Ну, сколько можно грустить, глядя на эту воду и прочие детали местного пейзажа?
По своим размерам озеро Рам больше походит на здоровенную лужу. В самом деле, этот водоём невелик, даром, что пополняется фактически от редких дождей, от таяния снега на Хермоне, да из подземных источников.
Хотя рыбаки нет-нет, да появляются на своих лодочках и чего-то там вытаскивают.
Чтобы подойти от харчевни, где мы сидим, до берега Рама, надо пройти через лабиринт виноградника, примыкающего как к кабачку, так и к озерцу.
Если это сезон, заплати несколько шкалей, заходи и кормись виноградом до посинения, а если захочешь набрать домой, взвесишь, доплатишь - и питайся дома, он вкусный, этот виноград, как и все фрукты, растущие здесь, на крайнем израильском Севере. Климат уж больно подходящ для яблок, винограда и другой вкуснятины!
По винограднику носятся два пацана лет восьми-девяти. Мать покрикивает на них, зовёт, но куда там! Они орут, прячутся среди зарослей и хохочут.
- Ага! Гляжу на пацанчиков и вспоминаю детство золотое.
Старик, по-моему, даже прослезился, хотя это на него не похоже.
- Вспомнил детские свои проказы, Старичок?
Друг потянулся на стуле, хрустнув суставами.
- Расскажи о них, Дед! Или забыл уже детали, только общее вспоминается?
Я присоединился к просьбе.
- А правда, ударимся в детство, мужики! На часок-другой. Мы ведь и вправду об этом ещё не беседовали за рюмкой чая. Я сейчас брызну в стопари, а ты, Дед, раскинь памятью! Ты, кстати, с какого возраста себя помнишь? Я, например, только с первой двойки по арифметике.
- С какого, говоришь, возраста? Не знаю, наверное, лет с шести.
Помню, как мы с Вовкой, соседом, ползали по их огороду, играя в партизан. Даже иногда запах картофельной ботвы чую. Мы ползали между кустов картошки, переползали через грядки с луком и морковкой, прятались в кустах смородины от Вовкиной бабки, которая гонялась за нами с дрыном в руке, потому что мы портили зелень. Бабка была у нас эсесовкой и мы стреляли в неё из палок, представляя их ружьями. Потом, помню, сидели в большой комнате, где стоял огромный рояль. На нём Вовка играл и, в конце концов, получил музыкальное образование, закончив музыкальную школу и училище. Но параллельно музыке этот способный парень увлекался радиотехникой, ваял всякие приборы.
Помню случай. Я брожу по огороду, выискивая то ли огурцы, то ли ягоды, вдруг слышу шум и стук падающего тела. Бегу к приятелю. Он лежит на земле без признаков жизни. Потом встаёт, снова берёт в руки паяльник и продолжает молча свои заморочки. Долбануло током. Обычное дело. Где-то вляпался в двести двадцать вольт!
Смешной парень. Еврей. Но страшно стеснялся этого и косил под русского человека. Получалось плохо. Повадки выдавали. Так, говорят, до сих пор и живёт. Ни музыка, ни радиотехника не помогли. Торгует какой-то ерундой на барахолке.
Но это был большой кусок из моего детства. Связанный с этим жалким человеком.
Помню, орёт однажды:
- Пошли быстрее! Там, в Саду Сталина Монька с девкой целуется! Пойдём посмотрим!
И мы рванули к воротам Сада. Сад был огорожен деревянным забором, а на воротах была касса. Вход тридцать копеек. Большая сумма. Нам ведь было лет по восемь! Но в тот раз сад был закрыт и ворота наглухо. Наверняка, на профилактику, хехе.
Смотрим через стальную решётку ворот, а Монька сидит на скамейке и держит на коленях здоровую толстую деваху. Сам-то он худенький, а она раза в полтора крупнее его.
Потом повалил её за скамейку! Мы тут же побежали. Страшно! А вдруг он её убивать будет? Ну, а потом слышим на бегу, как девка завизжала! Мы драпать сильнее!
А Монька вдруг появился недалеко от нас, махнув через забор! Идёт, лыбится и штаны застёгивает! Наверно, думаем, она ему пуговицу от штанов оторвала. Никому об этом не сказали! И у него не спрашивали.
Тайна! Тайна!
Это же интересно! В восемь-то лет.
