К возможности нового нарратива: живые и мёртвые (дополнение-4)
/ предыдущее /Видит Тёркин, как туда,
К станции конечной,
Прибывают поезда
Изо мглы предвечной.
А. Твардовский. Тёркин на том свете
Итак, рассказ Ф.М. Достоевского "Бобок". И предварительные рефлексивные наводки к его разбору, необходимые для того чтобы в этом фантастическом сюжете увидеть модель реального состояния общественно-государственного организма страны, испытавшей метафизическую катастрофу.
Значимость такого подхода обусловлена тем, что для классической научной методологии оказывается не доступна возможность осмысления нематериальных активов как идентификационного фактора в историческом процессе. Внимание к той действенности, которую такого рода содержание обнаруживает в культурно-историческом опыте (составляющем исследовательскую эмпирию), адресует к существенно иным редуктивным схемам, нежели в объяснительных моделях, ориентированных в ключе классического объективизма. Это метафизический редукционизм, который, отправляясь от экзистенциальной фактологии, составляющей бытие человека, и культурно-идентичностной фактологии, составляющей бытие народа, позволяет зафиксировать предельные основания концептуальных решений, составляющих конкретную исследовательскую практику. Таковыми основаниями являются духовное и естественное начала в человеческом бытии. Воздействуя на естество, человеческий дух решает, возводить ли ему естественно сущее к реализации Высших Смыслов исторического бытия этого сущего или, отвращаясь от этой своей миссии, низводить самое́ невещественное к Ничто, соответственно, Высшие Смыслы и возможность их постижения и реализации - к Небытию. Эти решения образуют живую ткань общественно-исторического бытия. Пред-решая о направленности общественно-исторических процессов, эти решения, непосредственнейшим образом в конкретных ситуациях, влияют на исследовательскую и общественную практику, соответственно, на результаты социально-культурной деятельности, познания, формирования представлений о мире и человеке. И от возводящей или низводящей редуктивных линий осмысления каждым из нас своего бытия зависит, соответственно, восходящая или нисходящая динамика формирования социальной ткани и исторического развития (кстати, здесь серия _живые и мёртвые_ в рамках данного цикла-диалога пересекается с серией _бытие и знание в оптике пост- и сверх- модернизма_, - см. 9-й блок данного цикла).
Собственно вызов нисходящей динамики, а также некоторые намёки на возможность ответа, и могут быть увидены в рассказе "Бобок", если представить его содержание как модель бытия общественно-государственного организма.
Задав таким образом контекст и настроив соответствующие ключи, представим фабулу рассказа.
В данном случае, по контрасту с принципиально ангажированным контекстом, обратимся, преимущественно, к нейтральной форме изложения. Которую можно найти в этом тексте аннотации к рассказу. Конкретнее - в следующих фрагментах.
Герой рассказа «Бобок» - литератор-неудачник, спившийся до белой горячки, страдающий от зрительных и слуховых галлюцинаций. Подобный выбор повествователя объясняет фантастичность всего, что привиделось ему при посещении кладбища. А привиделось ему картины самого крайнего цинизма. Покойники в этом рассказе, хотя и телепатически, богохульствуют, развратничают, отринув все святое и чистое. <...>
Сидя на могильной плите, герой рассказа постепенно начинает различать голоса погребенных, ведущих между собой оживленный разговор. Выясняется, что сознание мертвецов после похорон на некоторое время сохраняется, что вполне допустимо в фантастическом жанре. Ситуация рассказа, таким образом, носит фантастический характер, хотя содержание «речей» покойников обнаруживает признаки трезвейшего реализма, доходящего временами до грубо натуралистических подробностей. Этими особенностями обнаруживается структурное родство «Бобка» с предшествующими произведениями, содержащими сатирические мотивы и образы.
В жанровом отношении перед нами фантастика сатирическая. Достоевский представляет здесь примеры психологии «подполья», то есть, крайних форм эгоцентризма, порождающих опустошительную бездуховность. Так, в рассказе многократно обыгрывается слово «дух» в оксюморонных значениях. Для рассказчика - в прямом смысле, как трупный запах, а для мертвецов - в переносном, очень значительном...
Здесь зафиксируем различия в описании потустороннего мира Сартром и Достоевским, - имея в виду то, как сказываются в этих описаниях культурно-идентичностные особенности исторически реальных Западного и Русского миров (см. в тему: западное рацио vs. альтернативнозападный логос, как, соответственно, слово вещей vs. слово дела).
В пьесе Сартра (см. разбор в 15-м блоке цикла) основным источником восприятия потусторонней реальности её обитателями было зрение: "я буду смотреть на вас во все глаза и бороться с открытым забралом", каковой "пожирающий взгляд" свидетельствует: "ад - это Другие".
В рассказе же Достоевского доминирует обоняние: "дух действительно нестерпимый, даже и по здешнему месту", ибо "тут вонь слышится, так сказать, нравственная".
Можно заметить, что посюстороннее бытие виновным, которое осмысливается из состояния брошенности в потустороннюю реальность,
- в пьесе "За закрытыми дверями" представляется посредством созерцания наличного и не подлежащего изменению существования каждого из обитателей этой реальности (см. там же);
- в "Бобке" предстаёт как столкновение лицом к лицу с низменными энергиями нравственно (качественно) и материально (количественно) тлеющего существа этих обитателей.
Экзистенция фатально прикованная к собственной вине объективирующим эссенциализмом (западное рацио). Эссенция сподвигаемая невыносимым смардом тления - к экзистенциальному энергизму искупления (альтернативнозападный логос).
Такие вот метафизико-диалектические единство и борьба противоположностей.
Есть, однако, и общие черты:
- "нам ведь нечего больше терять. К чему эти условности? К чему церемонии? Здесь все свои. Скоро мы будем голыми, как черви", - провозглашается "за закрытыми дверями";
- "проживем эти два месяца в самой бесстыдной правде! Заголимся и обнажимся!", - призывает "бобок".
Западный ли корпоративизм, русская ли общинность, и в том, и в другом случае, общественные отношения сотворяют социально-экзистенциальный ад, который тотально зияет на входе и на выходе самих интенций, составляющих эти отношения.
Теперь о том ключевом, что содержится внутри самого произведения, в определенных авторских посылах и аллюзиях. И о том, как это внутри-ключевое связано с теми ключами, для сосредоточения внимания на которых рассмотрение рассказа было предварено развёрнутым рассуждением об идентификационно-идентичностных аспектах бытия и познания, и об экзистенциально-метафизической подоплёке осмысления этих аспектов.
Повествованию об услышанных "речах" покойников предшествуют размышления об удивлении. Приведём фрагмент повествования, в котором говорится об этой, чрезвычайно важной, интенции.
Начал с московской выставки, а кончил об удивлении, говоря вообще как о теме. Об "удивлении" я вот что вывел:
"Всему удивляться, конечно, глупо, а ничему не удивляться гораздо красивее и почему-то признано за хороший тон. Но вряд ли так в сущности. По-моему, ничему не удивляться гораздо глупее, чем всему удивляться. Да и кроме того: ничему не удивляться почти то же, что ничего и не уважать. Да глупый человек и не может уважать".
- Да я прежде всего желаю уважать. Я жажду уважать, - сказал мне как-то раз на днях один мой знакомый.
Жаждет он уважать! И боже, подумал я, что бы с тобой было, если б ты это дерзнул теперь напечатать!
Тут-то я и забылся.
Ф.М. Достоевский. Бобок
Здесь присутствует определенная, чрезвычайно грустная, ирония. Дескать, находить что-либо достойное удивления или нет - в рассказе выживающего из ума человека, - решайте сами. И в этом имеются также аллюзии на определенные, повлиявшие на создание этого произведения, обстоятельства жизни автора рассказа. А именно, аллюзии на тот негласный ценз, который проявился в публичных оценках других произведений Достоевского литературными критикам того времени (см. т.ж. ещё один справочный материал: пункты об истории возникновения произведения и соответствующих аллюзии и подоплёке, особенно, о критике Панютине, авторе отклика на первые выпуски "Дневника писателя" Достоевского, подписывавшемся псевдонимом "Нил Адмирари", который восходит к древнеримскому изречению nil admirari - "ничему не удивляться").
