фотография
Продолжение книги Нила Постмана Amusing ourselves to death.
Как в устной, так и в печатной культуре важность информации определяется возможностью действий в результате ее получения. Естественно, в любой коммуникационной среде количество получаемой информации всегда превышает (условное) количество совершаемых действий; однако в среде, которая была создана телеграфом, а затем расширена с помощью последовавших технологий, связь между информацией и действиями стала в значительной степени абстрактной и вообще слабой. Впервые в истории человечества люди повстречались с проблемой переизбытка информации, и в то же самое время - с проблемой уменьшения политической и социальной активности.
Чтобы понять, о чем я говорю, задайте себе следующие вопросы:
Какие шаги вы намерены предпринять, чтобы справиться с конфликтом на Ближнем Востоке? Или с уровнем инфляции, преступности и безработицы? Каковы ваши планы относительно сохранения окружающей среды или уменьшения риска атомной войны? Что вы собираетесь делать с НАТО, ОПЕКом, ЦРУ, дискриминацией негров и ужасным обращением с Бахаитами в Иране?
Я возьму на себя смелость ответить за вас: вы собираетесь ничего не делать со всеми этими проблемами. Вы, конечно, можете пойти проголосовать за кого-то, кто утверждает, что собирается что-то с ними делать, а также обладает силой, позволяющей ему это. Однако ваше голосование займет у вас от силы час времени раз в два или в четыре года, и вряд ли этим способом вы сможете выразить весь широкий диапазон мнений, которые у вас имеются. Голосование, мы можем сказать, - это последнее прибежище политически бессильного. Ниже него стоят только опросы общественного мнения, в которых вам задают вопрос с заранее подготовленными ответами на выбор, а затем смешивают ваше «мнение» с водопадом других таких же мнений, чтобы - конечно, что же еще? - сделать из этого еще одну сенсационную газетную новость. В этом случае мы имеем пример великолепного круга бессилия: новости порождают в вас кучу разнообразных мнений, которые вы никак не можете использовать, кроме как предложить их в качестве очередной новости, которую вы никак не сможете использовать.
До эпохи телеграфа соотношение «информация-действие» было сравнительно одинаковым, и для большинства людей знание имело потенциал действия. В информационном мире, созданном телеграфом, возможность действия была потеряна. Все стало всех касаться. Впервые людям начали присылать информацию, которая отвечала на вопросы, которые они не задавали, и которая исключала возможность ответа. Таким образом, телеграф придал общественному дискурсу характер, во-первых, бессмысленности (неуместности получаемой информации), а во-вторых, беспомощности. Однако это не все: телеграф также сделал общественное обсуждение бессвязным. Он произвел на свет мир разорванного времени и кусочечного внимания, говоря словами Люиса Мамфорда. Сильной стороной телеграфа была способность перемещать информацию, а не собирать ее, объяснять или анализировать. В этом отношении телеграф - это прямая противоположность книги: книга - это прекрасный контейнер для сбора, скрупулезной проверки и целенаправленного анализа информации или идей. Чтобы написать или прочитать книгу, требуется время; время требуется для ее обсуждения и для вынесения суждений в отношении ее ценности, а также в отношении формы, в которой она написана. Книга есть попытка увековечить мысль и внести вклад в диалог великих авторов прошлого. Именно поэтому образованные люди любой страны считают сожжение книг мерзейшей формой анти-интеллектуализма. Однако телеграф требует, чтобы мы сожгли то, что книга содержит. Телеграф пригоден лишь для перебрасывания короткими сообщениями, каждое из которых должно быть тут же заменено на более свежее по дате. Факты впихивают другие факты сначала в сознание, а затем из сознания человека со скоростью, которая не позволяет, да и не требует их оценки. Телеграф дал нам общественный диалог со странными характеристиками, язык этого диалога - язык заголовков: сенсационный, фрагментарный, безличный. Новости приняли форму слоганов - произнести как можно громче, забыть как можно скорее. Язык этот также совершенно бессвязен. Заголовки в длинном ряду не имеют отношения друг к другу, и никак не связаны с теми, что стоят до или после них. Каждая новость создает свой собственный контекст. Получатель новостей должен изобрести смысл к ним самостоятельно, если сможет. Создатель новости ничего не должен. И потому мир, изображенный средствами телеграфа, стал казаться неуправляемым, или даже недоступным для понимания. Последовательное, непрерывное, логичное печатное слово медленно потеряло свое влияние как образец того, как нужно добывать знания и как нужно понимать мир. «Знание» фактов обрело новый смысл, теперь этот смысл не включал обязательность понимания последствий, истории или связей, стоящих за этими фактами. Для телеграфа «быть умным» означало знать о существовании множества вещей, а не знать эти вещи.
