Марсианин-1979
Ниже - очередной текст из разряда приложений-примечаний к "Трём Паркам".
В своё время мы вспоминали новеллу Брэдбери "Марсианин" применительно к служению Высоких Грифонов, которые могли принимать на себя личность умерших, чтоб доделывать их земные дела и помогать их близким по-хорошему с умершими проститься. Уже тогда в обсуждениях возникал вопрос, что для себя имеют грифоны с того что помогают посторонним, в какой мере осознанно / инстинктивно они действуют, как строится жизнь существа, владеющего таким даром от природы и пр.
Стихотворение "Марсианин" (декабрь 1979) и нынешние размышления вслед ему - это не про Высоких Грифонов, а про меня. В ту давнюю пору мы ещё ничего не знали о существовании грифонов, однако тема "помощь другому / помощь себе / что чему содействует а что чему препятствует / цена вопроса" - очень даже была для нас тогда актуальной, хотя нельзя сказать, чтобы осознаваемой, скорее ощущаемой, волнующей и требующей выражения - вот например в стихах.
Марсианин
"Он лежал на камнях - остывающий воск, все лица в одном,
один глаз голубой, другой золотистый,
волосы каштановые, рыжие, русые, чёрные,
одна бровь косматая, другая тонкая,
одна рука большая, другая маленькая..."
(Рэй Брэдбери, "Марсианин")
И снова время настаёт.
И ты, пока ещё не лень,
Пока тебе ещё везёт,
Обычный начинаешь день.
А по следам твоим ползёт
От солнца ветреная тень.
Взойди на тёмное крыльцо,
Где двери плачут, как коты,
Где старой женщины лицо
Как будто с детства помнишь ты, -
"...Ну да, с тех пор живу одна...
Соседи? В гости? Нет, зачем...
И не люблю я их совсем...
Ну что ты! Сяду у окна,
Читаю, что-нибудь ищу...
Нет-нет, я вовсе не грущу.
...Но как ты на него похож!..
Ведь ты придёшь ещё? Придёшь?"
В карманах руки - по векам.
И время сквозь тебя течёт.
И юной женщины рука
Тебе ложится на плечо:
"...Тебе не холодно? А здесь
Давно ты не был... Извини.
Ну, как дела? Ты хоть звони!
Для этого минутка есть?
...Тебе пора уже? Ну что ж...
Куда же ты теперь идёшь?
Конечно же... Но иногда
Ты будешь появляться, да?.."
И вот сидишь ты у огня,
И чаем обжигаешь рот,
Приятель, голову склоня,
Твою ладонь в свою берёт,
И треплется, и говорит
О том, как, в сущности, ему
Совсем неплохо одному,
Потом ведёт тебя курить,
И провожает до дверей,
И снова темень на дворе,
И - за порог на полшага -
"Я буду ждать тебя, ага?.."
И снова по ступеням - вниз,
И опрометью - через двор,
Где стены, кажется, "Вернись!"
Кричат, - и дети, разговор
Прервав, играть тебя зовут -
Остановись на пять минут!
На пять минут, на полчаса...
Ну задержись! Ты паруса
Поднимешь дальних кораблей, -
Ну задержись, не пожалей
Минуты, если всё равно
Ты думаешь уже о том,
Как снова вступишь в чей-то дом,
Где ждут тебя уже давно,
Как, переполненный стыда,
Трепаться будешь без труда,
И сердцу с ужасом внимать,
И безнадёжно понимать
Его обманчивый порыв, -
Но до какой ещё поры
Ты будешь вспоминать к утру,
И молча плакать на ветру,
И уверять осенний дождь,
Что ты придёшь ещё, придёшь?!..
Беги, беги же поскорей
Прочь от распахнутых дверей,
Прочь от распахнутых окон,
Где ты привидишься, как сон,
Где не был ты ещё... Беги,
Дай позабыть твои шаги,
Пускай следы твои во мгле
Растают по сырой земле, -
Но если хочешь - задержись.