Для нас же важнее тот сугубо гласный ценз, который диктовался политико-идеологическими установками Российской империи на излёте её исторического существования.
Ещё - из главы "Исава и Иакова" упомянутой в предыдущем блоке (см. по ссылке в подзагловке данного поста) - об историософско-метафизической подоплёке "бобка", проявляющегося на излёте как имперского, так и советского периодов отечественной истории. Причём, как уместно будет напомнить, всё это излагается в непосредственной связи с осмыслением постсоветского периода. Конкретнее - периода "тучных 00-х" с его "устойчиво-модернизационными" трендами, сменившими вакханалию "лихих 90-х".
«Заголимся!» - восклицают герои «Бобка», объятые тлением. Достоевский, исследуя личность и ее тление, говорит и о других каркасных личностных конструкциях, атакуемых тлением. Например, о способности удивляться.
Он говорит о том, что тление личности порождает способность НЕ удивляться ничему на свете. И что эта способность «почему-то признана» правящим сословием Российской империи - «за хороший тон». Чем это кончилось для правящего сословия - мы знаем по результату. А Достоевский это предвидел. И выводил из своей концепции тления личности. Тление личности порождает неспособность отличить приличное от неприличного... Оно же порождает неспособность удивляться... Что еще оно порождает?
Анализируя крах той империи, мы постоянно сталкиваемся с чем-то, вызывающим оторопь. С какой-то особой склонностью делать именно то, что не надо, и не делать того, что надо. Подобную склонность принято называть «политической глупостью». Это не обычная глупость. Это метафизическая глупость, порожденная тлением личности и постжизнью как длящимся тлением. Таково, по крайней мере, мнение Достоевского, предчувствовавшего гибель любимой им Империи. И пытавшегося что-то объяснить Победоносцеву - Суслову Российской империи, - мечтавшему ее подморозить.
Подморозить... Не правда ли, это слово отдает моргом?
Кургинян С.Е. Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. М.: ЭТЦ, 2009. Том 2.
Часть V. Глава VI. «Бобок-2008» - запись в полевом дневнике, 1 октября 2008 года (цит. фрагмент).
Из морга мёртвой жизни - в смрад постжизни. Соответственно, прожив там отпущенное время в бессовестной лжи, здесь, в преддверие окончательного истлевания, "прожить в самой бесстыдной правде". И "ничему не удивляться" - ни бессовестности той лжи, ни бесстыдству этой правды.
Одномерность фаустианского пантеизма. Для которого "что внизу, то и вверху". Ибо "всё едино". И значит - "всё равно". А посему: "Что пользы в вечность воспарять мечтою! / Что знаем мы, то можно взять рукою" и т.д. и т.п. (см. по теме). Естественная наука, естественное право - для естественного человека. Которому "всё, что естественно, то не безобразно".
Однако таков ли русский человек? То есть так ли всецело захвачена западным фаустианством русская идентичность поздне-имперского периода (вопрос адресует также к постсоветскому периоду)? Ведь даже отчуждение, со сквозящим в нём веянием потустороннего холода и отвратно тёплым смрадом адского дыхания, переживаются в пределах культурно-исторического бытия этой идентичности существенно иначе, нежели в пределах такового бытия западной идентичности.
Можно здесь заметить, что культурно-идентичностное своеобразие проявляется в духовно-творческих высотах народа, а смертоносный низ, в самом своём существе, един для всех. Хотя бы он и нёс на себе следы живого своеобразия. Однако для нас здесь важнее то, что те следы, которые мы наблюдаем в произведениях великих выразителей национальной культуры, содержат в себе не только констатацию культурного и общественного упадка в актуально-исторических ситуациях, но и предчувствия такового упадка в отдалённой перспективе грядущего. И, главное, в этих следах содержатся свидетельства грядущих катастроф всемирного масштаба.
Ввиду этих принципиальных моментов, разбирая ключевые фрагменты рассказа "Бобок" по путеводной нити вопросов о культурно-идентичностной специфике социально-экзистенциального отчуждения человека, будем руководствоваться той экзистенциально-структурной моделью, которая наработана в процессе разбора пьесы "За закрытыми дверями" (ещё раз см. 15-й блок - с этого места).
Так, в том разборе поведение двух персонажей мы рассматривали как образцы, демонстрирующие два противоположно направленных вектора отчуждения, - соответственно: обособление и самоуглубление vs. решение принять активное участие в адской игре взаимно-ничтожащего соглядатайства. И далее мы соотнесли эти способы поведения с двумя слагаемыми расколотого синтеза, - соответственно: уединением и решением (о чём т.ж. говорилось в предварительных словах к данному разбору в 16-м блоке - см. по ссылке в подзаголовке).
Отсюда - три ключевых фрагмента. А именно - две высоко-статусных (в посюсторонней жизни) фигуры: тайный советник Тарасевич (вариант отчуждённой решимости) и генерал Первоедов (вариант отчуждённого обособления), - как олицетворения, соответственно, либерально-нигилистической и консервативно-патриотической частей элиты. Плюс - концепция посмертного существования и присутствие в ней идеи искупления (вариант возможного синтеза уединения и решения). При этом, напомним, что эта концепция выступает у нас моделью отчужденного пребывания в посюстороннем мире.
В общем-то, разбор теперь сводится к тому чтобы включить обозначенные фрагменты в подробно прорисованный контекст. Итак.
- Вы напрасно вашего соседа негоцианта заподозрили в дурном запахе... Я только молчал да смеялся. Ведь это от меня; меня так в заколоченном гробе и хоронили.
- Ах, какой мерзкий! Только я все-таки рада; вы не поверите, Клиневич, не поверите, какое здесь отсутствие жизни и остроумия.
- Ну да, ну да, и я намерен завести здесь нечто оригинальное. Ваше превосходительство, - я не вас, Первоедов, - ваше превосходительство, другой, господин Тарасевич, тайный советник! Откликнитесь! Клиневич, который вас к m-lle Фюри постом возил, слышите?
- Я вас слышу, Клиневич, и очень рад, и поверьте...
- Ни на грош не верю, и наплевать. Я вас, милый старец, просто расцеловать хочу, да, слава богу, не могу. Знаете вы, господа, что этот grand-père [дедушка (франц.)] сочинил? Он третьего дня аль четвертого помер и, можете себе представить, целых четыреста тысяч казенного недочету оставил? Сумма на вдов и сирот, и он один почему-то хозяйничал, так что его под конец лет восемь не ревизовали. Воображаю, какие там у всех теперь длинные лица и чем они его поминают? Не правда ли, сладострастная мысль! Я весь последний год удивлялся, как у такого семидесятилетнего старикашки, подагрика и хирагрика, уцелело еще столько сил на разврат, и - и вот теперь и разгадка! Эти вдовы и сироты - да одна уже мысль о них должна была раскалять его!.. Я про это давно уже знал, один только я и знал, мне Charpentier передала, и как я узнал, тут-то я на него, на святой, и налег по-приятельски: "Подавай двадцать пять тысяч, не то завтра обревизуют"; так, представьте, у него только тринадцать тысяч тогда нашлось, так что он, кажется, теперь очень кстати помер. Grand-père, grand-père, слышите:
- Cher Клиневич, я совершенно с вами согласен и напрасно вы... пускались в такие подробности. В жизни столько страданий, истязаний и так мало возмездия... я пожелал наконец успокоиться и, сколько вижу, надеюсь извлечь и отсюда всё...
- Бьюсь об заклад, что он уже пронюхал. Катишь Берестову!
- Какую?.. Какую Катишь? - плотоядно задрожал голос старца.
- А-a, какую Катишь? А вот здесь, налево, в пяти шагах от меня, от вас в десяти. Она уж здесь пятый день, и если б вы знали, grand-père, что это за мерзавочка... хорошего дома, воспитанна и - монстр, монстр до последней степени! Я там ее никому не показывал, один я изнал... Катишь, откликнись!
