Любить, чтобы понять (продолжение)
/начало/
Итак, заключительная часть разбора, в котором проблема понимания была поставлена максимально кардинальным образом и рассмотрена в связи с этим филигранно весьма.
Отталкиваясь от полит.аналитического инфо.повода (слова крупного американского полит.игрока о проблемах взаимопонимания между Россией и Западом), мы поместили проблему в историософско-метафизический контекст. Благодаря этому была зафиксирована архиполемическая грань между любовью и смертью, как идентичностно-кодовыми началами России и Запада, соответственно (о чём в начале 1-й части). Исходя из этого, было засвидетельствовано, что перед лицом вызова, исходящего от второго и адресованного первой, российские общество и власть пребывают в состоянии, максимально удаленном от понимания той многогранности, которая реально востребована для ответа на этот вызов (о чём в заключительном фрагменте 1-й части).
Далее, балансируя на грани полит.аналитического и полит.метафизического контекстов, мы последовательно развернули проблематизацию в том русле, в котором она пересекается с гранью проектно-мобилизационного и концептуально-методологического контекстов (о чём в начале 2-й части). И затем всё контекстуальное это было соотнесено с тем до-контекстуальным измерением, в котором присутствует духовно-экзистенциальный исток миро-проектного отношения к реальности, собирающего всю эту многогранность в едином понимающем действе (о чём в заключительном фрагменте 2-й части).
Однако, тем самым проблема понимания лишь очерчена в подобающем масштабе. Ибо исток понимания и формальная канва его осуществления указаны, но сама возможность понимания, именно как действа, ещё не вполне прояснена.
И вот, в заключительной части - набросок, - собственно, к возможности решения проблемы. Именно - возможности, о которой тут только и можно говорить. Потому что, говоря о понимании, только и можно, что указать его возможность, уповая на её проявление у того, кто вслушивается и вдумывается в сказанное!...
Предварительно отметим то предельно ключевое, что вынесено в заголовок данного материала. Конкретно, что касается глагольных форм.
Любить - несовершенный вид, однако, подразумевающий предельное совершенство того действа, которое подразумевается этим глаголом! В этом качестве любовь соотносится с пониманием, тем самым представляясь как условие его подлинности. При этом говорится о задаче понять - действии, обозначаемом глаголом совершенного вида. Суть в том, чтобы, любя всегда, осуществлять понимание в конкретных актах, схватывающих единственно решающее здесь и сейчас.
Такова задача, адресуемая ситуацией нашей стране, всем её гражданам и каждому из них в отдельности. Не имея возможности схватить в понимании всё то многосложное, что адресуется вызовом ситуации и востребуется как ответ на этот вызов, мы вполне располагаем способностью схватывать всё то решающее, в чём сконцентрирована эта сложность. Уловить это решающее в мгновение ока!...
Итак, заключительная часть -
3. За гранью "привычной канвы развития событий":
мгновенно-очная ставка с Судьбой
3.1. Грань между тривиальным и нетривиальным
Вернёмся к материалу инфо.события (см. начало по ссылке в подзаголовке). А именно, к одному из выводов, который сделал после своего визита в Россию крупный американский master of the game, основатель и руководитель частной спецслужбы Stratfor Дж.Фридман:
... русские не планируют агрессивной кампании. И этим я более обеспокоен - не потому, что они хотят кого-то оккупировать, но потому, что нации часто не осознают, что может произойти в дальнейшем. И они могут отреагировать так, что это удивит даже их. Это и есть самое опасное относительно этой ситуации. Задуманные, «преднамеренные» события и реакции на них относительно привычны и неопасны. Опасны именно непредсказуемые, внезапные шаги вне привычной канвы развития событий.Как можно заметить, беспокоит и даже пугает глобал.геймера не агрессия со стороны врага, но, в принципе, нечто, выламывающееся из игрового расклада. И по всей видимости, грозящее сломать этот расклад. Тем паче оно выглядит в качестве такой угрозы, если учитывать, что субъект, от которого она исходит, сам не вполне просчитывает перспективу своих действий.
Итак, элемент внезапности, причем, содержащий в себе не силовые сценарии, но какой-то непредсказуемый поворот во всём ходе глобально-политического процесса. И это ещё больше пугает, нежели силовые варианты, очевидно, как раз таки предполагавшиеся в этом процессе, предписанные ему намеченным игровым раскладом.
Источником грядущего форс-мажора выступает Россия... что, кстати, звучит уже, наоборот, тривиально, потому что уже прочно ассоциировано с её обликом, запечатленным в глазах всего мира.
Как, впрочем, и во всём, что сказал м-р Фридман, в том числе, по поводу "неосознанных" реакций, которые обескураживают сами нации, совершающие эти реакции, в этом нет ничего беспрецедентного.
Во-первых, все крупные исторические форс-мажоры приходят на голубиных лапках.
Во-вторых, сами эти заявления в устах маститого игрока, вполне вероятно, суть элемент игры. Хотя бы и блеф, но именно что выполняющий игровую функцию некого пускания пыли в глаза. В этой связи, например, показательно появление перевода статьи Фридмана на сетевых ресурсах патриошизовой ориентации, типа "Спутник и Погром" и "Кассад".
Аналогичный "сенсейшен" наблюдался пару месяцев назад в виде выступления одного американского конгрессмена, льстиво "аплодировавшего тому, как Путин смог поднять патриотический дух своей страны" (см. подробнее).
А тогда, в-третьих. Наряду с аналогичными лестностями про "силу русских" - этой патетикой, упакованной в форму спец.аналитических выводов, - наряду с этим Фридман в своей статье говорит о том, что "лучший медведь - мёртвый медведь". Нет ли в этих словах ненавязчивого провоцирования на что-то "нетривиальное"?...
Однако, как бы то ни было, наша задача - понимать происходящее в том масштабе, который обрисован в предыдущей части этого материала, - эта задача адресует нас не к самим по себе сценариям элитных игр и спец.аналитическим выкладкам по поводу них. Акцент у нас, по определению, на том, в чём аккумулируется вся сложность и многогранность структуры и процесса понимания в этом масштабе. А это такой масштаб, который объемлет властную и общественную части социально-политической системы. И в этом смысле, средоточие, аккумулирующее структурно-процессуальную целостность понимания, должно обретаться в фокусе того субъектного целого, которое образуется самосознанием и волей народа, как субъекта культурно-исторического творчества!
Собственно, в этом ключе и была представлена суть проблемы понимания в результате осмысления этой проблемы в двух предыдущих частях данного материала (см. заключительные слова в предыдущей части). И именно в этом ключе обретает свою действительную нетривиальность тема непросчитываемой внезапности решений и их последствий. Ибо здесь заключено то недвусмысленное и инвариантное, что связано с решениями НЕ как реакциями, НО как миро-проектными актами!