Остановись. Но знай тогда:
Твоя растрёпанная жизнь
Твоей не будет никогда!
И вот придёт однажды день -
Ты взглядом неба не найдёшь,
И с первым шагом упадёшь
На каждом камне площадей,
На перекрёстках всех дорог, -
И развернётся твой мирок,
И отразится в нём любой,
И станет всё вокруг - тобой,
И люди, точно стая птиц,
Сомкнутся над тобой в кольце,
И будут сотни разных лиц
В твоём растерянном лице, -
И в пыль рассыплются в конце.
6 декабря 1979
Начну одновременно с "в целом" и "с конца", поскольку начало стиха более нагруженное, хочу подойти к нему с подготовкой.
Зима 1979-80 - эпоха, когда для меня становится предельно актуальным вопрос о том, в какой мере мои действия продиктованы _моими_ желаниями, в какой - желаниями других, которые я заведомо вынужден _принимать как мои_ желания, иначе испытываю нестерпимую боль - ну и конечно далее вопрос о том, что мне делать с тем знанием, которое я получаю в ответ на первый вопрос.
Можно констатировать, что у меня-юного, на том этапе и ранее, в очень многих аспектах по дефолту пробито даже не сакраментальное "хочу хотеть" - у меня-юного это "хочу хотеть" даже пропущено, ещё там время тратить на "хочу хотеть"! - пробита прямая линия между "_мне_надо_ хотеть" и "значит хочу". В этом смысле я-юный могу "сделать себе обрадоваться" из очень многого, что надо вовсе не мне, а "моим другим" - особенно если это те (даже не обязательно близкие, просто другие), кого я записал в "опекаемые", на кого распространяется моё родительское / божественное покровительство - кого я по той или иной причине "держу", предоставляя пространство проживания.
На рассматриваемом этапе мне постепенно становится очевидно, что у меня больше не хватает ресурса чтобы давать пространство одновременно и всем тем, кто жаждет от меня родительской поддержки, и себе самому - я начинаю всё острее ощущать нехватку собственной жизни, ощущать что я стеснён-задыхаюсь-расточаюсь - всё острее ощущая это положение как _несправедливое, нечестное_.
Я уже не раз поминал Бабушкины ключевые "справедливо /несправедливо", "честно /нечестно", подразумевавшие многофакторный анализ ситуации: сделать честно, то есть всё учесть = вычислить и разложить на участников дела "доходы и расходы" таким образом, чтобы поделить то и другое адекватно, по ресурсу, в балансе; "честно / справедливо" могло абсолютно не значить "поровну" (хотя нередко значило именно это) - в ход шли всевозможные "а зато", из которых следовали подвижки в плюс и в минус. Так делилось и вложение труда, и его плоды; характерно, что Бабушка никогда не выделяла себя ни в ту ни в другую сторону - высчитывая свою долю плюх и плюшек ровно так же, как для всех остальных ( ТрП 1, ТрП 9).
Приняв от Бабушки эту схему соотношений между мной и всевозможными "моими", я без сомнений вкладывался там, где считал, что кому-то до зарезу, а мне не трудно уступить (другой раз мне будет до зарезу, и уж тогда попробуй мне не уступить, ага-ага:)) - и это работало, однако к зиме 1979-80 я всё более и более остро стал чувствовать, что умираю! - уже не просто уступаю, а отступаю в болота как остатки разгромленной армии.
Справедливо и честно - это если я родительски вкладываюсь в "моих", которые принимают мой вклад и растут на нём, чтобы затем при необходимости так же родительски вложиться в меня; если же они не могут принять мой вклад, если всё уходит как в прорву - поглощают и им не хватает, не хватает, не хватает, и вот уже не хватает мне, не хватает меня - нет, это несправедливо, нечестно, я так не хочу!