- Хи-хи-хи! - откликнулся надтреснутый звук девичьего голоска, но в нем послышалось нечто вроде укола иголки. - Хи-хи-хи!
- И блон-ди-ночка? - обрывисто в три звука пролепетал grand-père.
- Хи-хи-хи!
- Мне... мне давно уже, - залепетал, задыхаясь, старец, - нравилась мечта о блондиночке... лет пятнадцати... и именно при такой обстановке...
- Ах, чудовище! - воскликнула Авдотья Игнатьевна.
Ф.М. Достоевский. Бобок
Чрезвычайно похоже на сегодняшние реалии. Педофильские наклонности в сочетании с обиранием сирот и вдов. И публичная среда, в которой со сладострастием смакуются подробности такого образа жизни и деятельности.
Следующий фрагмент - собственно концепция.
- Довольно! - порешил Клиневич, - я вижу, что материал превосходный. Мы здесь немедленно устроимся к лучшему. Главное, чтобы весело провести остальное время; но какое время? Эй, вы, чиновник какой-то, Лебезятников, что ли, я слышал, что вас так звали!
- Лебезятников, надворный советник, Семен Евсеич, к вашим услугам и очень-очень-очень рад.
- Наплевать, что вы рады, а только вы, кажется, здесь всё знаете. Скажите, во-первых (я еще со вчерашнего дня удивляюсь), каким это образом мы здесь говорим? Ведь мы умерли, а между тем говорим; как будто и движемся, а между тем и не говорим и не движемся? Что за фокусы?
- Это, если б вы пожелали, барон, мог бы вам лучше меня Платон Николаевич объяснить.
- Какой такой Платон Николаевич? Не мямлите, к делу.
- Платон Николаевич, наш доморощенный здешний философ, естественник и магистр. Он несколько философских книжек пустил, но вот три месяца и совсем засыпает, так что уже здесь его невозможно теперь раскачать. Раз в неделю бормочет по нескольку слов, не идущих к делу.
- К делу, к делу!..
- Он объясняет всё это самым простым фактом, именно тем, что наверху, когда еще мы жили, то считали ошибочно тамошнюю смерть за смерть. Тело здесь еще раз как будто оживает, остатки жизни сосредоточиваются, но только в сознании. Это - не умею вам выразить - продолжается жизнь как бы по инерции. Всё сосредоточено, по мнению его, где-то в сознании и продолжается еще месяца два или три... иногда даже полгода... Есть, например, здесь один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он всё еще вдруг пробормочет одно словцо, конечно бессмысленное, про какой-то бобок: "Бобок, бобок", - но и в нем, значит, жизнь всё еще теплится незаметною искрой...
- Довольно глупо. Ну а как же вот я не имею обоняния, а слышу вонь?
- Это... хе-хе... Ну уж тут наш философ пустился в туман. Он именно про обоняние заметил, что тут вонь слышится, так сказать, нравственная - хе-хе! Вонь будто бы души, чтобы в два-три этих месяца успеть спохватиться... и что это, так сказать, последнее милосердие... Только мне кажется, барон, всё это уже мистический бред, весьма извинительный в его положении...
- Довольно, и далее, я уверен, всё вздор. Главное, два или три месяца жизни и в конце концов - бобок. Я предлагаю всем провести эти два месяца как можно приятнее и для того всем устроиться на иных основаниях. Господа! Я предлагаю ничего не стыдиться!
- Ах, давайте, давайте ничего не стыдиться! - послышались многие голоса, и, странно, послышались даже совсем новые голоса, значит, тем временем вновь проснувшихся. С особенною готовностью прогремел басом свое согласие совсем уже очнувшийся инженер. Девочка Катишь радостно захихикала.
- Ах, как я хочу ничего не стыдиться! - с восторгом воскликнула Авдотья Игнатьевна.
- Слышите, уж коли Авдотья Игнатьевна хочет ничего не стыдиться...
- Нет-нет-нет, Клиневич, я стыдилась, я все-таки там стыдилась, а здесь я ужасно, ужасно хочу ничего не стыдиться!
- Я понимаю, Клиневич, - пробасил инженер, - что вы предлагаете устроить здешнюю, так сказать, жизнь на новых и уже разумных началах.
- Ну, это мне наплевать! На этот счет подождем Кудеярова, вчера принесли. Проснется и вам всё объяснит. Это такое лицо, такое великанское лицо! Завтра, кажется, притащат еще одного естественника, одного офицера наверно и, если не ошибаюсь, дня через три-четыре одного фельетониста, и, кажется, вместе с редактором. Впрочем, черт с ними, но только нас соберется своя кучка и у нас всё само собою устроится. Но пока я хочу, чтоб не лгать. Я только этого и хочу, потому что это главное. На земле жить и не лгать невозможно, ибо жизнь и ложь синонимы; ну а здесь мы для смеху будем не лгать. Черт возьми, ведь значит же что-нибудь могила! Мы все будем вслух рассказывать наши истории и уже ничего не стыдиться. Я прежде всех про себя расскажу. Я, знаете, из плотоядных. Всё это там вверху было связано гнилыми веревками. Долой веревки, и проживем эти два месяца в самой бесстыдной правде! Заголимся и обнажимся!Итак, "изо мглы предвечной", которой становится подобен "подмороженный" мир Российской империи, прибывает "превосходный материал", - для того чтобы, "оттаяв", обустроиться к более "весёлому" времяпрепровождению. Которое, как и в "мире подлунном", тоже ограничено.
А именно, ограничено в том смысле, что, при всех тяжких прегрешениях, есть последнее милосердие, дающее возможность, отвратившись нравственной вони души, успеть спохватиться. Собственно, тот самый момент внятия единственно решающему уникальной ситуации, о котором говорилось в предварительной прорисовке контекста (в предыдущем блоке)! Момент внятия смыслу, как искупительной возможности, игнорируемый ради возможности постичь замогильную правду бесстыдного заголения и обнажения.
Наконец, ещё один фрагмент.
- Обнажимся, обнажимся! - закричали во все голоса.
- Я ужасно, ужасно хочу обнажиться! - взвизгнула Авдотья Игнатьевна.
- Ах... ах... Ах, я вижу, что здесь будет весело, я нехочу к Эку!
- Нет, я бы пожил, нет, знаете, я бы пожил!
- Хи-хи-хи! - хихикала Катишь.
- Главное, что никто не может нам запретить, и хоть Первоедов, я вижу, и сердится, а рукой он меня все-таки не достанет. Grand-père, вы согласны?
- Я совершенно, совершенно согласен и с величайшим моим удовольствием, но с тем, что Катишь начнет первая свою би-о-графию.
- Протестую! Протестую изо всех сил, - с твердостию произнес генерал Первоедов.
- Ваше превосходительство! - в торопливом волнении и понизив голос лепетал и убеждал негодяй Лебезятников, - ваше превосходительство, ведь это нам даже выгоднее, если мы согласимся. Тут, знаете, эта девочка... и наконец, все эти разные штучки..
- Положим, девочка, но...
- Выгоднее, ваше превосходительство, ей-богу бы выгоднее! Ну хоть для примерчика, ну хоть попробуем...
- Даже и в могиле не дадут успокоиться!
- Во-первых, генерал, вы в могиле в преферанс играете, а во-вторых, нам на вас на-пле-вать, - проскандировал Клиневич.
- Милостивый государь, прошу, однако, не забываться.
- Что? Да ведь вы меня не достанете, а я вас могу отсюда дразнить, как Юлькину болонку. И, во-первых, господа, какой он здесь генерал? Это там он был генерал, а здесь пшик!
- Нет, не пшик... я и здесь...
- Здесь вы сгниете в гробу, и от вас останется шесть, медных пуговиц.
- Браво, Клиневич, ха-ха-ха! - заревели голоса.
- Я служил государю моему... я имею шпагу...
- Шпагой вашей мышей колоть, и к тому же вы ее никогда не вынимали.
- Все равно-с, я составлял часть целого.
- Мало ли какие есть части целого.
- Браво, Клиневич, браво, ха-ха-ха!
- Я не понимаю, что такое шпага, - провозгласил инженер.