И это как раз в продолжение темы мгновения ока - актуального момента во временно́й структуре человеческого существования, как момента, принадлежащего к такого типа ситуациям обнаружения чего-то решающего, из которых складывается собственная историчность этого существования.
Предпринимавшийся в материалах по этой теме феноменологический набросок уже высветил в общих чертах нечто ключевое на предмет того, как в этом мгновении обнаруживаются возможности выправления деформированной социально-политической системы. Теперь продолжим феноменологическое высвечивание в этой проблемно-тематической фокусировке, имея в виду проблематику и наработки данного материала.
3.2. Любовь во исполнение Судьбы
Сначала вернемся к тем выводам 1-й части данного материала, которые был получены по поводу прозвучавшего в словах м-ра Фридмана вызова.
Разбирая фундаментальные нюансы в отношениях между стремлениями убить и понять, мы пришли к тому, что если, в определенном отношении, утверждается несовместимость этих феноменов, обусловленная тем, что понимание возможно на основе любви, если так, то там, где имеется намерение убить, там нет ни намерения, ни возможности понять. И это является предельно безусловным в рамках христианского мира как исторической культурно-цивилизационной общности.
Однако в ситуации войны понимание становится инструментом постижения намерений и потенциалов врага. В соответствии с таким пониманием, формируется представление о характере угроз. В том числе, таких угроз, в соответствии с которыми может возникать ситуация, где жизнь одной из враждующих сторон представляется несовместимой с жизнью другой из них.
Для западных глобальных полит.игроков, в качестве такового несовместимого с их жизнью препятствия, предстает Россия. Суть ответа на этот вызов для русского народа состоит в том, что он должен уловить ту тонкую грань, которая отделяет понимание, осуществляемое на уровне политического противостояния, от понимания на метафизическом уровне.
И тогда, если говорится, что в метафизическом аспекте ответом является любовь, это, как было специально замечено, отнюдь не ведет к лукаво-пацифистским и инфантильно-патерналистским умонастроениям. Но направлено против той чрезвычайно коварной диверсии Запада, которая состоит в навязывании российскому обществу и власти духовно-экзистенциального суицида, как собственноручного уничтожения своей идентичности и её культурно-цивилизационных кодов.
Теперь, последовательно и постепенно выстраивая контекст для дальнейшего феноменологического наброска мгновения ока, и тем самым настраивая проблемно-тематической фокус для высвечивания этого феномена, обрисуем, собственно, то, что касается любви, как духовно-экзистенциального феномена.
То, на чём остановилось предыдущее осуществление этого феноменологического наброска (см. фрагмент), были слова, о том, что любовь наполняет волю и совесть.
Воля форсировано устремляется к смыслу, чтобы совесть в конкретных решениях свидетельствовала этот смысл. Свидетельствовала как единственную возможность на фоне разнообразной, ситуативно изменчивой и неизбежно двусмысленной действительности. Эта возможность есть в то же время единственно должное, при всём том, что имеется в наличии в виде потенциалов и ресурсов, в широком смысле.
Усмотрение этого _единственного_ сущностно сопряжено с решением в мгновение ока.
Любви же присуще интуитивное предвосхищение смысла, заключенного в этом единственно возможном-должном, и отсутствующего в наличествующем состоянии того, что или кто, выступает объектом любви.
В этом качестве любовь проявляется, скорее, как требовательное, взыскательное отношение, нежели как восхищение и благоговение. В ней может оказаться больше негатива, неприятия, если в любимом, именно в его актуальном состоянии, не проявляется стремления возвести это свое наличествовующее состояние к его возможному-должному, которые прозреваются и предвосхищаются любящим. Неприятие у любящего возникает как проявление участия, содействия тому, чтобы в любимом актуализировалась потенциально присутствующая в нём способность к этому восхождению.
Этим участливым неприятием, кстати, проникнуто в своем существе и то категоричное вопрошание, которое возникло у нас в результате проблематизации (во 2-й части данного материала), засвидетельствовавшей несоизмеримость текущего состояния общества вызовам, адресованным ему исторической ситуацией. Состояния, в котором гной упрощенчества обволакивает оптику миро-проектирующего восприятия, препятствуя пониманию той опасности, которая содержится в вызове, и той новизны, которая должна усматриваться как ответ.
И этим же участливым неприятием должны, наконец, проникнуться наши чувства и мысли, отношения и поступки, если в нашем идентичностном средоточии ещё живет любовь! Проникнуться, чтобы вычистить упрощенческий гной и _высвободиться для_ понимания.
Далее. В материалах этого блога любовь, совесть и воля неоднократно рассматривались в вышозначенном качестве. А именно, в метафизически предельном качестве духовно-экзистенциальных способов бытия, в своей совокупности являющихся, собственно, пробуждающим началом в отношение высших творческих способностей. Тем началом, без которого раскрепощающая энергия начинает черпаться из низового уровня человеческого естества, отчего способности, в принципе, лишаются высшего измерения, сколь бы развитыми они не становились в своем внешнем проявлении (см., подробнее, цикл _Вызов геттоизации_: 3.1. и 3.3.).
Франкл - автор концепции духовной экзистенции, основополагающими элементами которой являются воля к смыслу, совесть и любовь, - усматривал исток этих способов человеческого бытия в подсознательной духовности.
Это как раз к слову о неосознанных, но при этом судьбоносных коллективных действиях, которые свершаются в критические периоды исторического пути народа (о чём говорится в материале инфо.события).
Конечно, у Фарнкла говорится об индивидуальной экзистенции. Но, во-первых, когда говорится о духовных началах, аналогия между индивидуальной и коллективной личностями вполне уместна. Тем более, это уместно, если речь о подсознательной сфере, где индивидуальное и коллективное присутствует в виде слоёв с очень условной и размытой разделительной гранью.
А тогда, во-вторых, для нас здесь важна та, способная быть более отчетливой, грань, которая пролегает между атрибутивно-идентификационным и идентичностно-кодовым измерениями, пронизывающими общественные и индивидуальные отношения и взаимодействие.
Если понимание выступает как высшая творческая способность, то задача понять не может сразу адресовать ни к внешне-атрибутивной идентификации форм поведенческой экспрессии, практического и коммуникативного действия, ни к внутренне-рефлексивной самоидентификации в связи с такими формами (ср. Франкл о невозможности полной саморефлексии и духовном соприсутствии). Тем более, как мы уже неоднократно замечали (см. например), идентификационный формат в условиях деформированной социально-политической системы открывает широкий простор для когнитивных диссонансов, аберраций, инсинуаций и т.д. и т.п.
