Истории, рассказанные в стихах и песнях
Марк Доути
Рассказ Билла
Когда моя сестра вернулась из Африки,
мы даже сначала не поняли, что
произошло. Вдруг Энни
стала покупать мужскую одежду и забивать
свой гардероб вещами, большого размера
и поменьше, - вещами, которые она не собиралась носить.
Потом она стала скупать продукцию
костюмерных мастерских, сметала наряды
в пахнущих нафталином "Костюмы напрокат": "Я возьму все".
Накатившая дурь была первым признаком чего-то такого,
чему не было названия
в 1978 году. С каждым днем она все больше отдалялась от нас -
все эти вещи, которые она надевала на меня,
когда я приходил к ней в гости. Это было похоже на детство,
как будто мы снова играли, и теперь все сделаем "по правилам".
Она была прирожденной актрисой, и прекрасно
справлялась со своей ролью, складывала одежду в кучки,
говорила что-то, надевала все это на меня, и говорила, говорила.
Прошло несколько лет, она лежала в больнице при смерти,
и мама, чтобы поддержать ее,
чтобы хоть как-то быть полезной, читала книгу
под названием "Умирание" (не знаю слова пошлее и противнее),
слишком доверяясь рекомендациям из нее;
она сидела на кровати и говорила: "Энни,
иди навстречу сиянию, иди навстречу сиянию".
Было ясно, что Энни не хочет
слышать эти наставления, сбивающие ее с толку;
она приходила в себя, хотя уже почти ушла от нас,
и смотрела на маму чуть ли не
сердито. "Ищи белый свет", -
говорила мама, и мне было непонятно,
почему именно белый,
ведь то сияние, в которое мы все когда-нибудь войдем,
у всех будет разного цвета.
Может быть, моя сестра предпочла бы темно-синее или красное.
Если мы почти ничего не умеем сказать
друг другу, в нашем существовании поодиночке,
как мы можем надеяться на то, что и умрем одинаково?
Обычно я садился в поезд, чтобы доехать до больницы,
и иногда приходилось садиться на единственное незанятое место
спиной по ходу движения.
Я сидел и смотрел, как, покачиваясь,
знакомая местность уплывает в небытие, и, в конце концов,
мне уже нравилось видеть, как все, что ты оставила здесь,
становится все более чудесным, менее отчетливым.
Может быть, сияние, в которое ты войдешь, будет как этот габардин,
как эта фланель, как этот хаки и как этот темно-синий,
как эти шелка и эта ткань в полоску. Если ты берешь все,
тебе приходится все отдавать. Смерть
по-видимому, требует большего уважения, чем я думал.
Как раз тогда, когда сестра успокаивалась,
и, казалось, готовилась к предстоящей ей трудной работе,
мать начинала волноваться и пыталась помочь ей
все время повторяя: "Иди навстречу сиянию",
пока я не взял Энни за руку
и не сказал, что куда бы я ни отправился,
я вернусь обратно, и что, как бы тяжело ни было,
я везде найду ее, услышав, что она зовет.
"Мать, помолчи немного", - сказал я, и Энни умерла.
Перевод Алеши Прокопьева
Mark Doty
Bill's Story
When my sister came back from Africa,
we didn't know at first how everything
had changed. After a while Annie
bought men's and boy's clothes in all sizes,
and filled her closets with little
or huge things she could never wear.
Then she took to buying out
theatrical shops, rental places on the skids,
sweeping in and saying, I'll take everything.
Dementia was the first sign of something
we didn't even have a name for,
in 1978. She was just becoming stranger
-all those clothes, the way she'd dress me up
when I came to visit. It was like we could go back
to playing together again, and get it right.
She was a performance artist, and she did
her best work then, taking the clothes to clubs,
talking, putting them all on, talking.
It was years before she was in the hospital,
and my mother needed something
to hold onto, some way to be helpful,
so she read a book called Deathing
(a cheap, ugly verb if ever I heard one)
and took its advice to heart;
she'd sit by the bed and say, Annie,
look for the light, look for the light.
It was plain that Anne did not wish
to be distracted by these instructions;
she came to, though she was nearly gone then,
and looked at our mother with what was almost certainly
annoyance. It's a white light,
Mom said, and this struck me
as incredibly presumptuous, as if the light
we'd all go into would be the same.
Maybe she wanted to give herself up
to indigo, or red. If we can barely even speak
to each other, living so separately,
how can we all die the same?
I used to take the train to the hospital,
and sometimes the only empty seats
would be the ones that face backwards.
I'd sit there and watch where I'd been
waver and blur out, and finally
I liked it, seeing what you've left
get more beautiful, less specific.
Maybe her light was all that gabardine
and flannel, khaki and navy
and silks and stripes. If you take everything,
you've got to let everything go. Dying
must take more attention than I ever imagined.
Just when she'd compose herself
and seem fixed on the work before her,
Mother would fret, trying to help her
just one more time: Look for the light,
until I took her arm
and told her wherever I was in the world
I would come back, no matter how difficult
it was to reach her, if I heard her calling.