- Мы от пруссаков убежим, как мыши, растреплют в пух! - прокричал отдаленный и неизвестный мне голос, но буквально захлебывавшийся от восторга.
- Шпага, сударь, есть честь! - крикнул было генерал, но только я его и слышал. Поднялся долгий и неистовый рев, бунт и гам, и лишь слышались нетерпеливые до истерики взвизги Авдотьи Игнатьевны.
- Да поскорей же, поскорей! Ах, когда же мы начнем ничего не стыдиться!
- Ох-хо-хо! воистину душа по мытарствам ходит! - раздался было голос простолюдина, и...
И тут я вдруг чихнул. Произошло внезапно и ненамеренно, но эффект вышел поразительный: всё смолкло, точно на кладбище, исчезло, как сон. Настала истинно могильная тишина. ... Итак, генерал Первоедов как олицетворение консервативно-патриотически ориентированной элиты периода упадка Российской империи. Осознание себя частью, составляющей целое общественно-государственного организма, сохранение представления о чести и морального иммунитета к разврату. Но всё это - в двусмысленном сочетании с невинными обывательскими утехами, типа преферанса, и бессилием в противостоянии развращенной публике, оживленно кучкующейся вокруг либерально-нигилистической части элиты (олицетворяемой тайным советником Тарасевичем).
И в целом, это олицетворение шизофренического раскола, происходящего в ядре коллективной личности и делающего её неспособной сочетать в едином ответственном акте решимость действия и уединящее само-умале́ние для внятия бытийно-историческому смыслу, который должен быть реализован в этом действии.
Однако, воспроизведение этого уединяюще-решительного акта в коллективном опыте становится возможно тогда и если, когда и если этот акт осуществляется личностью каждого из нас. Осуществляется в конкретных ситуациях нашей повседневной жизни, - своим решением утверждая гражданскую позицию и своим уединением преодолевая обособленность в субъективно-индивидуальных мирках, - для обретения единомыслия (см. 1-е дополнение в серии _живые и мёртвые_ в 14-м блоке данного цикла-диалога, особенно, фрагмент _"фига в кармане" vs. интер-активное уединение_). И тем самым являя спасительную суть способности удивляться (см. в тему).
Здесь обозначается перспектива дальнейшего осмысления возможности нового нарратива - в ключе проблемно-тематической линии _живые и мёртвые_. Заданная в этой серии материалов архиполемическая матрица фиксирует те грани, по которым проходит демаркационная линия, разделяющая живую жизнь и смерть вживе.
Но связка живые и мёртвые имеет также и тот, кардинально противоположный, смысл, который подразумевает единство ныне живущих и тех, кто ушёл из жизни, оставаясь в памяти живых (см. в 1-м блоке: 0-й пункт с формулировкой проблемы).
В этом смысле, резюмируя разбор рассказа "Бобок" и тем самым намечая перспективу дальнейшего осмысления, зафиксируем то предельно значимое, что касается темы личности. Конкретнее, что касается личностного участия в истории как жертвенного служения, благодаря которому, свершаясь в коллективном опыте и запечатлеваясь в коллективной памяти, акты этого служения длят историю народа и способствуют спасению его страны перед лицом смертоносных вызовов.
Ещё фрагмент по теме "бобок" в книге "Исав и Иаков". Фрагмент, перекликающийся с фрагментом цикла "Судьба гуманизма в XXI столетии", который был приведён в предварительных рассуждениях (см. вначале предыдущего блока по ссылке в подзаголовке данного поста) и в котором говорилось об идентификационном факторе в историческом процессе и становлении личностей революционеров (=контрэлиты).
Подморозить - это сдержать тление. Ну и как, удалось его сдержать? Дело не в том, чтобы сдерживать тление, а в том, чтобы обрести потерянную личность, то есть воскреснуть. Признаем же, что воскресла Россия в 1917 году. Нравится нам, как она воскресла, или нет - будем элементарно честными.
Французское правящее сословие перед революцией 1789 года было столь же изощренно и изысканно, как российское правящее сословие перед революцией 1917 года. И столь же метафизически (а в результате и политически) глупо. Оно тоже истлело. Граф Йорк фон Вартенбург объясняет это тление потерей связи с историческим духом. Что ж, потеря связи с духом всегда впускает в субстанцию это самое тление. А восстановление связи?
Революционеры были людьми достаточно простыми. Но обладали поражавшим всех политическим умом, имевшим метафизический генезис. Умом, связанным с присутствием исторического духа и восстановлением личностного начала.
Личность всегда умна, считает Достоевский. Она может быть наивна, даже примитивна. Но постольку, поскольку она личность, она всегда метафизически (а значит, и политически) умна. Индивидуум же, расставшийся со своей личностью, всегда метафизически глуп. Он может быть хитер, чуток, сложен, образован, тонок. Он может быть невероятно цепок. И потому успешен в определенных ситуациях, не требующих этого метафизического ума. В каких именно ситуациях? В ситуациях, когда «всё в шоколаде».
А по ту сторону «шоколада»? Там необходимо соединение с историческим духом, обретение личности и метафизического (то есть и политического) ума. Возможно ли это? Да, возможно. В той степени, в какой возможно то, что называется воскресением. Если бы я не считал, что это возможно, я не написал бы ни строчки по поводу судьбы развития в России. Ибо и судьба, и развитие предполагают Бытие, личность и не предполагают той самой особой метафизической глупости, которая порождена, уверен, «исавизацией всей страны», тлением личности и постжизнью.
Освободиться от глупости «a la бобок» можно только воскресая (опять же в социальном, культурном, политическом смысле). Воскресая, вновь становишься умным. Так считает Достоевский. И для меня абсолютно очевидно, что, размышляя об отдельной личности (ее тлении и воскресении), он размышляет и о России. Так поразмышляем и мы. Право же, есть о чем.
Может ли воскреснуть нынешняя Россия? Именно воскреснуть - причем не в поэтически размытом смысле, а в смысле обретения исторической личности? В смысле соединения ее субстанции с ее же историческим духом. Тем духом, связь с которым разорвала перестройка. Разорвала, предложив обменять первородство на чечевичную похлебку, организовав - подчеркну еще раз - и геополитическую, и метафизическую катастрофу. Запустив Танатос, то есть это самое тление (регресс). Истлевающее теряет Быть и получает взамен Иметь. Эрих Фромм, говоривший об Иметь и Быть, был абсолютно солидарен с концепцией тления Достоевского.
Воскресить Россию - значит вырвать ее из трясины всеобъемлющего Иметь. Посадить на цепь воющее тоскливое вожделение: «Это хочу иметь, и это, и это». Изгнать количество из качества (менял из храма).
Личность - это то, что способно Быть. Экспансия Иметь - это тление. Достоевский напряженно наблюдает за тем, как тлеет в бесконечно им любимой России правящее сословие. В том числе за тем, как, тлея, то есть теряя личностное, сословие приобретает способность ничему не удивляться и считает эту способность хорошим тоном.
Достоевский прямо связывает подобный «бонтон» с тем, что индивидуумы, слагающие это сословие, тлея, глупеют. Еще раз подчеркну: для Достоевского потеря личности - это приобретение глупости. В итоге Достоевский выносит такой вердикт: «Ничему не удивляться почти то же, что ничего и не уважать. Да глупый человек и не может уважать».
Потрясающая точность и глубина мысли! Достоевский устанавливает, что потеря способности удивляться имеет общий источник с потерей способности соблюдать приличия, то есть что-то уважать - себя, других, страну и так далее. И что этот общий источник - метафизическая глупость, порождаемая тлением личности.
А еще Достоевский в своей концепции тления вводит понятие «инерция». Он утверждает, что глупость порождает инерцию, а инерция усугубляет глупость. Предреволюционное состояние правящих сословий всегда чудовищно инерционно. Казалось бы, небольшой точный поворот - и все будет спасено. Но поворот невозможен. Как и точность. Кого исторический дух хочет наказать, того он поражает инерционностью.
Кургинян С.Е. Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. М.: ЭТЦ, 2009. Том 2.
Часть V. Глава VI. «Бобок-2008» - запись в полевом дневнике, 1 октября 2008 года (цит. фрагмент).