Поэтому, прежде всего, понимание должно соотнестись с идентичностно-кодовым началом, проникнуть к нему сквозь тернии упрощенческого гноя, заполняющего сознательные и подсознательные уровни. И по мере того, как осуществляется проникновение к этому глубинному содержанию и вместе с тем возникает способность проникнуться им, вот, насколько это действительно происходит, настолько идентификационные акты получают то основание, в котором происходит подлинное понимание.
И всё это в дополнение и развитие того, что было сказано о взыскательности и требовательности любви, как проявлений участливого соприсутствия тому, что или кого любишь. Именно в такой проникновенности понимания, как его проникнутости участливо-соприсутствующей заботой, только и может проявиться подлинная любовь! Та и такой силы любовь, которая способна стать соразмерным ответом на метафизический вызов врага, идентичностный код которого определяется волей к господству, как сверх-ценностью, утверждаемой перед лицом "всесилия и непобедимости" смерти.
Здесь, следует затронуть ещё некоторые фундаментально проблемные моменты, крайне важные в плане предварительного формирования контекста в осмыслении феномена мгновения ока.
Сосредотачивая пристальное внимание на этом феномене, мы обращаемся к аналитике человеческого вот-бытия (Analytik des Daseins), в рамках которой этот феномен описан.
Автор Dasein-аналитики Хайдеггер замысливал её как феноменологическое описание человеческого бытия-в-мире (In-der-Welt-Sein) и герменевтическое толкование элементов этой структуры - с целью осмысливающего проникновения к Бытию в целом (см. подробнее).
Отправляясь от основных элементов - самости (Selbst) и мира (Welt), как совместного мира (Mitwelt) со-существования (Mit-sein) с другими, - это описание-толкование движется к способам бытия-в (In-Sein): настроению (Stimmung), пониманию (Verstehen), речи (Rede). И далее, вся целокупность этих феноменов (структурных элементов и способов) включается в горизонт экзистенциальной временности и соотносится с элементами её экстатической структуры (см. подробнее).
При этом вся эта целокупная композиция возводится к тому, что объемлет все её компоненты и, собственно, сообщает ей единство. Этот основополагающий феномен обозначается Хайдеггером как забота (Sorge).
Человеческое бытие являет себя как заботящееся в открытости и устремлении к Бытию (см. по теме), что сущностно связано с удерживанием темпорального единства бытия-в-мире. При этом забота присутствует даже и в противоположных тенденциях к самосокрытию, уклонению от бытие-стремительности, нарушению единства. Такая двойственность заботы сообщает её открыто-устремленно-удерживающей энергии характер заступающей решимости (Vorlaufende Entschlossenheit). Согласно Хайдеггеру, основные способы бытийного самораскрытия выступают в этой решимости в своем основополагающем качестве: настроение - как тревога (Angst), понимание - как бытие к смерти (Sein zum Tode), речь - как зов совести (Ruf des Gewissens).
Критики замечали, что, при всём экзистенциально реалистичном и всеобъемлющем взгляде на человеческое бытие, в Dasein-аналитическом описании, именно там, где речь об основополагающих феноменах этого бытия, отсутствует такой феномен, как любовь.
На это, не пускаясь в пространные рассуждения (особенно, имея в виду рассуждения, осуществленные выше), можно, конечно, было бы заметить, что дело не в наименованиях, и что там, где в экзистенциальной аналитике говорится о заботе в её предельном модусе решимости, очевидно, следовало бы видеть всё то участливое, способное к соприсутствию и жертвенности, что присуще любви (в чём, собственно, суть отстаиваемой в данном материале позиции).
Однако вопрос тогда может быть развернут в таком ключе: не является ли "решимость" Хайдеггера, по сути, аналогом ницшеанского Amor Fati? Т.е. не призывает ли этот "тревожно-смертный зов" к тому же, что велит императив воли к власти:
сказать "Да" вечному возвращению того же самого?
Ведь, коль скоро у Хайдеггера речь т.ж. о "мгновении", как крайнем средоточии решимости, являющем то единственное, в чём сказывается единство целого, - это ведь выглядит очень созвучным Ницше. А именно - тому "откровению", которое внезапно настигло философа в августе 1881 г., когда он пребывал на высоте "6000 футов по ту сторону человека и времени" (Ecce Homo. Как становятся сами собою).
Прежде всего, надо заметить, что, хотя философия Ницше находилась в поле очень пристального внимания Хайдеггера, он является не менее крупным философом, совершенно не нуждающемся в том, чтобы следовать в русле каких бы то ни было течений, в том числе, в русле ницшеанства. К тому же, не менее пристального внимания Хайдеггера удостаивались многие крупные фигуры в истории философской традиции от её досократических истоков до немецкой классики и направлений европейской философии ХХ века.
Далее. Вопрос, скорей всего, не столько во влиянии на Хайдеггера каких-либо его великих предшественников и современников, сколько в некоторой, что называется, конгениальности в мироощущении и выражении эпохальных умонастроений. В этом смысле, многое из того, что в философии ХХ века предвосхитил Ницше (экзистенциализм, психоанализ, постмодернизм и пр.), испытало на себе более непосредственное влияние Хайдеггера.
Отсюда до сих пор достаточно расхожие представления об экзистенциальной аналитике как о "концепции", которая, преимущественно, в трагически-пессимистическом ключе повествует о человеческом существовании. И всё это, в конце концов, оказывается чем-то таким, дескать, на потребу: кому на досуге предаться размышлениям "о бренном и вечном", кому "философически" порисоваться на публике.
Тем не менее, видеть в "концепции" Хайдеггера нечто подобное - это совершенно не релевантно ни авторскому замыслу в целом, ни пониманию основополагающих элементов аналитики Dasein, ни её методологическим принципам.
Заступающая решимость не вырастает <...> из воспаряющего над экзистенцией и ее возможностями “идеалистического” запроса, но возникает из трезвого понимания фактичных основовозможностей Dasein.
М. Хайдеггер. Бытие и время.
§ 62. Экзистентно собственная способность присутствия быть целым как заступающая решимость
Речь, строго говоря, о феноменологическом описании экзистенциальных фактов и включении их в герменевтический контекст. А именно, контекст толкования, нацеленного на то, чтобы реконструировать формально-смысловую канву пред-структуры понимания (Vor-Struktur des Verstehens), связанной с пониманием как миро-проектирующим способом бытия (о чём говорилось во 2-й части вкратце, и здесь, далее, будет сказано несколько более подробно).