И тем не менее, как бы ни был силен телеграф, он никогда не изменил бы общественный дискурс в одиночку, и печатная культура, возможно, выстояла бы под его натиском - или, по крайней мере, оставила за собой какие-либо позиции. Однако случилось так, что почти в одно время с Морзе Луис Дагерр изобрел свой дагерротип. [...] Почти со времени изобретения фотографии (возможности производить бесконечное количество копий снимка с пленки) люди стали говорить о ней как о «языке». Это рискованная метафора, ибо она имеет тенденцию скрывать фундаментальные различия между этими двумя формами диалога.
Начать с того, что фотография способна говорить лишь частностями. «Словарный запас» фотографии ограничен конкретными изображениями конкретных предметов. В отличие от языка, фотография не дает нам ни абстрактных понятий, ни идей о мире - за исключением тех случаев, когда мы, собственно, используем язык для ее интерпретации. Сама по себе, в отрыве от языка, фотография не может говорить о невидимом, об отдаленном, о вечном или об абстрактом. Она не говорит о человеке вообще - а только об «этом человеке», не говорит о «дереве» - а лишь об «этом дереве». Вы не можете создать фотографию «природы» или «моря», вы можете лишь создать изображение конкретного фрагмента-вырезки, на котором будет определенная местность при определенном освещении; или какая-то определенная волна в один определенный момент времени, и под определенным углом зрения. «Природа» и «море» не могут быть сфотографированы, также как не могут быть сфотографированы такие абстрактные понятия, как правда, честь, любовь, ложь. Вы не можете говорить об этих вещах «на языке фотографии». Ибо показывать и рассказывать - это два совершенно разных процесса. «Картинки», - писал Габриэль Саломон, - «предназначены для узнавания, слова - для понимания». Этим он хотел сказать, что фотография изображает мир как объект, язык же изображает мир как идею. Ибо даже самое простое действие - называние вещи словом - это акт мышления; это акт сравнения этой вещи с другими, выбор одинаковых качеств, отбрасывание неважных и отнесение вещи в воображаемую категорию. В природе нет таких вещей, как «дерево» или «человек». Вселенная не предлагает нам этих категорий и упрощений; она содержит лишь бесконечное разнообразие объектов. Фотография запечатлевает и прославляет частные случаи этого бесконечного многообразия. Язык - делает их доступными для понимания.
В фотографии также отсутствует синтаксис, и это лишает ее возможности спорить с миром. Как «объективный» слепок пространства в определенный момент времени, фотография лишь сообщает, что кто-либо был где-то, или что-либо случилось. Эти сообщения имеют силу - однако они не позволяют мнений: никаких «надо было сделать» или «а могло бы быть!»
Фотография, в сущности, представляет мир фактов, а не обсуждение фактов или выводы, сделанные на основе анализа фактов. Язык - это средство, которое мы используем, чтобы подвергнуть сомнению, обсудить или оспорить то, что мы видим глазами, то, что на поверхности. Понятия «правда» и «ложь» есть продукт языка, и ничего другого. Когда мы вопрошаем по отношению к фотографии «Правда это или ложь?» - это означает лишь «Отображает ли этот снимок реальный слепок пространства-времени?». Если мы получаем ответ «да», у нас нет почвы для оспаривания, потому что нельзя не соглашаться с неподделанной фотографией. Сама фотография не делает никаких заявлений, никаких однозначных комментариев. Фотография ничего не утверждает, и поэтому ее нельзя опровергнуть.