См. развернутая реплика в хвост »»» ...
К станции конечной,
Прибывают поезда
Изо мглы предвечной.
А. Твардовский. Тёркин на том свете
Итак, рассказ Ф.М. Достоевского "Бобок". И предварительные рефлексивные наводки к его разбору, необходимые для того чтобы в этом фантастическом сюжете увидеть модель реального состояния общественно-государственного организма страны, испытавшей метафизическую катастрофу.
Значимость такого подхода обусловлена тем, что для классической научной методологии оказывается не доступна возможность осмысления нематериальных активов как идентификационного фактора в историческом процессе. Внимание к той действенности, которую такого рода содержание обнаруживает в культурно-историческом опыте (составляющем исследовательскую эмпирию), адресует к существенно иным редуктивным схемам, нежели в объяснительных моделях, ориентированных в ключе классического объективизма. Это метафизический редукционизм, который, отправляясь от экзистенциальной фактологии, составляющей бытие человека, и культурно-идентичностной фактологии, составляющей бытие народа, позволяет зафиксировать предельные основания концептуальных решений, составляющих конкретную исследовательскую практику. Таковыми основаниями являются духовное и естественное начала в человеческом бытии. Воздействуя на естество, человеческий дух решает, возводить ли ему естественно сущее к реализации Высших Смыслов исторического бытия этого сущего или, отвращаясь от этой своей миссии, низводить самое́ невещественное к Ничто, соответственно, Высшие Смыслы и возможность их постижения и реализации - к Небытию. Эти решения образуют живую ткань общественно-исторического бытия. Пред-решая о направленности общественно-исторических процессов, эти решения, непосредственнейшим образом в конкретных ситуациях, влияют на исследовательскую и общественную практику, соответственно, на результаты социально-культурной деятельности, познания, формирования представлений о мире и человеке. И от возводящей или низводящей редуктивных линий осмысления каждым из нас своего бытия зависит, соответственно, восходящая или нисходящая динамика формирования социальной ткани и исторического развития (кстати, здесь серия _живые и мёртвые_ в рамках данного цикла-диалога пересекается с серией _бытие и знание в оптике пост- и сверх- модернизма_, - см. 9-й блок данного цикла).
Собственно вызов нисходящей динамики, а также некоторые намёки на возможность ответа, и могут быть увидены в рассказе "Бобок", если представить его содержание как модель бытия общественно-государственного организма.
Задав таким образом контекст и настроив соответствующие ключи, представим фабулу рассказа.
В данном случае, по контрасту с принципиально ангажированным контекстом, обратимся, преимущественно, к нейтральной форме изложения. Которую можно найти в этом тексте аннотации к рассказу. Конкретнее - в следующих фрагментах.
Герой рассказа «Бобок» - литератор-неудачник, спившийся до белой горячки, страдающий от зрительных и слуховых галлюцинаций. Подобный выбор повествователя объясняет фантастичность всего, что привиделось ему при посещении кладбища. А привиделось ему картины самого крайнего цинизма. Покойники в этом рассказе, хотя и телепатически, богохульствуют, развратничают, отринув все святое и чистое. <...>
Сидя на могильной плите, герой рассказа постепенно начинает различать голоса погребенных, ведущих между собой оживленный разговор. Выясняется, что сознание мертвецов после похорон на некоторое время сохраняется, что вполне допустимо в фантастическом жанре. Ситуация рассказа, таким образом, носит фантастический характер, хотя содержание «речей» покойников обнаруживает признаки трезвейшего реализма, доходящего временами до грубо натуралистических подробностей. Этими особенностями обнаруживается структурное родство «Бобка» с предшествующими произведениями, содержащими сатирические мотивы и образы.
В жанровом отношении перед нами фантастика сатирическая. Достоевский представляет здесь примеры психологии «подполья», то есть, крайних форм эгоцентризма, порождающих опустошительную бездуховность. Так, в рассказе многократно обыгрывается слово «дух» в оксюморонных значениях. Для рассказчика - в прямом смысле, как трупный запах, а для мертвецов - в переносном, очень значительном...
Здесь зафиксируем различия в описании потустороннего мира Сартром и Достоевским, - имея в виду то, как сказываются в этих описаниях культурно-идентичностные особенности исторически реальных Западного и Русского миров (см. в тему: западное рацио vs. альтернативнозападный логос, как, соответственно, слово вещей vs. слово дела).
В пьесе Сартра (см. разбор в 15-м блоке цикла) основным источником восприятия потусторонней реальности её обитателями было зрение: "я буду смотреть на вас во все глаза и бороться с открытым забралом", каковой "пожирающий взгляд" свидетельствует: "ад - это Другие".
В рассказе же Достоевского доминирует обоняние: "дух действительно нестерпимый, даже и по здешнему месту", ибо "тут вонь слышится, так сказать, нравственная".
Можно заметить, что посюстороннее бытие виновным, которое осмысливается из состояния брошенности в потустороннюю реальность,
- в пьесе "За закрытыми дверями" представляется посредством созерцания наличного и не подлежащего изменению существования каждого из обитателей этой реальности (см. там же);
- в "Бобке" предстаёт как столкновение лицом к лицу с низменными энергиями нравственно (качественно) и материально (количественно) тлеющего существа этих обитателей.
Экзистенция фатально прикованная к собственной вине объективирующим эссенциализмом (западное рацио). Эссенция сподвигаемая невыносимым смардом тления - к экзистенциальному энергизму искупления (альтернативнозападный логос).
Такие вот метафизико-диалектические единство и борьба противоположностей.
Есть, однако, и общие черты:
- "нам ведь нечего больше терять. К чему эти условности? К чему церемонии? Здесь все свои. Скоро мы будем голыми, как черви", - провозглашается "за закрытыми дверями";
- "проживем эти два месяца в самой бесстыдной правде! Заголимся и обнажимся!", - призывает "бобок".
Западный ли корпоративизм, русская ли общинность, и в том, и в другом случае, общественные отношения сотворяют социально-экзистенциальный ад, который тотально зияет на входе и на выходе самих интенций, составляющих эти отношения.
Теперь о том ключевом, что содержится внутри самого произведения, в определенных авторских посылах и аллюзиях. И о том, как это внутри-ключевое связано с теми ключами, для сосредоточения внимания на которых рассмотрение рассказа было предварено развёрнутым рассуждением об идентификационно-идентичностных аспектах бытия и познания, и об экзистенциально-метафизической подоплёке осмысления этих аспектов.
Повествованию об услышанных "речах" покойников предшествуют размышления об удивлении. Приведём фрагмент повествования, в котором говорится об этой, чрезвычайно важной, интенции.
Начал с московской выставки, а кончил об удивлении, говоря вообще как о теме. Об "удивлении" я вот что вывел:
"Всему удивляться, конечно, глупо, а ничему не удивляться гораздо красивее и почему-то признано за хороший тон. Но вряд ли так в сущности. По-моему, ничему не удивляться гораздо глупее, чем всему удивляться. Да и кроме того: ничему не удивляться почти то же, что ничего и не уважать. Да глупый человек и не может уважать".
- Да я прежде всего желаю уважать. Я жажду уважать, - сказал мне как-то раз на днях один мой знакомый.
Жаждет он уважать! И боже, подумал я, что бы с тобой было, если б ты это дерзнул теперь напечатать!
Тут-то я и забылся.
Ф.М. Достоевский. Бобок
Здесь присутствует определенная, чрезвычайно грустная, ирония. Дескать, находить что-либо достойное удивления или нет - в рассказе выживающего из ума человека, - решайте сами. И в этом имеются также аллюзии на определенные, повлиявшие на создание этого произведения, обстоятельства жизни автора рассказа. А именно, аллюзии на тот негласный ценз, который проявился в публичных оценках других произведений Достоевского литературными критикам того времени (см. т.ж. ещё один справочный материал: пункты об истории возникновения произведения и соответствующих аллюзии и подоплёке, особенно, о критике Панютине, авторе отклика на первые выпуски "Дневника писателя" Достоевского, подписывавшемся псевдонимом "Нил Адмирари", который восходит к древнеримскому изречению nil admirari - "ничему не удивляться").