В этой связи, важно то, что Dasein-аналитика - это, в принципе, не концепция. Т.е., опять-таки, строго говоря, речь об описании доконцептуального уровня, или ещё строже, уровня концептообразования. Хотя аналитический состав, очевидно, и выражен в понятийно-концептуальных формах, то, на что он указывает, представляет собой что-то вроде кантовских априорных структур рассудка, только не в рефлексивно-трансцендентальном измерении, а именно что в измерении бытия-в, как вовне, в мире.
Т.е. это трансцендентальный априоризм в фундаментально-онтологическом масштабе. Этот масштаб дает тот синтез, в котором соединяются рационализм классической метафизики (в её новоевропейском варианте) с позициями философии жизни, бестолково противопоставленными "безжизненной" классике как "иррационализм".
Важно тогда следующее. Во 2-й части мы говорили о том, что пред-структура понимания состоит из трёх элементов: предвзятия (Vorhabe), предусмотрения (Vorsicht) и предрешения (Vorgriff). Поскольку мы, будучи включены в повседневный круг определенных забот и дел, образуемый совокупностью средств, постольку мы в своем понимании пред-взяты. Поскольку эти совокупности складываются в определенные целостные структуры деятельности, и эта их целостность образуется благодаря определенным целевым установкам, постольку понимание всегда укоренено в пред-усмотрении. И поскольку это понимание всегда нуждается в определенном выражении в языковых формах, постольку в задействовании этих форм всегда присутствует пред-решение о том, как происходит толкование всего, что встречается в перспективе этого нашего понимающе-действующего (проектирующего) отношения к миру (см., подробнее: Бытие и время. § 32. Понимание и толкование).
И вот, эта пред-структурирующая миро-проектность, поскольку она пронизывает все наши акты понимания (и практические, и когнитивные, и эстетические и пр.), она присутствует и в нашем отношении ко всему тому, что мы сами суть. В том числе, присутствует и в самом бытийно-сущностном нашем самопонимании, - откуда, собственно, и возникает определение забота.
Соответственно, находясь в пред-взятии относительно того целого, которое образуется в этом предельном (фундаментально-онтологическом) масштабе, Dasein-аналитическая реконструкция формально-смысловой канвы представляет собой, по сути, пред-решение в толковании человеческого бытия, выступающего в его отнесенности к Бытию всего сущего в целом. И этот масштаб, собственно, задает ту целевую перспективу пред-усмотрения, в которой понимание возводится к заступающей решимости.
Соответственно же, основополагающие способы бытийного самораскрытия человеческого вот-бытия (из которых складывается эта предельная решимость, о чём выше) получают свое толкование в строгой корреляции с элементами пред-структуры:
- пред-взятие осуществляется из тревоги, как настроения, связанного с возможностью удерживать темпоральное единство бытия-в-мире, которое не опредмечиваемо в представлении, и в этом, кстати, суть хайдеггеровского понимания опыта Ничто (понимаемого не в мистически-экстаическом смысле, но в строгом смысле, как _ни что-либо из_ представляемого, т.е. сущего как сущего, только как какое-либо предметное _что_);
- пред-усмотрение осуществляется в перспективе понимания человеческого бытия как бытия к смерти, т.е. конечности в строгом смысле исчезновения бытия-в-мире (что релевантно любым верованиям и убеждениям, независимо от того, признается ли в них личное бессмертие или нет, равно, как независимо и от вариантов этого признания или оснований этого отрицания);
- пред-решение укоренено в речи именно как способе бытия, экзистенциально исходными чертами которого являются молчание (Schweigen) и слушание (Ноеrеn), собственно, позволяющие прозвучать зову совести.
Если зов совести имеет ключевую корреляцию с феноменом мгновения ока, что будет важно, когда мы перейдем к продолжению его наброска, то здесь ещё следует остановиться на феномене смерти.
Этот феномен имеет ключевое значение в понимании идентичностно-кодовой специфики, столь же для нас важной в связи с метафизической контр-позицией любви/смерти.
В качестве пред-усматриваемой в пред-структуре миро-проектирования,
смерть открывается как наиболее своя, безотносительная, не-обходимая возможность. Как таковая, она есть отличительное предстояние.
М. Хайдеггер. Бытие и время.
§ 50. Прорисовка экзистенциально-онтологической структуры смерти
Тут, в своем контексте, отметим следующее.
Как "не-обходимая" возможность, смерть есть общечеловеческая черта. В качестве возможности "безотносительной", смерть обладает индивидуирующей чертой. А именно в том смысле, что смерть относится только к _этой_ экзистенции, к её возможности испытать умирание, и в целом, к самому вот- её -бытия, фактично брошенного (что явлено в настроении, как способе бытия) и в то же время миро-проектирующе набрасывающего, бросающего себя на свои возможности (что является пониманием, как способом бытия).
Однако уникальность смерти может обретать и определенную относительность, коль скоро индивидуальный и коллективный пласты находятся в очень тесном соединении (о чём говорилось выше в связи с подсознательной духовностью), - что особенно значимо в случае, когда речь идет о культурно-национальной идентичности. В этом смысле, то, что смерть являет себя как "наиболее своя", может подразумевать специфику отношения к смертности (универсальной черте) в том, как встречается смерть в рамках того фундаментального настроя (тревоги) и проектно-исторического действа, которые свойственны целому народу.
И вот, в том и состоит фундаментальное взаимное отличие западной и русской идентичностей, что смерть, будучи неумолимо и в то же время чрезвычайно "отличительно" предстоящей, встречается кардинально различным образом. А именно:
в случае Запада - всё в той же своей "общечеловеческой" неотвратимости, из чего возникает воля к власти, стремящаяся воспроизводить себя в вечном возвращении;
в случае России - как вызов, ответом на который является История и воля к тому, чтобы свершать её в восходящем, жертвенном стремлении смертию смерть попрать.
Таким образом, следует заметить, что Dasein-аналитическое описание-толкование, нацеливаясь на максимальный охват всей многогранной структуры человеческого бытия, предлагает всего лишь экзистенциально-формальную канву для работы с фактами этого бытия.
Ценно для нас здесь то, что сама канва прочерчена достаточно филигранным образом, чтобы высвободить пространство для всестороннего содержательного наполнения. Особенно же важным это является в нашем случае, где приходится улавливать те чрезвычайно тонкие грани, которые возникают в работе с идентичностно-кодовой спецификой культурно-исторического опыта в метафизически предельном контексте.
Теперь, имея в виду все эти моменты, можно перейти к феноменологическому наброску мгновения ока. Продолжение »»» ...