Язык имеет смысл только тогда, когда он представлен в виде последовательности предложений. Смысл распадается, когда слово или предложение вырывают из контекста, т.е. когда читатель (или слушатель) лишен возможности доступа к тому, что было сказано до и после. Для фотографии же не существует такой вещи, как вырванность из контекста, ибо фотографии не требуется контекст. Более того, фотография сама по себе представляет собой акт изолирования изображений от их контекста, с целью показать их под другим углом зрения. Как и телеграф, фотография воссоздает мир как серию отдельных, не связанных друг с другом событий. В таком мире нет начала, середины или конца; это мир атомизированный. В нем есть только настоящее, которому нет нужды быть частью истории, которую можно рассказать.
Публикации снимков, постеры, рисунки и объявления - картиночная продукция всех сортов, с фотографией на переднем фронте, стала функционировать не только как дополнение к языку, но заменила собой язык как главное средство познания, понимания и анализа реальности. К концу 19 века создатели объявлений и газетные работники открыли, что картинка не только «стоит тысячи слов», но - когда дело касается продаж - она лучше их.
По какой-то странной иронии судьбы фотография оказалась лучшим дополнением к потоку телеграфных новостей из ниоткуда, грозивших утопить читателей в море фактов, идущих из непонятных мест и касающихся неизвестных никому незнакомцев. Фотография придала реальные очертания странно звучащим датам и именам незнакомцев, и таким образом, обеспечила людей иллюзией того, что «новости» были связаны по крайней мере с чем-то, находящимся в пределах их сенсорного опыта. Она создала мнимый контекст для «новости дня». А новость дня, в свою очередь, создала контекст для фотографии. Однако это ощущение наличия контекста, созданное союзом фотографии и заголовка, было полностью иллюзорным. Вы можете лучше понять, что я имею в виду, если представите следующую ситуацию:
На улице к вам подходит незнакомец и сообщает вам, что «Илликс - это подвид веро-миформного растения с сочлененными листьями, которое цветет дважды в год на острове Альдононжес». А когда вы его громко спрашиваете «Да, но какой во всем этом смысл?», представьте, что он вам отвечает «Так вот же фотография, посмотрите!» - и протягивает вам фотографию растения, подписанную словами «Илликс на Альдононжес».
«А,» - пробормочете вы, - «ясно».
Фотография в этом случае создает контекст для предложения, которое вам только что сообщили, а предложение, в свою очередь, создает контекст для фотографии - вы даже можете пару дней верить, что вы узнали что-то новое. Однако если это событие полностью замкнуто на себя, лишено каких бы то ни было связей с вашим прошлым опытом или будущими планами, и если это первая и последняя встреча с этим незнакомцем, тогда контекст, созданный фотографией и предложением - это иллюзия, и также иллюзорно ощущение смысла, которое у вас возникло при взгляде на нее. В действительности вы не «узнаете» ничего нового (кроме, пожалуй, того, что следует избегать незнакомцев с фотографиями), и илликс постепенно испарится из вашей памяти бесследно. В лучшем случае все, что у вас останется - это интересный, но незначимый факт, который можно разве что использовать как повод для болтовни с приятелем или для решения кроссворда.
Интересно, кстати, отметить, что кроссворды стали популярны в Америке примерно в это время - когда фотография и телеграф захватили новостное пространство и превратили новости из полезной информации в атомизированные факты. Это совпадение заставляет нас предположить, что новые средства передачи информации перевернули старую информационную проблему с ног на голову: там, где раньше люди стремились достать информацию для управления контекстом своей жизни, теперь они вынуждены изобретать контекст для информации, которую иначе некуда девать. Кроссворд - это как раз такая разновидность псевдо-контекста; болтовня с приятелем - другая; шоу загадок на радио в 1930-х и 40-х и телевизионные игры на эрудицию - еще одна. В той или иной форме, такие времяпрепровождения дают нам ответ на вопрос: «Что мне делать со всеми этими оторванными друг от друга фактами?». И в той или иной форме мы получаем один и тот же ответ: «Почему бы не использовать их, чтобы развлечься?»
-----
Далее идет основная часть книги, где обсуждается телевидение и культура, порожденная им.
