Архивы 2006-го года
Вчера полдня разгребал старые тексты. Встречался сам с собой.
Убедился, что всегда был ебанутым фанатиком.
С опозданием - к пепельной среде.
Реплики одной из Жен-мироносиц
«Куда же я дену миро и ароматы?
на них пошли деньги, утаенные от семьи...".
Я сюда пришла по земле лохматой
и тень за мной струилась, как след змеи,
и щеки были, как мокрой ватой
набиты рыданьями.
Мы, три дщери,
как три позвонка волоклись, и нашим
единым хребтом была скорбь. В пещере
у меня ее отняли, съели с кашей.
За локоть меня поддержал Фома.
"Не я ли старалась Ему, не я ли?.."
Облака, на горизонт нагроможденные, как дома
на голову мою укутанную упали.
Я буду жирное масло сбивать лопаткой,
полнеть, глотая теплые дрожжи.
Буду запудривать лоб свой гадкий,
и таскать в кармане штопор и ножик.
Буду расти на грядке среди овощей,
такой же, как и они - невинной.
И я, дура, понесу на своем плече
не миро - Мир в сосуде из белой глины.
Близость
Когда тепло и недавно пролился дождь,
мы все становимся друг к другу немного ближе,
одеваем вельвет - он мягче - брюки клёш,
и к самим себе в уме навостряем лыжи.
Когда помещенье обито внутри ковром,
то это не для звука, а для касания
плеч и мыслей. Посмеемся, потом соврём,
и это чище будет, нежней лобзания.
Когда в папке мнутся листы бумаги,
то это - для маркировки твоей души.
Она в ряду - как тушенка стоит в сельмаге,
только и знай - от железной шкурки ее лущи.
Когда лампочка, ввинченная в панель
деревянную гаснет, то это уже не для
темноты, а чтобы пространства талая карамели
сжалась, как галстука внутрь себя петля.
Когда лучший в мире запах - сухих грибов
источает, даже на ощупь, кожа,
то это повод для улыбки в стиле клопов,
смущенно забившихся в бархат театра ложи.
Когда руки раскидываются, с горизонтом
рифмуясь, то это не для объятья,
а чтобы со старым рассказом сонным
слившись, изобразить Распятье.
***
Не выходи из комнаты, не совершай ошибку (с).
Я не выхожу из пледа, из тканых его страниц.
Капля соленой воды не вытекает из-под ресниц
и превращает слезник, в дельте его вися,
в Красное море. Но его перейти нельзя!
Как в мокрый апреля снег, проваливаюсь в бумагу
по локоть. Вытащу пальцы - они, как мак у
наркомана или флориста, красны и мерзки.
Я не выхожу из жизни. Точней - из фрески
Кватроченто. Там и кровать, и апостолы, и осёл
в той же плоскости, что и самаритяне из дальних сёл
существуют. И когда перспективы нет
лица перестают быть подобием золотых монет:
на них читаются краска, скорбь и, принятая за слезу,
сырость, реставратора вгоняющая в шизу.
Я не выхожу. На голову мою еще не нашелся Джотто.
Карандаша протез кожу мне подожжет, а
я все равно не выйду.
Пусть бегает караван
бликов от фар по окну.
Ведь не нарисует Ван
Дейк, Рейн, Эйк или даже Гог,
мою кровь, вскипающую, как грог,
и, как ветки вербы, искореженные суставы.
Я молчу. Я помню лишь, как: «Куда вы?»
крикнул мне с росписи Иоанн с высоким челом сома.
Я не выхожу. Душа полетит сама.