Shut up, mother, I said, and Annie died.
Рассказ Билла
Когда моя сестра вернулась из Африки,
мы даже сначала не поняли, что
произошло. Вдруг Энни
стала покупать мужскую одежду и забивать
свой гардероб вещами, большого размера
и поменьше, - вещами, которые она не собиралась носить.
Потом она стала скупать продукцию
костюмерных мастерских, сметала наряды
в пахнущих нафталином "Костюмы напрокат": "Я возьму все".
Накатившая дурь была первым признаком чего-то такого,
чему не было названия
в 1978 году. С каждым днем она все больше отдалялась от нас -
все эти вещи, которые она надевала на меня,
когда я приходил к ней в гости. Это было похоже на детство,
как будто мы снова играли, и теперь все сделаем "по правилам".
Она была прирожденной актрисой, и прекрасно
справлялась со своей ролью, складывала одежду в кучки,
говорила что-то, надевала все это на меня, и говорила, говорила.
Прошло несколько лет, она лежала в больнице при смерти,
и мама, чтобы поддержать ее,
чтобы хоть как-то быть полезной, читала книгу
под названием "Умирание" (не знаю слова пошлее и противнее),
слишком доверяясь рекомендациям из нее;
она сидела на кровати и говорила: "Энни,
иди навстречу сиянию, иди навстречу сиянию".
Было ясно, что Энни не хочет
слышать эти наставления, сбивающие ее с толку;
она приходила в себя, хотя уже почти ушла от нас,
и смотрела на маму чуть ли не
сердито. "Ищи белый свет", -
говорила мама, и мне было непонятно,
почему именно белый,
ведь то сияние, в которое мы все когда-нибудь войдем,
у всех будет разного цвета.
Может быть, моя сестра предпочла бы темно-синее или красное.
Если мы почти ничего не умеем сказать
друг другу, в нашем существовании поодиночке,
как мы можем надеяться на то, что и умрем одинаково?
Обычно я садился в поезд, чтобы доехать до больницы,
и иногда приходилось садиться на единственное незанятое место
спиной по ходу движения.
Я сидел и смотрел, как, покачиваясь,
знакомая местность уплывает в небытие, и, в конце концов,
мне уже нравилось видеть, как все, что ты оставила здесь,
становится все более чудесным, менее отчетливым.
Может быть, сияние, в которое ты войдешь, будет как этот габардин,
как эта фланель, как этот хаки и как этот темно-синий,
как эти шелка и эта ткань в полоску. Если ты берешь все,
тебе приходится все отдавать. Смерть
по-видимому, требует большего уважения, чем я думал.
Как раз тогда, когда сестра успокаивалась,
и, казалось, готовилась к предстоящей ей трудной работе,
мать начинала волноваться и пыталась помочь ей
все время повторяя: "Иди навстречу сиянию",
пока я не взял Энни за руку
и не сказал, что куда бы я ни отправился,
я вернусь обратно, и что, как бы тяжело ни было,
я везде найду ее, услышав, что она зовет.
"Мать, помолчи немного", - сказал я, и Энни умерла.
Перевод Алеши Прокопьева
Mark Doty
Bill's Story
When my sister came back from Africa,
we didn't know at first how everything
had changed. After a while Annie
bought men's and boy's clothes in all sizes,
and filled her closets with little
or huge things she could never wear.
Then she took to buying out
theatrical shops, rental places on the skids,
sweeping in and saying, I'll take everything.
Dementia was the first sign of something
we didn't even have a name for,
in 1978. She was just becoming stranger
-all those clothes, the way she'd dress me up
when I came to visit. It was like we could go back
to playing together again, and get it right.
She was a performance artist, and she did
her best work then, taking the clothes to clubs,
talking, putting them all on, talking.
It was years before she was in the hospital,
and my mother needed something
to hold onto, some way to be helpful,
so she read a book called Deathing
(a cheap, ugly verb if ever I heard one)
and took its advice to heart;
she'd sit by the bed and say, Annie,
look for the light, look for the light.
It was plain that Anne did not wish
to be distracted by these instructions;
she came to, though she was nearly gone then,
and looked at our mother with what was almost certainly
annoyance. It's a white light,
Mom said, and this struck me
as incredibly presumptuous, as if the light
we'd all go into would be the same.
Maybe she wanted to give herself up
to indigo, or red. If we can barely even speak
to each other, living so separately,
how can we all die the same?
I used to take the train to the hospital,
and sometimes the only empty seats
would be the ones that face backwards.
I'd sit there and watch where I'd been
waver and blur out, and finally
I liked it, seeing what you've left
get more beautiful, less specific.
Maybe her light was all that gabardine
and flannel, khaki and navy
and silks and stripes. If you take everything,
you've got to let everything go. Dying
must take more attention than I ever imagined.
Just when she'd compose herself
and seem fixed on the work before her,
Mother would fret, trying to help her
just one more time: Look for the light,
until I took her arm
and told her wherever I was in the world
I would come back, no matter how difficult
it was to reach her, if I heard her calling.
Shut up, mother, I said, and Annie died.