Как в устной, так и в печатной культуре важность информации определяется возможностью действий в результате ее получения. Естественно, в любой коммуникационной среде количество получаемой информации всегда превышает (условное) количество совершаемых действий; однако в среде, которая была создана телеграфом, а затем расширена с помощью последовавших технологий, связь между информацией и действиями стала в значительной степени абстрактной и вообще слабой. Впервые в истории человечества люди повстречались с проблемой переизбытка информации, и в то же самое время - с проблемой уменьшения политической и социальной активности.
Чтобы понять, о чем я говорю, задайте себе следующие вопросы:
Какие шаги вы намерены предпринять, чтобы справиться с конфликтом на Ближнем Востоке? Или с уровнем инфляции, преступности и безработицы? Каковы ваши планы относительно сохранения окружающей среды или уменьшения риска атомной войны? Что вы собираетесь делать с НАТО, ОПЕКом, ЦРУ, дискриминацией негров и ужасным обращением с Бахаитами в Иране?
Я возьму на себя смелость ответить за вас: вы собираетесь ничего не делать со всеми этими проблемами. Вы, конечно, можете пойти проголосовать за кого-то, кто утверждает, что собирается что-то с ними делать, а также обладает силой, позволяющей ему это. Однако ваше голосование займет у вас от силы час времени раз в два или в четыре года, и вряд ли этим способом вы сможете выразить весь широкий диапазон мнений, которые у вас имеются. Голосование, мы можем сказать, - это последнее прибежище политически бессильного. Ниже него стоят только опросы общественного мнения, в которых вам задают вопрос с заранее подготовленными ответами на выбор, а затем смешивают ваше «мнение» с водопадом других таких же мнений, чтобы - конечно, что же еще? - сделать из этого еще одну сенсационную газетную новость. В этом случае мы имеем пример великолепного круга бессилия: новости порождают в вас кучу разнообразных мнений, которые вы никак не можете использовать, кроме как предложить их в качестве очередной новости, которую вы никак не сможете использовать.
До эпохи телеграфа соотношение «информация-действие» было сравнительно одинаковым, и для большинства людей знание имело потенциал действия. В информационном мире, созданном телеграфом, возможность действия была потеряна. Все стало всех касаться. Впервые людям начали присылать информацию, которая отвечала на вопросы, которые они не задавали, и которая исключала возможность ответа. Таким образом, телеграф придал общественному дискурсу характер, во-первых, бессмысленности (неуместности получаемой информации), а во-вторых, беспомощности. Однако это не все: телеграф также сделал общественное обсуждение бессвязным. Он произвел на свет мир разорванного времени и кусочечного внимания, говоря словами Люиса Мамфорда. Сильной стороной телеграфа была способность перемещать информацию, а не собирать ее, объяснять или анализировать. В этом отношении телеграф - это прямая противоположность книги: книга - это прекрасный контейнер для сбора, скрупулезной проверки и целенаправленного анализа информации или идей. Чтобы написать или прочитать книгу, требуется время; время требуется для ее обсуждения и для вынесения суждений в отношении ее ценности, а также в отношении формы, в которой она написана. Книга есть попытка увековечить мысль и внести вклад в диалог великих авторов прошлого. Именно поэтому образованные люди любой страны считают сожжение книг мерзейшей формой анти-интеллектуализма. Однако телеграф требует, чтобы мы сожгли то, что книга содержит. Телеграф пригоден лишь для перебрасывания короткими сообщениями, каждое из которых должно быть тут же заменено на более свежее по дате. Факты впихивают другие факты сначала в сознание, а затем из сознания человека со скоростью, которая не позволяет, да и не требует их оценки. Телеграф дал нам общественный диалог со странными характеристиками, язык этого диалога - язык заголовков: сенсационный, фрагментарный, безличный. Новости приняли форму слоганов - произнести как можно громче, забыть как можно скорее. Язык этот также совершенно бессвязен. Заголовки в длинном ряду не имеют отношения друг к другу, и никак не связаны с теми, что стоят до или после них. Каждая новость создает свой собственный контекст. Получатель новостей должен изобрести смысл к ним самостоятельно, если сможет. Создатель новости ничего не должен. И потому мир, изображенный средствами телеграфа, стал казаться неуправляемым, или даже недоступным для понимания. Последовательное, непрерывное, логичное печатное слово медленно потеряло свое влияние как образец того, как нужно добывать знания и как нужно понимать мир. «Знание» фактов обрело новый смысл, теперь этот смысл не включал обязательность понимания последствий, истории или связей, стоящих за этими фактами. Для телеграфа «быть умным» означало знать о существовании множества вещей, а не знать эти вещи.