Потом помню, как Юрка Панкин зарезал Цыгана. Я вам об этом уже рассказывал.
Мне было, думаю, те же восемь-девять лет. В школу я шёл поутру. Никого народу. Только впереди сосед Юрка да приятель его Цыган. Вдруг Цыган провёл рукой по Юркиной шапке - она пополам и развалилась! Цыган бежать, Юрка за ним! Догнал, вижу, рукой в бок ударил. Тот и упал. Оказывается, Цыган полоснул бритвой по шапке, а Юрка вставил перо в брюхо! По тем временам, нормальные разборки между приятелями… Цыгана еле откачали, а Юрок сел на три года.
Вот такие детские у меня воспоминания.
А вы что помните?
- Вот помню, - начал Друг, - первые свои предсексуальные опыты…
- Ух, ты! - счёл нужным вставиться я, - какая красивая терминология! Предсексуальные - это как понять?
- Как, как! Как говорила моя бабушка Сима в одна тысяча девятьсот лохматом году: как ин друсен, зол нит штинкен, что в просторечии означает: какай на улице, чтоб не смердило! Неужто не понятно?
- Чего ты взъелся? Сексуальные опыты - это ясно всем, а вот…
- Объясняю на пальцах тем, кто ещё не слез с дерева. Предсексуально - это ещё до того, как впервые попробовал. Так яснее?
- Ладно, не заводись! Валяй, рассказывай! Слез с дерева я. Уши, видишь, врастопырку! Весь внимание, как говорила моя тётя Соня.
- Итак.
Сексуальный вопрос - он всегда стоял! Лет с тринадцати. Стоит, собака, торчком - хоть лопни! А отсюда и интерес, как оно у них там? Неясно в деталях. Конечно, помню, что ещё в детском садике я подглядывал за девчонками из-за угла, но к тринадцати годкам капитально забыл строение этих самых штук. А, учитывая, что в те пионерские времена в кино показывали только полностью одетых комсомолок в необлегающих кофточках и просторных юбках, вопрос оставался тёмным и за семью печатями, как говорится…
- Нельзя ли ближе к телу? - проснулся Старик, лениво следя за официантом, нёсшим на поднятой руке поднос с питами, хумусом, зеленью, рюмками и бутылкой и с ловкостью фокусника проносящим его над головами гостей на расстоянии пяти-десяти миллиметров.
- Так вот, я к этому и веду! А вы мешаете!
Итак, сосредоточившись и игнорируя ваши хамские замашки, я продолжу!
Где, спрашивается, можно было подсмотреть эти самые женские штучки, не приближаясь на расстояние вытянутой руки на случай получения в морду с учётом каких-то там моих тринадцати лет?
Ответ ясен: в бане или другом общественном месте, где дамы обнажают свои прелести, например, через окно общественного сортира? Идём далее. Где может быть такое окно? И тут ответ прост: в нашем городском театре! Там как раз окна туалетов были на уровне глаз, надо только встать на приступочек, вытянуть шею - и наслаждайся до посинения яиц!
- Фуй. - Старик рассмеялся. - И что там ты увидел, Друг?
- Вот именно. Так сказать. Как говорится. Фуй.
Сортиры этого известного театра по сей день, как мне сказали, поражают своей непритязательностью и солдатской скромностью. То есть, дырка в полу и чугунные литые рифлёные подставки под ноги, чтоб не скользнуть в эту самую дыру.
И вот представьте, заходит дама, снимает исподнее и старается угнездиться на эти рифлёнки, целясь задним фасадом, чтоб не промахнуться! Ой-ёй!
А почему ой-ёй? А потому, что тебе даны лишь несколько секунд для лицезрения момента обнажения, ибо потом ты сможешь лишь увидеть сверху позу орла с распростёртыми слегка крыльями. Скорость решала всё!
Да. Насмотрелся я этого по самое нехочу. До поры до времени.
- А что потом? - тут уж рассмеялся я.
- А потом, - заскучал Друг, - потом получился суп с котом! Одна красавица, нет, в самом деле, красотка, до сих пор помню её спокойное лицо, сигаретку в зубах и чёрный пояс для поддержки чулок, увидела меня, развернулась в мою сторону, показала всё, что меня интересовало, и затем смачно плюнула в разделяющее нас оконное стекло, снова индифферентно присела и продолжила своё дело, пуская одновременно дым сквозь зубы!