Итак, заключительная часть разбора, в котором проблема понимания была поставлена максимально кардинальным образом и рассмотрена в связи с этим филигранно весьма.
Отталкиваясь от полит.аналитического инфо.повода (слова крупного американского полит.игрока о проблемах взаимопонимания между Россией и Западом), мы поместили проблему в историософско-метафизический контекст. Благодаря этому была зафиксирована архиполемическая грань между любовью и смертью, как идентичностно-кодовыми началами России и Запада, соответственно (о чём в начале 1-й части). Исходя из этого, было засвидетельствовано, что перед лицом вызова, исходящего от второго и адресованного первой, российские общество и власть пребывают в состоянии, максимально удаленном от понимания той многогранности, которая реально востребована для ответа на этот вызов (о чём в заключительном фрагменте 1-й части).
Далее, балансируя на грани полит.аналитического и полит.метафизического контекстов, мы последовательно развернули проблематизацию в том русле, в котором она пересекается с гранью проектно-мобилизационного и концептуально-методологического контекстов (о чём в начале 2-й части). И затем всё контекстуальное это было соотнесено с тем до-контекстуальным измерением, в котором присутствует духовно-экзистенциальный исток миро-проектного отношения к реальности, собирающего всю эту многогранность в едином понимающем действе (о чём в заключительном фрагменте 2-й части).
Однако, тем самым проблема понимания лишь очерчена в подобающем масштабе. Ибо исток понимания и формальная канва его осуществления указаны, но сама возможность понимания, именно как действа, ещё не вполне прояснена.
И вот, в заключительной части - набросок, - собственно, к возможности решения проблемы. Именно - возможности, о которой тут только и можно говорить. Потому что, говоря о понимании, только и можно, что указать его возможность, уповая на её проявление у того, кто вслушивается и вдумывается в сказанное!...
Предварительно отметим то предельно ключевое, что вынесено в заголовок данного материала. Конкретно, что касается глагольных форм.
Любить - несовершенный вид, однако, подразумевающий предельное совершенство того действа, которое подразумевается этим глаголом! В этом качестве любовь соотносится с пониманием, тем самым представляясь как условие его подлинности. При этом говорится о задаче понять - действии, обозначаемом глаголом совершенного вида. Суть в том, чтобы, любя всегда, осуществлять понимание в конкретных актах, схватывающих единственно решающее здесь и сейчас.
Такова задача, адресуемая ситуацией нашей стране, всем её гражданам и каждому из них в отдельности. Не имея возможности схватить в понимании всё то многосложное, что адресуется вызовом ситуации и востребуется как ответ на этот вызов, мы вполне располагаем способностью схватывать всё то решающее, в чём сконцентрирована эта сложность. Уловить это решающее в мгновение ока!...
Итак, заключительная часть -
3. За гранью "привычной канвы развития событий":
мгновенно-очная ставка с Судьбой
3.1. Грань между тривиальным и нетривиальным
Вернёмся к материалу инфо.события (см. начало по ссылке в подзаголовке). А именно, к одному из выводов, который сделал после своего визита в Россию крупный американский master of the game, основатель и руководитель частной спецслужбы Stratfor Дж.Фридман:
... русские не планируют агрессивной кампании. И этим я более обеспокоен - не потому, что они хотят кого-то оккупировать, но потому, что нации часто не осознают, что может произойти в дальнейшем. И они могут отреагировать так, что это удивит даже их. Это и есть самое опасное относительно этой ситуации. Задуманные, «преднамеренные» события и реакции на них относительно привычны и неопасны. Опасны именно непредсказуемые, внезапные шаги вне привычной канвы развития событий.Как можно заметить, беспокоит и даже пугает глобал.геймера не агрессия со стороны врага, но, в принципе, нечто, выламывающееся из игрового расклада. И по всей видимости, грозящее сломать этот расклад. Тем паче оно выглядит в качестве такой угрозы, если учитывать, что субъект, от которого она исходит, сам не вполне просчитывает перспективу своих действий.
Итак, элемент внезапности, причем, содержащий в себе не силовые сценарии, но какой-то непредсказуемый поворот во всём ходе глобально-политического процесса. И это ещё больше пугает, нежели силовые варианты, очевидно, как раз таки предполагавшиеся в этом процессе, предписанные ему намеченным игровым раскладом.
Источником грядущего форс-мажора выступает Россия... что, кстати, звучит уже, наоборот, тривиально, потому что уже прочно ассоциировано с её обликом, запечатленным в глазах всего мира.
Как, впрочем, и во всём, что сказал м-р Фридман, в том числе, по поводу "неосознанных" реакций, которые обескураживают сами нации, совершающие эти реакции, в этом нет ничего беспрецедентного.
Во-первых, все крупные исторические форс-мажоры приходят на голубиных лапках.
Во-вторых, сами эти заявления в устах маститого игрока, вполне вероятно, суть элемент игры. Хотя бы и блеф, но именно что выполняющий игровую функцию некого пускания пыли в глаза. В этой связи, например, показательно появление перевода статьи Фридмана на сетевых ресурсах патриошизовой ориентации, типа "Спутник и Погром" и "Кассад".
Аналогичный "сенсейшен" наблюдался пару месяцев назад в виде выступления одного американского конгрессмена, льстиво "аплодировавшего тому, как Путин смог поднять патриотический дух своей страны" (см. подробнее).
А тогда, в-третьих. Наряду с аналогичными лестностями про "силу русских" - этой патетикой, упакованной в форму спец.аналитических выводов, - наряду с этим Фридман в своей статье говорит о том, что "лучший медведь - мёртвый медведь". Нет ли в этих словах ненавязчивого провоцирования на что-то "нетривиальное"?...
Однако, как бы то ни было, наша задача - понимать происходящее в том масштабе, который обрисован в предыдущей части этого материала, - эта задача адресует нас не к самим по себе сценариям элитных игр и спец.аналитическим выкладкам по поводу них. Акцент у нас, по определению, на том, в чём аккумулируется вся сложность и многогранность структуры и процесса понимания в этом масштабе. А это такой масштаб, который объемлет властную и общественную части социально-политической системы. И в этом смысле, средоточие, аккумулирующее структурно-процессуальную целостность понимания, должно обретаться в фокусе того субъектного целого, которое образуется самосознанием и волей народа, как субъекта культурно-исторического творчества!
Собственно, в этом ключе и была представлена суть проблемы понимания в результате осмысления этой проблемы в двух предыдущих частях данного материала (см. заключительные слова в предыдущей части). И именно в этом ключе обретает свою действительную нетривиальность тема непросчитываемой внезапности решений и их последствий. Ибо здесь заключено то недвусмысленное и инвариантное, что связано с решениями НЕ как реакциями, НО как миро-проектными актами!