И тем не менее, как бы ни был силен телеграф, он никогда не изменил бы общественный дискурс в одиночку, и печатная культура, возможно, выстояла бы под его натиском - или, по крайней мере, оставила за собой какие-либо позиции. Однако случилось так, что почти в одно время с Морзе Луис Дагерр изобрел свой дагерротип. [...] Почти со времени изобретения фотографии (возможности производить бесконечное количество копий снимка с пленки) люди стали говорить о ней как о «языке». Это рискованная метафора, ибо она имеет тенденцию скрывать фундаментальные различия между этими двумя формами диалога.
Начать с того, что фотография способна говорить лишь частностями. «Словарный запас» фотографии ограничен конкретными изображениями конкретных предметов. В отличие от языка, фотография не дает нам ни абстрактных понятий, ни идей о мире - за исключением тех случаев, когда мы, собственно, используем язык для ее интерпретации. Сама по себе, в отрыве от языка, фотография не может говорить о невидимом, об отдаленном, о вечном или об абстрактом. Она не говорит о человеке вообще - а только об «этом человеке», не говорит о «дереве» - а лишь об «этом дереве». Вы не можете создать фотографию «природы» или «моря», вы можете лишь создать изображение конкретного фрагмента-вырезки, на котором будет определенная местность при определенном освещении; или какая-то определенная волна в один определенный момент времени, и под определенным углом зрения. «Природа» и «море» не могут быть сфотографированы, также как не могут быть сфотографированы такие абстрактные понятия, как правда, честь, любовь, ложь. Вы не можете говорить об этих вещах «на языке фотографии». Ибо показывать и рассказывать - это два совершенно разных процесса. «Картинки», - писал Габриэль Саломон, - «предназначены для узнавания, слова - для понимания». Этим он хотел сказать, что фотография изображает мир как объект, язык же изображает мир как идею. Ибо даже самое простое действие - называние вещи словом - это акт мышления; это акт сравнения этой вещи с другими, выбор одинаковых качеств, отбрасывание неважных и отнесение вещи в воображаемую категорию. В природе нет таких вещей, как «дерево» или «человек». Вселенная не предлагает нам этих категорий и упрощений; она содержит лишь бесконечное разнообразие объектов. Фотография запечатлевает и прославляет частные случаи этого бесконечного многообразия. Язык - делает их доступными для понимания.
В фотографии также отсутствует синтаксис, и это лишает ее возможности спорить с миром. Как «объективный» слепок пространства в определенный момент времени, фотография лишь сообщает, что кто-либо был где-то, или что-либо случилось. Эти сообщения имеют силу - однако они не позволяют мнений: никаких «надо было сделать» или «а могло бы быть!»
Фотография, в сущности, представляет мир фактов, а не обсуждение фактов или выводы, сделанные на основе анализа фактов. Язык - это средство, которое мы используем, чтобы подвергнуть сомнению, обсудить или оспорить то, что мы видим глазами, то, что на поверхности. Понятия «правда» и «ложь» есть продукт языка, и ничего другого. Когда мы вопрошаем по отношению к фотографии «Правда это или ложь?» - это означает лишь «Отображает ли этот снимок реальный слепок пространства-времени?». Если мы получаем ответ «да», у нас нет почвы для оспаривания, потому что нельзя не соглашаться с неподделанной фотографией. Сама фотография не делает никаких заявлений, никаких однозначных комментариев. Фотография ничего не утверждает, и поэтому ее нельзя опровергнуть.