- У-а-ха-ха-ха! - мы со Стариком заржали. - Это пять! Красиво! В жопу послала, ха-ха!
- Ну, во-первых, в жопу - это грубо! Сейчас так не говорят.
- А как говорят?
- Интеллигентные люди говорят культурно: не в жопу, а по анальному вектору! Это я в Фейсбуке вычитал. До чего дошёл русский язык! Иди-ка, друг, по анальному вектору! Во-первых, это красиво…
А что касается девочки, то да-да. Доходчиво объяснила мне моё местонахождение в природе! После этого я завязал с театральными сортирами и перешёл на более благородный уровень!
- Уточни! - попросил я, утирая набежавшую от смеха слезу.
- А далее я переместился к окнам женской бани, о чём я вам, по-моему, уже докладывал?
- Давай-давай, не обижай, не заставляй напрягать воспоминаниями наши старые извилины, которые и без того распрямляются понемногу! - Старик явно был расположен выслушать приятеля. - Тем более, что стол у нас полностью экипирован и можно слушать тебя далее, невзирая на ароматы, навеваемые твоими детскими похождениями: сортир, баня и чёрт тебя знает, где ты ещё подглядывал за женским полом, обливаясь поллюциями!
- Ладно! Вздрогнули поначалу, а потом я коротенечко, на пару минут, завершу своё выступление. Лехаим!
Окна общественных бань, как в своё время было широко известно, находились на уровне глаза подростка от тринадцати до шестнадцати лет, что позволяло без особого труда и без лишнего сортирного антуража наблюдать за происходящим внутри помещения.
Должен сразу оговориться, что эта ступень порнографии находилась значительно ниже театральной, хотя бы потому, что здесь пропадал не только сортирный дух, но и дух индивидуальности! И интима, как такового!
Там ты наблюдал даму-одиночку, здесь же сцена массовки на подиуме дамской раздевалки притупляла остроту восприятия и пагубно влияла на некие ощущения интима, что резко снижало как амплитуду торчка, так и угол его наклона, как к горизонтали, так и к вертикали!
Более того, обилие тел и их лицезрение, с учётом разного возраста, телосложения и прочих параметров, иногда даже отталкивало, нежели притягивало. В моей юной душе происходила некая борьба противоположностей. С одной стороны, сами понимаете, глаз не оторвать, с другой, временами подташнивало от слишком уж натурализованного действа с противными жировыми складками или уж совсем скелетообразными действующими лицами.
Короче. Кончилось всё это вскоре после того, как меня тоже засекли и вызвали милицию!
- О как! - выдохнул я, - Это становится интересно!
- И не говори! Дело было зимой. Шёл второй сезон данной постановки. Смотрю в окно. Должен сказать, что мне тогда было уже лет пятнадцать-шестнадцать, и был я здоровым, спортивно сложенным дрочилой.
Свисток за моей спиной!
Смотрю, молодой милиционер, парень лет двадцати, не старше. Я на него буром попёр, он отшатнулся, я в сторону и - через забор! Он успел даже за ногу меня схватить, но я отлягнулся и был таков!
- Убежал-таки?
- Ага. Убежал. Должен отметить следующий факт. Это важно, друзья мои. Характер! Вот, что важно. Другой бы на моём месте от вида милицейской формы сник бы, пустил нюни и сопли. А я, имея врождённый характер бойца, кинулся на него! Подумайте, братцы, я не шучу. Представьте ситуацию и оцените характер ваших действий в данной ситуации! Дело говорю!
Но с тех пор отшибло у меня желание шастать по окнам заведений! И тем более, я вскоре познакомился с Люськой. Но это уже не входит в сферу наших сегодняшних воспоминаний. Как-нибудь, потом расскажу.
А сейчас Дока, твой выход! Давай про детство золотое!
- Про золотое, говоришь? Ну-ну. Из детства моего золотого я помню отчётливо только две вещи: зубрёжку и уличную грязь по яйца!
Никто меня не заставлял зубрить, ребята, родился я таким дефективным, видимо!
Что там такое происходило в моей башке, по сей день загадка для меня.
Все ребята на улице, орут, прыгают по головам, дерутся, как и положено молодым обезьянкам, а я сижу дома и зубрю.