И это как раз в продолжение темы мгновения ока - актуального момента во временно́й структуре человеческого существования, как момента, принадлежащего к такого типа ситуациям обнаружения чего-то решающего, из которых складывается собственная историчность этого существования.
Предпринимавшийся в материалах по этой теме феноменологический набросок уже высветил в общих чертах нечто ключевое на предмет того, как в этом мгновении обнаруживаются возможности выправления деформированной социально-политической системы. Теперь продолжим феноменологическое высвечивание в этой проблемно-тематической фокусировке, имея в виду проблематику и наработки данного материала.
3.2. Любовь во исполнение Судьбы
Сначала вернемся к тем выводам 1-й части данного материала, которые был получены по поводу прозвучавшего в словах м-ра Фридмана вызова.
Разбирая фундаментальные нюансы в отношениях между стремлениями убить и понять, мы пришли к тому, что если, в определенном отношении, утверждается несовместимость этих феноменов, обусловленная тем, что понимание возможно на основе любви, если так, то там, где имеется намерение убить, там нет ни намерения, ни возможности понять. И это является предельно безусловным в рамках христианского мира как исторической культурно-цивилизационной общности.
Однако в ситуации войны понимание становится инструментом постижения намерений и потенциалов врага. В соответствии с таким пониманием, формируется представление о характере угроз. В том числе, таких угроз, в соответствии с которыми может возникать ситуация, где жизнь одной из враждующих сторон представляется несовместимой с жизнью другой из них.
Для западных глобальных полит.игроков, в качестве такового несовместимого с их жизнью препятствия, предстает Россия. Суть ответа на этот вызов для русского народа состоит в том, что он должен уловить ту тонкую грань, которая отделяет понимание, осуществляемое на уровне политического противостояния, от понимания на метафизическом уровне.
И тогда, если говорится, что в метафизическом аспекте ответом является любовь, это, как было специально замечено, отнюдь не ведет к лукаво-пацифистским и инфантильно-патерналистским умонастроениям. Но направлено против той чрезвычайно коварной диверсии Запада, которая состоит в навязывании российскому обществу и власти духовно-экзистенциального суицида, как собственноручного уничтожения своей идентичности и её культурно-цивилизационных кодов.
Теперь, последовательно и постепенно выстраивая контекст для дальнейшего феноменологического наброска мгновения ока, и тем самым настраивая проблемно-тематической фокус для высвечивания этого феномена, обрисуем, собственно, то, что касается любви, как духовно-экзистенциального феномена.
То, на чём остановилось предыдущее осуществление этого феноменологического наброска (см. фрагмент), были слова, о том, что любовь наполняет волю и совесть.
Воля форсировано устремляется к смыслу, чтобы совесть в конкретных решениях свидетельствовала этот смысл. Свидетельствовала как единственную возможность на фоне разнообразной, ситуативно изменчивой и неизбежно двусмысленной действительности. Эта возможность есть в то же время единственно должное, при всём том, что имеется в наличии в виде потенциалов и ресурсов, в широком смысле.
Усмотрение этого _единственного_ сущностно сопряжено с решением в мгновение ока.
Любви же присуще интуитивное предвосхищение смысла, заключенного в этом единственно возможном-должном, и отсутствующего в наличествующем состоянии того, что или кто, выступает объектом любви.
В этом качестве любовь проявляется, скорее, как требовательное, взыскательное отношение, нежели как восхищение и благоговение. В ней может оказаться больше негатива, неприятия, если в любимом, именно в его актуальном состоянии, не проявляется стремления возвести это свое наличествовующее состояние к его возможному-должному, которые прозреваются и предвосхищаются любящим. Неприятие у любящего возникает как проявление участия, содействия тому, чтобы в любимом актуализировалась потенциально присутствующая в нём способность к этому восхождению.
Этим участливым неприятием, кстати, проникнуто в своем существе и то категоричное вопрошание, которое возникло у нас в результате проблематизации (во 2-й части данного материала), засвидетельствовавшей несоизмеримость текущего состояния общества вызовам, адресованным ему исторической ситуацией. Состояния, в котором гной упрощенчества обволакивает оптику миро-проектирующего восприятия, препятствуя пониманию той опасности, которая содержится в вызове, и той новизны, которая должна усматриваться как ответ.
И этим же участливым неприятием должны, наконец, проникнуться наши чувства и мысли, отношения и поступки, если в нашем идентичностном средоточии ещё живет любовь! Проникнуться, чтобы вычистить упрощенческий гной и _высвободиться для_ понимания.
Далее. В материалах этого блога любовь, совесть и воля неоднократно рассматривались в вышозначенном качестве. А именно, в метафизически предельном качестве духовно-экзистенциальных способов бытия, в своей совокупности являющихся, собственно, пробуждающим началом в отношение высших творческих способностей. Тем началом, без которого раскрепощающая энергия начинает черпаться из низового уровня человеческого естества, отчего способности, в принципе, лишаются высшего измерения, сколь бы развитыми они не становились в своем внешнем проявлении (см., подробнее, цикл _Вызов геттоизации_: 3.1. и 3.3.).
Франкл - автор концепции духовной экзистенции, основополагающими элементами которой являются воля к смыслу, совесть и любовь, - усматривал исток этих способов человеческого бытия в подсознательной духовности.
Это как раз к слову о неосознанных, но при этом судьбоносных коллективных действиях, которые свершаются в критические периоды исторического пути народа (о чём говорится в материале инфо.события).
Конечно, у Фарнкла говорится об индивидуальной экзистенции. Но, во-первых, когда говорится о духовных началах, аналогия между индивидуальной и коллективной личностями вполне уместна. Тем более, это уместно, если речь о подсознательной сфере, где индивидуальное и коллективное присутствует в виде слоёв с очень условной и размытой разделительной гранью.
А тогда, во-вторых, для нас здесь важна та, способная быть более отчетливой, грань, которая пролегает между атрибутивно-идентификационным и идентичностно-кодовым измерениями, пронизывающими общественные и индивидуальные отношения и взаимодействие.
Если понимание выступает как высшая творческая способность, то задача понять не может сразу адресовать ни к внешне-атрибутивной идентификации форм поведенческой экспрессии, практического и коммуникативного действия, ни к внутренне-рефлексивной самоидентификации в связи с такими формами (ср. Франкл о невозможности полной саморефлексии и духовном соприсутствии). Тем более, как мы уже неоднократно замечали (см. например), идентификационный формат в условиях деформированной социально-политической системы открывает широкий простор для когнитивных диссонансов, аберраций, инсинуаций и т.д. и т.п.