Язык имеет смысл только тогда, когда он представлен в виде последовательности предложений. Смысл распадается, когда слово или предложение вырывают из контекста, т.е. когда читатель (или слушатель) лишен возможности доступа к тому, что было сказано до и после. Для фотографии же не существует такой вещи, как вырванность из контекста, ибо фотографии не требуется контекст. Более того, фотография сама по себе представляет собой акт изолирования изображений от их контекста, с целью показать их под другим углом зрения. Как и телеграф, фотография воссоздает мир как серию отдельных, не связанных друг с другом событий. В таком мире нет начала, середины или конца; это мир атомизированный. В нем есть только настоящее, которому нет нужды быть частью истории, которую можно рассказать.
Публикации снимков, постеры, рисунки и объявления - картиночная продукция всех сортов, с фотографией на переднем фронте, стала функционировать не только как дополнение к языку, но заменила собой язык как главное средство познания, понимания и анализа реальности. К концу 19 века создатели объявлений и газетные работники открыли, что картинка не только «стоит тысячи слов», но - когда дело касается продаж - она лучше их.
По какой-то странной иронии судьбы фотография оказалась лучшим дополнением к потоку телеграфных новостей из ниоткуда, грозивших утопить читателей в море фактов, идущих из непонятных мест и касающихся неизвестных никому незнакомцев. Фотография придала реальные очертания странно звучащим датам и именам незнакомцев, и таким образом, обеспечила людей иллюзией того, что «новости» были связаны по крайней мере с чем-то, находящимся в пределах их сенсорного опыта. Она создала мнимый контекст для «новости дня». А новость дня, в свою очередь, создала контекст для фотографии. Однако это ощущение наличия контекста, созданное союзом фотографии и заголовка, было полностью иллюзорным. Вы можете лучше понять, что я имею в виду, если представите следующую ситуацию:
На улице к вам подходит незнакомец и сообщает вам, что «Илликс - это подвид веро-миформного растения с сочлененными листьями, которое цветет дважды в год на острове Альдононжес». А когда вы его громко спрашиваете «Да, но какой во всем этом смысл?», представьте, что он вам отвечает «Так вот же фотография, посмотрите!» - и протягивает вам фотографию растения, подписанную словами «Илликс на Альдононжес».
«А,» - пробормочете вы, - «ясно».
Фотография в этом случае создает контекст для предложения, которое вам только что сообщили, а предложение, в свою очередь, создает контекст для фотографии - вы даже можете пару дней верить, что вы узнали что-то новое. Однако если это событие полностью замкнуто на себя, лишено каких бы то ни было связей с вашим прошлым опытом или будущими планами, и если это первая и последняя встреча с этим незнакомцем, тогда контекст, созданный фотографией и предложением - это иллюзия, и также иллюзорно ощущение смысла, которое у вас возникло при взгляде на нее. В действительности вы не «узнаете» ничего нового (кроме, пожалуй, того, что следует избегать незнакомцев с фотографиями), и илликс постепенно испарится из вашей памяти бесследно. В лучшем случае все, что у вас останется - это интересный, но незначимый факт, который можно разве что использовать как повод для болтовни с приятелем или для решения кроссворда.
Интересно, кстати, отметить, что кроссворды стали популярны в Америке примерно в это время - когда фотография и телеграф захватили новостное пространство и превратили новости из полезной информации в атомизированные факты. Это совпадение заставляет нас предположить, что новые средства передачи информации перевернули старую информационную проблему с ног на голову: там, где раньше люди стремились достать информацию для управления контекстом своей жизни, теперь они вынуждены изобретать контекст для информации, которую иначе некуда девать. Кроссворд - это как раз такая разновидность псевдо-контекста; болтовня с приятелем - другая; шоу загадок на радио в 1930-х и 40-х и телевизионные игры на эрудицию - еще одна. В той или иной форме, такие времяпрепровождения дают нам ответ на вопрос: «Что мне делать со всеми этими оторванными друг от друга фактами?». И в той или иной форме мы получаем один и тот же ответ: «Почему бы не использовать их, чтобы развлечься?»
-----
Далее идет основная часть книги, где обсуждается телевидение и культура, порожденная им.