И вместе с тем я ощущаю, что мне невыносимо больно думать о том чтобы им отказать - нет, нет, только не это! ("И сердцу с ужасом внимать // И безнадёжно понимать // Его обманчивый порыв (...) // И молча плакать на ветру // И уверять осенний дождь // Что ты придёшь ещё, придёшь?!..") -
так что мне бы более всего хотелось, чтобы это всё решилось как-нибудь само - чтобы как-нибудь они сами, чтобы как-нибудь я сам, чтобы как-нибудь оно само, чтобы зайка-и-лужайка... -
однако вывод в моём "Марсианине" столь же безжалостен, как у Брэдбери:
ты можешь принять _любое_ решение, но условия выбора проговорены внятно - нет, не "как-нибудь обойдётся", ничего не обойдётся! - или ты будешь отстаивать своё право на жизнь, или тебя сожрут, и уже будет всё равно, будут ли они так горько плакать без тебя, как плачут сейчас.
Нет, я не хочу быть сожранным. Я хочу жить.
Я констатирую, что выбор быть сожранным не только ужасен, но и красив - но нет, я не хочу.
Я издеваюсь над собой, сочувственно-ядовито подчёркивая, что бегство постыдно (оказаться забытым, в понимании меня-юного - это и горе, и стыд), что удел божества, коим я себя ощущаю, это отдать себя на растерзание - да я и сам сомневаюсь, действительно, не лучше ли так!.. -
однако нет, я так не хочу, я хочу жить.
Отметим в скобках, что тогда, зимой 1979-80, я выбрал жить - однако потом не раз качался туда-сюда, снова и снова уступал, отдавая куски себя тем, кому вообще-то совсем не считал справедливым отдавать - а потом снова и снова пробуждался, констатировал что я не хочу нечестно, я хочу жить! - и опять начинал за себя сражаться.
Я не помню сейчас, кто был тем "приятелем", который ну никак не мог начать жить без меня, скорей всего в стихе нарисован обобщённый образ, и уж тем более не помню про детей, скорей всего тут ЗА-шные дети оказались соединены с ЗЗ-шными - а вот зато насчёт "юной женщины" сомнений нет, это Разбойница.
О проблемах сепарации в отношении Разбойницы у меня написано уже аж три поста (начало вот тут) - повторяться не буду, отмечу лишь, что декабрь 1979, когда написан "Марсианин" - это пора, когда я уже люблю Фанни и значит чётко понимаю разницу между любимой женщиной и нелюбимой, и уже пытаюсь внятно проговаривать Разбойнице, что хочу изменить формат отношений, вплоть до того чтобы она стала сестрёнкой или подружкой-для-подружки / для подружек - тем более что она успела разок побывать в гостях у нас на ЗЗ и видела нас с Татой в ЗЗ-шном виде. На мои предложения, как я уже говорил, Разбойница отчасти безмятежно, отчасти безнадёжно отвечала: "да-да, хорошо, пускай вы будете мои подруги или кто угодно, любите меня как угодно или вовсе не любите - я своё дело знаю и буду любить всё равно!" - и этот устало-привычный наезд вполне отразился в стихе.
Самый интересный, самый нагруженный образ - это "старая женщина", тут надо много чего говорить отдельно, и рассказывать и размышлять.
Прежде всего изложу самую внятную, прозрачную для меня-тогдашнего часть.
Незадолго до написания "Марсианина" (примерно сер.февраля 01 по ЧМ / ноябрь 1979) у нас вышло знакомство, сильно ранившее меня и смутившее.
В окрестностях очередного форта, где мы наводили порядок, в лесу обнаружился дом, где жила одинокая старая женщина. Уже не помню, по чьей наводке мы там оказались, может кто-то сказал, мол, проверили б вы, не случилось ли с ней чего - помню лишь что при одном приближении к дому пахнуло сказкой, древностью, болью, былой мощью, безумием, сном!.. - чуть ли не увитый шиповником замок предстал предо мной, хотя реально виден был просто большой очень старый дом.