Человеки рождаются разными. Кто с детства любит мордобой, кто родился ленивым ослом, кто настырным, гаденьким шакалом - это ведь всё идёт от генетики, и никакая система этого не сломает! Бесполезно ломать через колено то, что заложено в хромосомах - пустое занятие.
Так вот, я родился не то, что занудой и зубрилой, а ответственным гражданином, ей-ей!
На кой ляд было мне мотаться с пацанами по задворкам и искать на свою жопу приключений, если к завтрашнему утру надо вычислить размер биссектрисы, написать десять строчек разных слов с наклоном вправо и лёгким нажимом на перо номер восемьдесят шесть или какой там был номер? и запомнить, какой царь убил другого царя и что из всего этого вышло?
Внутренняя самодисциплина или шизоидная боязнь двойки?
Не знаю.
Но факт, когда я всего один раз за всю мою школьную карьеру схватил одномоментно двойку по арифметике и единицу по русскому языку, случайно заигравшись с соседом в шашки в день, предшествующий этому кошмару, и забыв выучить уроки, я чуть не затопил слезами свою койку!
До сих пор в памяти сидит ужас содеянного, вместе с ощущением конца света, и это море слёз с всхлипываниями и печальным воем растерзанного и глубоко несчастного человека!
Дело было в четвёртом классе начальной школы нашего сибирского города.
Сам город в те далёкие времена второй половины прошлого столетия напоминал огромную грязную деревню с небольшим асфальтированным пространством в центральной части, причём эта часть почти всегда была в образцовом порядке, выметенная и чистая, в то время, как всё остальное иначе, как мраком и позорищем не назовёшь!
Частично улицы были вымощены камнями и проезжающие по булыжной мостовой телеги, запряжённые лошадьми, издавали цокающий стук от деревянных колёс, обитых металлической лентой, и копыт унылых кабздохов, тащивших эти повозки под причмокивание водителей повозок, вперемешку с матюгами и пьяными покрикиваниями.
А большинство улиц имели девственное покрытие из непролазной и чавкающей грязи с глубокими полужидкими колеями после дождей летом, весной и осенью и замёрзшим снегом зимой, когда телеги заменялись санями.
Машин было мало. Москвичи, Победы и что-то там ещё, уже не упомню, именно за давностью лет.
Ещё из золотого детства помню вечно пьяного соседа Рыжего, лет сорока-пятидесяти, то-есть, неопределённого возраста, вследствие постоянно красной морды с белесыми глазами, и вечно находившегося только лишь в двух состояниях: беспробудной пьяни с криками и матом, и временному отсутствию на два-три года для отбытия срока за хулиганство в пенитенциарных заведениях Сибири и Дальнего Востока.
Этот Рыжий имел одну, но пламенную страсть, не считая водки, спирта, одеколона, самогона и сивухи, и это было увлечение голубями!
Раз в день он открывал дверцы чердака и свистал всех голубей наверх! Этот посвист и посейчас стоит в моих ушах, поскольку это был не просто свист, но свист высоко художественный, с переливами и модуляциями! Штук пятьдесят голубей рвались в полёт на этот посвист!
Правда, потом я узнал, что это было не душевное увлечение, а чисто меркантильное: Рыжий торговал птичками! И жил этим.
Мы с другом Бутурлей, так звали моего соклассника Серёгу Бутурлина, зачарованно следили за голубями, твёрдо веря в то, что став большими, обязательно станем такими, как Рыжий, в смысле, голубятниками, но не более того.
Вообще-то Бутурля жил на соседней улице, и мы ходили друг к другу в гости. Чаще ходил к нему я, потому что ему было тяжеловато: одну ногу он оставил под колёсами трамвая, и её ему заменял протез, который скрипел и стучал по столу снизу, когда Серёга садился на табуретку в маленькой комнате, в которой жили мы с мамой и сестрёнкой.
Вечерами, когда в его квартире мы слушали моднейшие джазовые мелодии на пластинках фирмы Супрафон, в том числе, записи оркестра под управлением Гленна Миллера, он снимал протез и показывал мне культяшку, обмотанную тряпками.
Она была красная и иногда с волдырями: Серёга насмотрелся "Повесть о настоящем человеке" и как Мересьев, танцевал на местной танцплощадке. Девочки-завсегдатайки этого заведения шарахались от него, поскольку некоторым из них он капитально оттоптал ноги своей железякой. Но парень не терял присутствия духа, лез к девкам, дважды женился и однажды разбил в хлам свой Москвич, разломав заодно себе грудь и прочие кости, после чего его собирали в течение года в Институте восстановительной хирургии.