Поэтому, прежде всего, понимание должно соотнестись с идентичностно-кодовым началом, проникнуть к нему сквозь тернии упрощенческого гноя, заполняющего сознательные и подсознательные уровни. И по мере того, как осуществляется проникновение к этому глубинному содержанию и вместе с тем возникает способность проникнуться им, вот, насколько это действительно происходит, настолько идентификационные акты получают то основание, в котором происходит подлинное понимание.
И всё это в дополнение и развитие того, что было сказано о взыскательности и требовательности любви, как проявлений участливого соприсутствия тому, что или кого любишь. Именно в такой проникновенности понимания, как его проникнутости участливо-соприсутствующей заботой, только и может проявиться подлинная любовь! Та и такой силы любовь, которая способна стать соразмерным ответом на метафизический вызов врага, идентичностный код которого определяется волей к господству, как сверх-ценностью, утверждаемой перед лицом "всесилия и непобедимости" смерти.
Здесь, следует затронуть ещё некоторые фундаментально проблемные моменты, крайне важные в плане предварительного формирования контекста в осмыслении феномена мгновения ока.
Сосредотачивая пристальное внимание на этом феномене, мы обращаемся к аналитике человеческого вот-бытия (Analytik des Daseins), в рамках которой этот феномен описан.
Автор Dasein-аналитики Хайдеггер замысливал её как феноменологическое описание человеческого бытия-в-мире (In-der-Welt-Sein) и герменевтическое толкование элементов этой структуры - с целью осмысливающего проникновения к Бытию в целом (см. подробнее).
Отправляясь от основных элементов - самости (Selbst) и мира (Welt), как совместного мира (Mitwelt) со-существования (Mit-sein) с другими, - это описание-толкование движется к способам бытия-в (In-Sein): настроению (Stimmung), пониманию (Verstehen), речи (Rede). И далее, вся целокупность этих феноменов (структурных элементов и способов) включается в горизонт экзистенциальной временности и соотносится с элементами её экстатической структуры (см. подробнее).
При этом вся эта целокупная композиция возводится к тому, что объемлет все её компоненты и, собственно, сообщает ей единство. Этот основополагающий феномен обозначается Хайдеггером как забота (Sorge).
Человеческое бытие являет себя как заботящееся в открытости и устремлении к Бытию (см. по теме), что сущностно связано с удерживанием темпорального единства бытия-в-мире. При этом забота присутствует даже и в противоположных тенденциях к самосокрытию, уклонению от бытие-стремительности, нарушению единства. Такая двойственность заботы сообщает её открыто-устремленно-удерживающей энергии характер заступающей решимости (Vorlaufende Entschlossenheit). Согласно Хайдеггеру, основные способы бытийного самораскрытия выступают в этой решимости в своем основополагающем качестве: настроение - как тревога (Angst), понимание - как бытие к смерти (Sein zum Tode), речь - как зов совести (Ruf des Gewissens).
Критики замечали, что, при всём экзистенциально реалистичном и всеобъемлющем взгляде на человеческое бытие, в Dasein-аналитическом описании, именно там, где речь об основополагающих феноменах этого бытия, отсутствует такой феномен, как любовь.
На это, не пускаясь в пространные рассуждения (особенно, имея в виду рассуждения, осуществленные выше), можно, конечно, было бы заметить, что дело не в наименованиях, и что там, где в экзистенциальной аналитике говорится о заботе в её предельном модусе решимости, очевидно, следовало бы видеть всё то участливое, способное к соприсутствию и жертвенности, что присуще любви (в чём, собственно, суть отстаиваемой в данном материале позиции).
Однако вопрос тогда может быть развернут в таком ключе: не является ли "решимость" Хайдеггера, по сути, аналогом ницшеанского Amor Fati? Т.е. не призывает ли этот "тревожно-смертный зов" к тому же, что велит императив воли к власти:
сказать "Да" вечному возвращению того же самого?
Ведь, коль скоро у Хайдеггера речь т.ж. о "мгновении", как крайнем средоточии решимости, являющем то единственное, в чём сказывается единство целого, - это ведь выглядит очень созвучным Ницше. А именно - тому "откровению", которое внезапно настигло философа в августе 1881 г., когда он пребывал на высоте "6000 футов по ту сторону человека и времени" (Ecce Homo. Как становятся сами собою).
Прежде всего, надо заметить, что, хотя философия Ницше находилась в поле очень пристального внимания Хайдеггера, он является не менее крупным философом, совершенно не нуждающемся в том, чтобы следовать в русле каких бы то ни было течений, в том числе, в русле ницшеанства. К тому же, не менее пристального внимания Хайдеггера удостаивались многие крупные фигуры в истории философской традиции от её досократических истоков до немецкой классики и направлений европейской философии ХХ века.
Далее. Вопрос, скорей всего, не столько во влиянии на Хайдеггера каких-либо его великих предшественников и современников, сколько в некоторой, что называется, конгениальности в мироощущении и выражении эпохальных умонастроений. В этом смысле, многое из того, что в философии ХХ века предвосхитил Ницше (экзистенциализм, психоанализ, постмодернизм и пр.), испытало на себе более непосредственное влияние Хайдеггера.
Отсюда до сих пор достаточно расхожие представления об экзистенциальной аналитике как о "концепции", которая, преимущественно, в трагически-пессимистическом ключе повествует о человеческом существовании. И всё это, в конце концов, оказывается чем-то таким, дескать, на потребу: кому на досуге предаться размышлениям "о бренном и вечном", кому "философически" порисоваться на публике.
Тем не менее, видеть в "концепции" Хайдеггера нечто подобное - это совершенно не релевантно ни авторскому замыслу в целом, ни пониманию основополагающих элементов аналитики Dasein, ни её методологическим принципам.
Заступающая решимость не вырастает <...> из воспаряющего над экзистенцией и ее возможностями “идеалистического” запроса, но возникает из трезвого понимания фактичных основовозможностей Dasein.
М. Хайдеггер. Бытие и время.
§ 62. Экзистентно собственная способность присутствия быть целым как заступающая решимость
Речь, строго говоря, о феноменологическом описании экзистенциальных фактов и включении их в герменевтический контекст. А именно, контекст толкования, нацеленного на то, чтобы реконструировать формально-смысловую канву пред-структуры понимания (Vor-Struktur des Verstehens), связанной с пониманием как миро-проектирующим способом бытия (о чём говорилось во 2-й части вкратце, и здесь, далее, будет сказано несколько более подробно).