Разговор, состоявшийся между мною и хозяйкой, я-нынешний даже не назвал бы разговором: она была полностью в себе, в своих воспоминаниях, грезила наяву, хотя обращалась вроде бы ко мне. Перед её глазами были её умершие возлюбленные - то ли недавно жившие, то ли давным-давно, то ли обычные люди, то ли лесные духи; ярче всего мне запомнился образ фавна, игравшего на свирели - с нынешнего ракурса полагаю, что она спутывала между собой кого-то, кого любила в дочеловеческие времена, с кем-то из людских, более поздних, его потомков. Она говорила, и я видел всё о чём слышал, погружался, тонул, всё глубже тонул... - и ощущал нарастающий протест, сопротивление, даже обиду.
Я не знал тогда ничего о праматерях-эис, лишь теперь догадался (уверен, что так!), что она была здешней хозяйкой, безумной локсой (не исключено, что её безумие было связано с жестокостью местных нравов, так бывает, причинно-следственные связи работают в таких случаях в обе стороны - мать и дети взаимно вгоняют друг друга в штопор) - ничего подобного я тогда не знал, но ощущал сильнейший наезд, который тогда не мог определить словами, а теперь назвал бы наездом на младшего со стороны значимой старшей женщины - матери / бабушки.
_Меня_ не было в этом разговоре, как реальная личность я отсутствовал - но _от меня_ явно требовалось нечто, представлявшееся мне глубоко противоестественным: временно занять место в ряду её возлюбленных, став для неё на сегодня носителем образа кого-то из них / кого-нибудь вроде их всех.
Так нельзя, нельзя, я не буду, меня тут нет! - я-живой для неё не существую, игроком-актёром быть не хочу, да и вообще это инцест! - так я чувствовал, но не мог сформулировать иначе чем стихом.
Чем дело кончилось, я толком даже и не помню - кажется, позвал к ней кого-то, кто смыслил в общении с безумцами, и притом разведчика, чтобы при необходимости /возможности оживлять её людей. Кажется, предупредил, что не понимаю, сколько реально лет прошло с их смертей, так что можно попасть в затруднительное положение, как вышло у нас с Амаем: "люди без звёзд", оказавшиеся вне своего контекста, могут очень страдать, их разведчикам не позавидуешь.
Может, я и вообще не перенёс разговора с ней, вырубился по ходу (так со мной бывало не раз), а потом уже, когда меня оттуда утащили, стал искать для неё психологов-разведчиков, договариваться, чтобы ей помогли - ясно что в любом случае, сам ли я ушёл от неё или меня унесли, больше я с ней не встречался и встречаться не хотел.
Это, стало быть, была фактическая-событийная подоснова образа "старой женщины" - но там ещё много важного-интересного, в чём хочу покопаться сейчас.
Самая неожиданная, самая свежая мысль-ассоциация - это одиночество и смерть Бабы Киры.
Баба Кира умерла в октябре 1979, после смерти Дедушки прожив полгода - угасла, так и не смогла настроиться на жизнь без него. Она не была брошена, Папа Юра бывал у неё регулярно, были и другие кто заходил - однако они с Дедушкой были очень связаны, а смерть его была внезапной (шли вместе под руку, упал на ступенях поликлиники и тут же умер), и ей было не перейти на другие рельсы.
Я был на похоронах Дедушки, а на похоронах Бабы Киры не был, о чём жалею - хотя вполне понимаю, что у меня на том этапе совсем не было сил: мы с Татой переживали нелёгкие времена, у нас не было места для отдыха, по факту мы странствовали, хотя формально из семей не уходили - ночевать приходили каждый к своим, с утра до вечера мотались (работа-учёба-где-придётся). Я был благодарен отцу, когда он сказал что на похороны Бабы Киры можно не приходить, учёбы не пропускать - но потом горевал, что не простился и что от этого никак не проходит недоумение, сбиваюсь, продолжаю искать её в пространстве живых.