Для нас же важнее тот сугубо гласный ценз, который диктовался политико-идеологическими установками Российской империи на излёте её исторического существования.
Ещё - из главы "Исава и Иакова" упомянутой в предыдущем блоке (см. по ссылке в подзагловке данного поста) - об историософско-метафизической подоплёке "бобка", проявляющегося на излёте как имперского, так и советского периодов отечественной истории. Причём, как уместно будет напомнить, всё это излагается в непосредственной связи с осмыслением постсоветского периода. Конкретнее - периода "тучных 00-х" с его "устойчиво-модернизационными" трендами, сменившими вакханалию "лихих 90-х".
«Заголимся!» - восклицают герои «Бобка», объятые тлением. Достоевский, исследуя личность и ее тление, говорит и о других каркасных личностных конструкциях, атакуемых тлением. Например, о способности удивляться.
Он говорит о том, что тление личности порождает способность НЕ удивляться ничему на свете. И что эта способность «почему-то признана» правящим сословием Российской империи - «за хороший тон». Чем это кончилось для правящего сословия - мы знаем по результату. А Достоевский это предвидел. И выводил из своей концепции тления личности. Тление личности порождает неспособность отличить приличное от неприличного... Оно же порождает неспособность удивляться... Что еще оно порождает?
Анализируя крах той империи, мы постоянно сталкиваемся с чем-то, вызывающим оторопь. С какой-то особой склонностью делать именно то, что не надо, и не делать того, что надо. Подобную склонность принято называть «политической глупостью». Это не обычная глупость. Это метафизическая глупость, порожденная тлением личности и постжизнью как длящимся тлением. Таково, по крайней мере, мнение Достоевского, предчувствовавшего гибель любимой им Империи. И пытавшегося что-то объяснить Победоносцеву - Суслову Российской империи, - мечтавшему ее подморозить.
Подморозить... Не правда ли, это слово отдает моргом?
Кургинян С.Е. Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. М.: ЭТЦ, 2009. Том 2.
Часть V. Глава VI. «Бобок-2008» - запись в полевом дневнике, 1 октября 2008 года (цит. фрагмент).
Из морга мёртвой жизни - в смрад постжизни. Соответственно, прожив там отпущенное время в бессовестной лжи, здесь, в преддверие окончательного истлевания, "прожить в самой бесстыдной правде". И "ничему не удивляться" - ни бессовестности той лжи, ни бесстыдству этой правды.
Одномерность фаустианского пантеизма. Для которого "что внизу, то и вверху". Ибо "всё едино". И значит - "всё равно". А посему: "Что пользы в вечность воспарять мечтою! / Что знаем мы, то можно взять рукою" и т.д. и т.п. (см. по теме). Естественная наука, естественное право - для естественного человека. Которому "всё, что естественно, то не безобразно".
Однако таков ли русский человек? То есть так ли всецело захвачена западным фаустианством русская идентичность поздне-имперского периода (вопрос адресует также к постсоветскому периоду)? Ведь даже отчуждение, со сквозящим в нём веянием потустороннего холода и отвратно тёплым смрадом адского дыхания, переживаются в пределах культурно-исторического бытия этой идентичности существенно иначе, нежели в пределах такового бытия западной идентичности.
Можно здесь заметить, что культурно-идентичностное своеобразие проявляется в духовно-творческих высотах народа, а смертоносный низ, в самом своём существе, един для всех. Хотя бы он и нёс на себе следы живого своеобразия. Однако для нас здесь важнее то, что те следы, которые мы наблюдаем в произведениях великих выразителей национальной культуры, содержат в себе не только констатацию культурного и общественного упадка в актуально-исторических ситуациях, но и предчувствия такового упадка в отдалённой перспективе грядущего. И, главное, в этих следах содержатся свидетельства грядущих катастроф всемирного масштаба.
Ввиду этих принципиальных моментов, разбирая ключевые фрагменты рассказа "Бобок" по путеводной нити вопросов о культурно-идентичностной специфике социально-экзистенциального отчуждения человека, будем руководствоваться той экзистенциально-структурной моделью, которая наработана в процессе разбора пьесы "За закрытыми дверями" (ещё раз см. 15-й блок - с этого места).
Так, в том разборе поведение двух персонажей мы рассматривали как образцы, демонстрирующие два противоположно направленных вектора отчуждения, - соответственно: обособление и самоуглубление vs. решение принять активное участие в адской игре взаимно-ничтожащего соглядатайства. И далее мы соотнесли эти способы поведения с двумя слагаемыми расколотого синтеза, - соответственно: уединением и решением (о чём т.ж. говорилось в предварительных словах к данному разбору в 16-м блоке - см. по ссылке в подзаголовке).
Отсюда - три ключевых фрагмента. А именно - две высоко-статусных (в посюсторонней жизни) фигуры: тайный советник Тарасевич (вариант отчуждённой решимости) и генерал Первоедов (вариант отчуждённого обособления), - как олицетворения, соответственно, либерально-нигилистической и консервативно-патриотической частей элиты. Плюс - концепция посмертного существования и присутствие в ней идеи искупления (вариант возможного синтеза уединения и решения). При этом, напомним, что эта концепция выступает у нас моделью отчужденного пребывания в посюстороннем мире.
В общем-то, разбор теперь сводится к тому чтобы включить обозначенные фрагменты в подробно прорисованный контекст. Итак.
- Вы напрасно вашего соседа негоцианта заподозрили в дурном запахе... Я только молчал да смеялся. Ведь это от меня; меня так в заколоченном гробе и хоронили.
- Ах, какой мерзкий! Только я все-таки рада; вы не поверите, Клиневич, не поверите, какое здесь отсутствие жизни и остроумия.
- Ну да, ну да, и я намерен завести здесь нечто оригинальное. Ваше превосходительство, - я не вас, Первоедов, - ваше превосходительство, другой, господин Тарасевич, тайный советник! Откликнитесь! Клиневич, который вас к m-lle Фюри постом возил, слышите?
- Я вас слышу, Клиневич, и очень рад, и поверьте...
- Ни на грош не верю, и наплевать. Я вас, милый старец, просто расцеловать хочу, да, слава богу, не могу. Знаете вы, господа, что этот grand-père [дедушка (франц.)] сочинил? Он третьего дня аль четвертого помер и, можете себе представить, целых четыреста тысяч казенного недочету оставил? Сумма на вдов и сирот, и он один почему-то хозяйничал, так что его под конец лет восемь не ревизовали. Воображаю, какие там у всех теперь длинные лица и чем они его поминают? Не правда ли, сладострастная мысль! Я весь последний год удивлялся, как у такого семидесятилетнего старикашки, подагрика и хирагрика, уцелело еще столько сил на разврат, и - и вот теперь и разгадка! Эти вдовы и сироты - да одна уже мысль о них должна была раскалять его!.. Я про это давно уже знал, один только я и знал, мне Charpentier передала, и как я узнал, тут-то я на него, на святой, и налег по-приятельски: "Подавай двадцать пять тысяч, не то завтра обревизуют"; так, представьте, у него только тринадцать тысяч тогда нашлось, так что он, кажется, теперь очень кстати помер. Grand-père, grand-père, слышите:
- Cher Клиневич, я совершенно с вами согласен и напрасно вы... пускались в такие подробности. В жизни столько страданий, истязаний и так мало возмездия... я пожелал наконец успокоиться и, сколько вижу, надеюсь извлечь и отсюда всё...
- Бьюсь об заклад, что он уже пронюхал. Катишь Берестову!
- Какую?.. Какую Катишь? - плотоядно задрожал голос старца.
- А-a, какую Катишь? А вот здесь, налево, в пяти шагах от меня, от вас в десяти. Она уж здесь пятый день, и если б вы знали, grand-père, что это за мерзавочка... хорошего дома, воспитанна и - монстр, монстр до последней степени! Я там ее никому не показывал, один я изнал... Катишь, откликнись!
- Хи-хи-хи! - откликнулся надтреснутый звук девичьего голоска, но в нем послышалось нечто вроде укола иголки. - Хи-хи-хи!