В этой связи, важно то, что Dasein-аналитика - это, в принципе, не концепция. Т.е., опять-таки, строго говоря, речь об описании доконцептуального уровня, или ещё строже, уровня концептообразования. Хотя аналитический состав, очевидно, и выражен в понятийно-концептуальных формах, то, на что он указывает, представляет собой что-то вроде кантовских априорных структур рассудка, только не в рефлексивно-трансцендентальном измерении, а именно что в измерении бытия-в, как вовне, в мире.
Т.е. это трансцендентальный априоризм в фундаментально-онтологическом масштабе. Этот масштаб дает тот синтез, в котором соединяются рационализм классической метафизики (в её новоевропейском варианте) с позициями философии жизни, бестолково противопоставленными "безжизненной" классике как "иррационализм".
Важно тогда следующее. Во 2-й части мы говорили о том, что пред-структура понимания состоит из трёх элементов: предвзятия (Vorhabe), предусмотрения (Vorsicht) и предрешения (Vorgriff). Поскольку мы, будучи включены в повседневный круг определенных забот и дел, образуемый совокупностью средств, постольку мы в своем понимании пред-взяты. Поскольку эти совокупности складываются в определенные целостные структуры деятельности, и эта их целостность образуется благодаря определенным целевым установкам, постольку понимание всегда укоренено в пред-усмотрении. И поскольку это понимание всегда нуждается в определенном выражении в языковых формах, постольку в задействовании этих форм всегда присутствует пред-решение о том, как происходит толкование всего, что встречается в перспективе этого нашего понимающе-действующего (проектирующего) отношения к миру (см., подробнее: Бытие и время. § 32. Понимание и толкование).
И вот, эта пред-структурирующая миро-проектность, поскольку она пронизывает все наши акты понимания (и практические, и когнитивные, и эстетические и пр.), она присутствует и в нашем отношении ко всему тому, что мы сами суть. В том числе, присутствует и в самом бытийно-сущностном нашем самопонимании, - откуда, собственно, и возникает определение забота.
Соответственно, находясь в пред-взятии относительно того целого, которое образуется в этом предельном (фундаментально-онтологическом) масштабе, Dasein-аналитическая реконструкция формально-смысловой канвы представляет собой, по сути, пред-решение в толковании человеческого бытия, выступающего в его отнесенности к Бытию всего сущего в целом. И этот масштаб, собственно, задает ту целевую перспективу пред-усмотрения, в которой понимание возводится к заступающей решимости.
Соответственно же, основополагающие способы бытийного самораскрытия человеческого вот-бытия (из которых складывается эта предельная решимость, о чём выше) получают свое толкование в строгой корреляции с элементами пред-структуры:
- пред-взятие осуществляется из тревоги, как настроения, связанного с возможностью удерживать темпоральное единство бытия-в-мире, которое не опредмечиваемо в представлении, и в этом, кстати, суть хайдеггеровского понимания опыта Ничто (понимаемого не в мистически-экстаическом смысле, но в строгом смысле, как _ни что-либо из_ представляемого, т.е. сущего как сущего, только как какое-либо предметное _что_);
- пред-усмотрение осуществляется в перспективе понимания человеческого бытия как бытия к смерти, т.е. конечности в строгом смысле исчезновения бытия-в-мире (что релевантно любым верованиям и убеждениям, независимо от того, признается ли в них личное бессмертие или нет, равно, как независимо и от вариантов этого признания или оснований этого отрицания);
- пред-решение укоренено в речи именно как способе бытия, экзистенциально исходными чертами которого являются молчание (Schweigen) и слушание (Ноеrеn), собственно, позволяющие прозвучать зову совести.
Если зов совести имеет ключевую корреляцию с феноменом мгновения ока, что будет важно, когда мы перейдем к продолжению его наброска, то здесь ещё следует остановиться на феномене смерти.
Этот феномен имеет ключевое значение в понимании идентичностно-кодовой специфики, столь же для нас важной в связи с метафизической контр-позицией любви/смерти.
В качестве пред-усматриваемой в пред-структуре миро-проектирования,
смерть открывается как наиболее своя, безотносительная, не-обходимая возможность. Как таковая, она есть отличительное предстояние.
М. Хайдеггер. Бытие и время.
§ 50. Прорисовка экзистенциально-онтологической структуры смерти
Тут, в своем контексте, отметим следующее.
Как "не-обходимая" возможность, смерть есть общечеловеческая черта. В качестве возможности "безотносительной", смерть обладает индивидуирующей чертой. А именно в том смысле, что смерть относится только к _этой_ экзистенции, к её возможности испытать умирание, и в целом, к самому вот- её -бытия, фактично брошенного (что явлено в настроении, как способе бытия) и в то же время миро-проектирующе набрасывающего, бросающего себя на свои возможности (что является пониманием, как способом бытия).
Однако уникальность смерти может обретать и определенную относительность, коль скоро индивидуальный и коллективный пласты находятся в очень тесном соединении (о чём говорилось выше в связи с подсознательной духовностью), - что особенно значимо в случае, когда речь идет о культурно-национальной идентичности. В этом смысле, то, что смерть являет себя как "наиболее своя", может подразумевать специфику отношения к смертности (универсальной черте) в том, как встречается смерть в рамках того фундаментального настроя (тревоги) и проектно-исторического действа, которые свойственны целому народу.
И вот, в том и состоит фундаментальное взаимное отличие западной и русской идентичностей, что смерть, будучи неумолимо и в то же время чрезвычайно "отличительно" предстоящей, встречается кардинально различным образом. А именно:
в случае Запада - всё в той же своей "общечеловеческой" неотвратимости, из чего возникает воля к власти, стремящаяся воспроизводить себя в вечном возвращении;
в случае России - как вызов, ответом на который является История и воля к тому, чтобы свершать её в восходящем, жертвенном стремлении смертию смерть попрать.
Таким образом, следует заметить, что Dasein-аналитическое описание-толкование, нацеливаясь на максимальный охват всей многогранной структуры человеческого бытия, предлагает всего лишь экзистенциально-формальную канву для работы с фактами этого бытия.
Ценно для нас здесь то, что сама канва прочерчена достаточно филигранным образом, чтобы высвободить пространство для всестороннего содержательного наполнения. Особенно же важным это является в нашем случае, где приходится улавливать те чрезвычайно тонкие грани, которые возникают в работе с идентичностно-кодовой спецификой культурно-исторического опыта в метафизически предельном контексте.
Теперь, имея в виду все эти моменты, можно перейти к феноменологическому наброску мгновения ока. Продолжение »»» ...