Он-то и способствовал моему знакомству на той же танцплощадке со странной девушкой, с которой я водил хороводы с полгода примерно, и даже хотел на ней жениться, но ушлые друзья рассоветовали, приведя неопровержимые данные о её разнузданной сексуальности, в которой и я успел убедиться, но беда в том, что она транжирила свой пыл на всех встречных и поперечных до меня, во время меня и после меня, в чём я тоже убедился вскоре после нашего расставания.
- Она тебе нужна, как гомику геморрой! - мудро заметил Бутурля, сплюнув сквозь зубы модным в то время плевком. - Забудь, как кошмарный сон.
Но всё это случилось позже, когда золотое детство ушло, промелькнуло, улетело в дальние дали навсегда и навеки веков. И аминь с ним!
Вам продолжить или как? Устали слушать?
- Давай, давай, не тормози. Интересно всё же, как люди жили в прошлом веке до эпохи глобализма и биг-маков. Валяй!
- Так вот.
Наш квартал вообще был интересным. Здесь жили простые люди: парикмахер, торговцы газированной водой, грузчики, рабочие, шоферня, а также одна учительница английского языка, одна учительница начальной школы и дядя Толя.
Этот дядя был уважаемым человеком! Он всегда говорил, перебивая всех и сводя все разговоры о ценах, войне, продуктах и мировой политике к золотой фразе: "А вот у нас в институте…" - и дальше нёс ахинею, или, как говорил мой сосед Витька, ахренею.
Начало любой беседы у дяди Толи было штампованное и строгое: " А вот у нас в институте…"
Все уважали его: а как же! Дядя Толя работает в институте! На кафедре! Лаборантом!!
В чём заключалась работа лаборанта никто не знал, но слово-то какое серьёзное! Ла-бо-рант! Наверное, вроде директора. Или около того…
Слово "кафедра" вообще произносилось со значением и неким подобием полу-испуга и сверх-почтения!
Никто не знал, чем занимается лаборант в институте инженеров водного транспорта на какой-то кафедре, но подспудно это понималось, как что-то секретное и загадочное!
А дядя Толя гордился, выпячивал грудь и говорил басом.
В основном, он завинчивал мозги Матвею Леонтьевичу, который в свои семьдесят шесть празднично одевался только к Пуриму, Пейсаху и еврейскому Новому Году. И обязательно в кепке с высокой тульей, привезённой в далёком тридцатом году, когда он забрал всю свою семью и увёз её от греха и погромов подальше из Украины в самую что ни на есть тайгу с морозами и сугробами. Но всех спас. Суматоха была в те времена на ридной Украине нешуточная.
Он выходил в праздничном наряде, в кепке, и стоял, прислоняясь к палисаднику. Молчал и думал о своём.
А тут и Дядя Толя со своим институтом.
Умер Матвей Леонтьевич через три года после дяди Толи, который не выдержал третьего инфаркта.
По пятницам половина нашей улицы выстраивалась в очередь в парикмахерскую, где орудовал ножницами, бритвами и ручной машинкой для стрижки волос спец по фамилии Воробейчик.
Он смахивал скорее на Черчилля, а не на птичку.
Одутловатый, с красным толстым лицом, вросшим прямо в туловище, минуя шею, толстым брюхом и маленькими кривоватыми ножками, сэр Воробейчик снискал славу видного мужчины и даже ловеласа, в свои за шестьдесят, что очень раздражало его жену, зобатую Раю, с вытаращенными от базедовой болезни глазами и вводило в лёгкий трепет его домработницу Лею, на которой он женился после кончины жены, лет через несколько после того, как мы с мамой и сестрёнкой покинули эту вдруг вспомнившуюся сейчас улицу.
Вот и всё, граждане.
Если есть вопросы, то только почтой. Можно электронной.
Я кончил, господа. Думаю, на сегодня хватит.
Вот уже и темнеет. Да и с Хермона туча надвигается.
Не быть бы грозе. Не знаю, как вы, но я думаю, ехать надо!
На юг! На юг!
В любезную моему сердцу Изреельскую долину.
Где всегда хорошо!