- И блон-ди-ночка? - обрывисто в три звука пролепетал grand-père.
- Хи-хи-хи!
- Мне... мне давно уже, - залепетал, задыхаясь, старец, - нравилась мечта о блондиночке... лет пятнадцати... и именно при такой обстановке...
- Ах, чудовище! - воскликнула Авдотья Игнатьевна.
Ф.М. Достоевский. Бобок
Чрезвычайно похоже на сегодняшние реалии. Педофильские наклонности в сочетании с обиранием сирот и вдов. И публичная среда, в которой со сладострастием смакуются подробности такого образа жизни и деятельности.
Следующий фрагмент - собственно концепция.
- Довольно! - порешил Клиневич, - я вижу, что материал превосходный. Мы здесь немедленно устроимся к лучшему. Главное, чтобы весело провести остальное время; но какое время? Эй, вы, чиновник какой-то, Лебезятников, что ли, я слышал, что вас так звали!
- Лебезятников, надворный советник, Семен Евсеич, к вашим услугам и очень-очень-очень рад.
- Наплевать, что вы рады, а только вы, кажется, здесь всё знаете. Скажите, во-первых (я еще со вчерашнего дня удивляюсь), каким это образом мы здесь говорим? Ведь мы умерли, а между тем говорим; как будто и движемся, а между тем и не говорим и не движемся? Что за фокусы?
- Это, если б вы пожелали, барон, мог бы вам лучше меня Платон Николаевич объяснить.
- Какой такой Платон Николаевич? Не мямлите, к делу.
- Платон Николаевич, наш доморощенный здешний философ, естественник и магистр. Он несколько философских книжек пустил, но вот три месяца и совсем засыпает, так что уже здесь его невозможно теперь раскачать. Раз в неделю бормочет по нескольку слов, не идущих к делу.
- К делу, к делу!..
- Он объясняет всё это самым простым фактом, именно тем, что наверху, когда еще мы жили, то считали ошибочно тамошнюю смерть за смерть. Тело здесь еще раз как будто оживает, остатки жизни сосредоточиваются, но только в сознании. Это - не умею вам выразить - продолжается жизнь как бы по инерции. Всё сосредоточено, по мнению его, где-то в сознании и продолжается еще месяца два или три... иногда даже полгода... Есть, например, здесь один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он всё еще вдруг пробормочет одно словцо, конечно бессмысленное, про какой-то бобок: "Бобок, бобок", - но и в нем, значит, жизнь всё еще теплится незаметною искрой...
- Довольно глупо. Ну а как же вот я не имею обоняния, а слышу вонь?
- Это... хе-хе... Ну уж тут наш философ пустился в туман. Он именно про обоняние заметил, что тут вонь слышится, так сказать, нравственная - хе-хе! Вонь будто бы души, чтобы в два-три этих месяца успеть спохватиться... и что это, так сказать, последнее милосердие... Только мне кажется, барон, всё это уже мистический бред, весьма извинительный в его положении...
- Довольно, и далее, я уверен, всё вздор. Главное, два или три месяца жизни и в конце концов - бобок. Я предлагаю всем провести эти два месяца как можно приятнее и для того всем устроиться на иных основаниях. Господа! Я предлагаю ничего не стыдиться!
- Ах, давайте, давайте ничего не стыдиться! - послышались многие голоса, и, странно, послышались даже совсем новые голоса, значит, тем временем вновь проснувшихся. С особенною готовностью прогремел басом свое согласие совсем уже очнувшийся инженер. Девочка Катишь радостно захихикала.
- Ах, как я хочу ничего не стыдиться! - с восторгом воскликнула Авдотья Игнатьевна.
- Слышите, уж коли Авдотья Игнатьевна хочет ничего не стыдиться...
- Нет-нет-нет, Клиневич, я стыдилась, я все-таки там стыдилась, а здесь я ужасно, ужасно хочу ничего не стыдиться!
- Я понимаю, Клиневич, - пробасил инженер, - что вы предлагаете устроить здешнюю, так сказать, жизнь на новых и уже разумных началах.
- Ну, это мне наплевать! На этот счет подождем Кудеярова, вчера принесли. Проснется и вам всё объяснит. Это такое лицо, такое великанское лицо! Завтра, кажется, притащат еще одного естественника, одного офицера наверно и, если не ошибаюсь, дня через три-четыре одного фельетониста, и, кажется, вместе с редактором. Впрочем, черт с ними, но только нас соберется своя кучка и у нас всё само собою устроится. Но пока я хочу, чтоб не лгать. Я только этого и хочу, потому что это главное. На земле жить и не лгать невозможно, ибо жизнь и ложь синонимы; ну а здесь мы для смеху будем не лгать. Черт возьми, ведь значит же что-нибудь могила! Мы все будем вслух рассказывать наши истории и уже ничего не стыдиться. Я прежде всех про себя расскажу. Я, знаете, из плотоядных. Всё это там вверху было связано гнилыми веревками. Долой веревки, и проживем эти два месяца в самой бесстыдной правде! Заголимся и обнажимся!Итак, "изо мглы предвечной", которой становится подобен "подмороженный" мир Российской империи, прибывает "превосходный материал", - для того чтобы, "оттаяв", обустроиться к более "весёлому" времяпрепровождению. Которое, как и в "мире подлунном", тоже ограничено.
А именно, ограничено в том смысле, что, при всех тяжких прегрешениях, есть последнее милосердие, дающее возможность, отвратившись нравственной вони души, успеть спохватиться. Собственно, тот самый момент внятия единственно решающему уникальной ситуации, о котором говорилось в предварительной прорисовке контекста (в предыдущем блоке)! Момент внятия смыслу, как искупительной возможности, игнорируемый ради возможности постичь замогильную правду бесстыдного заголения и обнажения.
Наконец, ещё один фрагмент.
- Обнажимся, обнажимся! - закричали во все голоса.
- Я ужасно, ужасно хочу обнажиться! - взвизгнула Авдотья Игнатьевна.
- Ах... ах... Ах, я вижу, что здесь будет весело, я нехочу к Эку!
- Нет, я бы пожил, нет, знаете, я бы пожил!
- Хи-хи-хи! - хихикала Катишь.
- Главное, что никто не может нам запретить, и хоть Первоедов, я вижу, и сердится, а рукой он меня все-таки не достанет. Grand-père, вы согласны?
- Я совершенно, совершенно согласен и с величайшим моим удовольствием, но с тем, что Катишь начнет первая свою би-о-графию.
- Протестую! Протестую изо всех сил, - с твердостию произнес генерал Первоедов.
- Ваше превосходительство! - в торопливом волнении и понизив голос лепетал и убеждал негодяй Лебезятников, - ваше превосходительство, ведь это нам даже выгоднее, если мы согласимся. Тут, знаете, эта девочка... и наконец, все эти разные штучки..
- Положим, девочка, но...
- Выгоднее, ваше превосходительство, ей-богу бы выгоднее! Ну хоть для примерчика, ну хоть попробуем...
- Даже и в могиле не дадут успокоиться!
- Во-первых, генерал, вы в могиле в преферанс играете, а во-вторых, нам на вас на-пле-вать, - проскандировал Клиневич.
- Милостивый государь, прошу, однако, не забываться.
- Что? Да ведь вы меня не достанете, а я вас могу отсюда дразнить, как Юлькину болонку. И, во-первых, господа, какой он здесь генерал? Это там он был генерал, а здесь пшик!
- Нет, не пшик... я и здесь...
- Здесь вы сгниете в гробу, и от вас останется шесть, медных пуговиц.
- Браво, Клиневич, ха-ха-ха! - заревели голоса.
- Я служил государю моему... я имею шпагу...
- Шпагой вашей мышей колоть, и к тому же вы ее никогда не вынимали.
- Все равно-с, я составлял часть целого.
- Мало ли какие есть части целого.
- Браво, Клиневич, браво, ха-ха-ха!
- Я не понимаю, что такое шпага, - провозгласил инженер.
- Мы от пруссаков убежим, как мыши, растреплют в пух! - прокричал отдаленный и неизвестный мне голос, но буквально захлебывавшийся от восторга.
- Шпага, сударь, есть честь! - крикнул было генерал, но только я его и слышал. Поднялся долгий и неистовый рев, бунт и гам, и лишь слышались нетерпеливые до истерики взвизги Авдотьи Игнатьевны.
- Да поскорей же, поскорей! Ах, когда же мы начнем ничего не стыдиться!
- Ох-хо-хо! воистину душа по мытарствам ходит! - раздался было голос простолюдина, и...
И тут я вдруг чихнул. Произошло внезапно и ненамеренно, но эффект вышел поразительный: всё смолкло, точно на кладбище, исчезло, как сон. Настала истинно могильная тишина. ... Итак, генерал Первоедов как олицетворение консервативно-патриотически ориентированной элиты периода упадка Российской империи. Осознание себя частью, составляющей целое общественно-государственного организма, сохранение представления о чести и морального иммунитета к разврату. Но всё это - в двусмысленном сочетании с невинными обывательскими утехами, типа преферанса, и бессилием в противостоянии развращенной публике, оживленно кучкующейся вокруг либерально-нигилистической части элиты (олицетворяемой тайным советником Тарасевичем).
И в целом, это олицетворение шизофренического раскола, происходящего в ядре коллективной личности и делающего её неспособной сочетать в едином ответственном акте решимость действия и уединящее само-умале́ние для внятия бытийно-историческому смыслу, который должен быть реализован в этом действии.
Однако, воспроизведение этого уединяюще-решительного акта в коллективном опыте становится возможно тогда и если, когда и если этот акт осуществляется личностью каждого из нас. Осуществляется в конкретных ситуациях нашей повседневной жизни, - своим решением утверждая гражданскую позицию и своим уединением преодолевая обособленность в субъективно-индивидуальных мирках, - для обретения единомыслия (см. 1-е дополнение в серии _живые и мёртвые_ в 14-м блоке данного цикла-диалога, особенно, фрагмент _"фига в кармане" vs. интер-активное уединение_). И тем самым являя спасительную суть способности удивляться (см. в тему).
Здесь обозначается перспектива дальнейшего осмысления возможности нового нарратива - в ключе проблемно-тематической линии _живые и мёртвые_. Заданная в этой серии материалов архиполемическая матрица фиксирует те грани, по которым проходит демаркационная линия, разделяющая живую жизнь и смерть вживе.
Но связка живые и мёртвые имеет также и тот, кардинально противоположный, смысл, который подразумевает единство ныне живущих и тех, кто ушёл из жизни, оставаясь в памяти живых (см. в 1-м блоке: 0-й пункт с формулировкой проблемы).
В этом смысле, резюмируя разбор рассказа "Бобок" и тем самым намечая перспективу дальнейшего осмысления, зафиксируем то предельно значимое, что касается темы личности. Конкретнее, что касается личностного участия в истории как жертвенного служения, благодаря которому, свершаясь в коллективном опыте и запечатлеваясь в коллективной памяти, акты этого служения длят историю народа и способствуют спасению его страны перед лицом смертоносных вызовов.
Ещё фрагмент по теме "бобок" в книге "Исав и Иаков". Фрагмент, перекликающийся с фрагментом цикла "Судьба гуманизма в XXI столетии", который был приведён в предварительных рассуждениях (см. вначале предыдущего блока по ссылке в подзаголовке данного поста) и в котором говорилось об идентификационном факторе в историческом процессе и становлении личностей революционеров (=контрэлиты).
Подморозить - это сдержать тление. Ну и как, удалось его сдержать? Дело не в том, чтобы сдерживать тление, а в том, чтобы обрести потерянную личность, то есть воскреснуть. Признаем же, что воскресла Россия в 1917 году. Нравится нам, как она воскресла, или нет - будем элементарно честными.
Французское правящее сословие перед революцией 1789 года было столь же изощренно и изысканно, как российское правящее сословие перед революцией 1917 года. И столь же метафизически (а в результате и политически) глупо. Оно тоже истлело. Граф Йорк фон Вартенбург объясняет это тление потерей связи с историческим духом. Что ж, потеря связи с духом всегда впускает в субстанцию это самое тление. А восстановление связи?
Революционеры были людьми достаточно простыми. Но обладали поражавшим всех политическим умом, имевшим метафизический генезис. Умом, связанным с присутствием исторического духа и восстановлением личностного начала.
Личность всегда умна, считает Достоевский. Она может быть наивна, даже примитивна. Но постольку, поскольку она личность, она всегда метафизически (а значит, и политически) умна. Индивидуум же, расставшийся со своей личностью, всегда метафизически глуп. Он может быть хитер, чуток, сложен, образован, тонок. Он может быть невероятно цепок. И потому успешен в определенных ситуациях, не требующих этого метафизического ума. В каких именно ситуациях? В ситуациях, когда «всё в шоколаде».
А по ту сторону «шоколада»? Там необходимо соединение с историческим духом, обретение личности и метафизического (то есть и политического) ума. Возможно ли это? Да, возможно. В той степени, в какой возможно то, что называется воскресением. Если бы я не считал, что это возможно, я не написал бы ни строчки по поводу судьбы развития в России. Ибо и судьба, и развитие предполагают Бытие, личность и не предполагают той самой особой метафизической глупости, которая порождена, уверен, «исавизацией всей страны», тлением личности и постжизнью.
Освободиться от глупости «a la бобок» можно только воскресая (опять же в социальном, культурном, политическом смысле). Воскресая, вновь становишься умным. Так считает Достоевский. И для меня абсолютно очевидно, что, размышляя об отдельной личности (ее тлении и воскресении), он размышляет и о России. Так поразмышляем и мы. Право же, есть о чем.
Может ли воскреснуть нынешняя Россия? Именно воскреснуть - причем не в поэтически размытом смысле, а в смысле обретения исторической личности? В смысле соединения ее субстанции с ее же историческим духом. Тем духом, связь с которым разорвала перестройка. Разорвала, предложив обменять первородство на чечевичную похлебку, организовав - подчеркну еще раз - и геополитическую, и метафизическую катастрофу. Запустив Танатос, то есть это самое тление (регресс). Истлевающее теряет Быть и получает взамен Иметь. Эрих Фромм, говоривший об Иметь и Быть, был абсолютно солидарен с концепцией тления Достоевского.
Воскресить Россию - значит вырвать ее из трясины всеобъемлющего Иметь. Посадить на цепь воющее тоскливое вожделение: «Это хочу иметь, и это, и это». Изгнать количество из качества (менял из храма).
Личность - это то, что способно Быть. Экспансия Иметь - это тление. Достоевский напряженно наблюдает за тем, как тлеет в бесконечно им любимой России правящее сословие. В том числе за тем, как, тлея, то есть теряя личностное, сословие приобретает способность ничему не удивляться и считает эту способность хорошим тоном.
Достоевский прямо связывает подобный «бонтон» с тем, что индивидуумы, слагающие это сословие, тлея, глупеют. Еще раз подчеркну: для Достоевского потеря личности - это приобретение глупости. В итоге Достоевский выносит такой вердикт: «Ничему не удивляться почти то же, что ничего и не уважать. Да глупый человек и не может уважать».
Потрясающая точность и глубина мысли! Достоевский устанавливает, что потеря способности удивляться имеет общий источник с потерей способности соблюдать приличия, то есть что-то уважать - себя, других, страну и так далее. И что этот общий источник - метафизическая глупость, порождаемая тлением личности.
А еще Достоевский в своей концепции тления вводит понятие «инерция». Он утверждает, что глупость порождает инерцию, а инерция усугубляет глупость. Предреволюционное состояние правящих сословий всегда чудовищно инерционно. Казалось бы, небольшой точный поворот - и все будет спасено. Но поворот невозможен. Как и точность. Кого исторический дух хочет наказать, того он поражает инерционностью.
Кургинян С.Е. Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. М.: ЭТЦ, 2009. Том 2.
Часть V. Глава VI. «Бобок-2008» - запись в полевом дневнике, 1 октября 2008 года (цит. фрагмент).
См. развернутая реплика в хвост »»» ...