За эти полгода, между их смертями, я навещал Бабу Киру наверно всего пару раз - но, правда, за предыдущие годы моих посещений тоже было немного, мы перестали общаться уже давно, не знаю даже почему. Они с Дедушкой постепенно перестали ездить к нам в гости (возможно, тут замешаны внутрисемейные конфликты, к которым я отношения не имел и иметь не хотел), и Папа Юра бывал у них один или с Ланкой, а меня практически не звал, и я был этому рад. Несмотря на то что в детстве Дедушка и Баба Кира значили для меня очень много (см. ТрП 4 и ТрП 4а), ко времени встречи с Татой моё с ними общение оказалось сильно затруднено, мы совершенно не находили общего языка.
Я совсем не помню, как выглядели мои посещения в эти полгода, что делалось, что говорилось - но хорошо помню тягостное немотство, неловкость и боль. Я не хотел навещать её, не чувствовал ни желания ни сил, и шёл на это лишь потому что об этом просил Папа Юра; понимаю теперь, что задача была как-то развлечь её, отвлечь от печальных мыслей, оказать поддержку, попросту говоря - и что для этого нужно было предоставить ей пространство принятия, лучше всего начать расспрашивать о жизни, побудить к воспоминаниям о давнем-важном - это то самое, что даёт человеку расправиться, задышать. Но тогда я не мог сделать этого для неё, полагаю что не смог бы даже если бы папа прямо посоветовал, что нужно делать - у меня не было для этого не только инструментов, но и ресурса, я не мог тут занять родительскую позицию, даже если бы захотел, наш расклад с ней был совсем иным.
Тем не менее, мучительное чувство, что я должен тут нечто, чего не могу и не хочу, что мы с ней располагаемся изнурительно-вынужденно, что чужое горе превращается в мою вину и затапливает меня, на меня не остаётся места и это нестерпимо - это чувство могло выразиться в стихе несмотря на то, что я не думал об этом на сознательном уровне, не имел ничего этого в виду.
Тема одиночества и смерти Бабы Киры была настолько болезненной, настолько отдельной от всего остального, что я не связывал её с "Марсианином" ни тогда, ни потом, в течение следующих сорока с лишним лет - и лишь теперь, когда я стал размышлять об этом прицельно, картина сложилась.
Это была, если можно так выразиться, "человеческая" область ассоциаций - а существует ещё и другая область, которую можно назвать "нечеловеческой / дочеловеческой, волшебной, божественной", и она связана с образом Бабушки - который тоже оставался для меня невидимым в течение долгих лет.
Выше я обозначил ряд образов той встречи, отсылавшихся на до-человеческую древность, вызывавших томление - чуть ли не увитый шиповником замок, чуть ли не фавн со свирелью, чуть ли не говорящие звери, просвечивавшие сквозь реалии современности... - понимаю теперь, что эти образы зацепляли и ранили, вызывали боль и обиду независимо от того, что от меня требовалось нечто для меня неприемлемое.
Более того: вспоминая этот камертон, я в какой-то момент осознал (не сейчас, нет, четыре года назад, как раз по ходу работы с "Тремя Парками"), что меня тогда вообще очень ранили подобные вещи - всё это сказочное, древнее, до-человеческое, мир болота, мир леших, мир местных эис - ранило до слёз, потому что было связано с недостижимостью, с запретом прикасаться, и недостижимость/ воспрещённость эта относилась к моему миру-до-Зеркала - миру до-катастрофному, блаженному, где мы с Бабушкой всемогущи, где я расту из Бабушки словно гриб из грибницы, где папа с мамой такие же дети как я, играющие на Бабушкиной груди. Для меня много лет закрыт был доступ ко всему этому, и поэтому я не только не мог опознать образ Бабушки в живом теле Алестры - но и всякий раз при встрече испытывал боль и обиду.
С одной стороны, стало быть, это боль и обида, что мне показывают заведомо недостижимое, хоть и нестерпимо желанное - столь желанное, столь необходимое, что запрет прикасаться делает невозможным даже _ощущать желание_, это защита от совсем уж убийственной боли;
а с другой стороны, в данном конкретном эпизоде я вижу боль и обиду, что мне показывают как бы подлинную живую праматерь во плоти - но по сути это, наоборот, клевета на праматерь:
настоящая праматерь, то есть Бабушка - не жадная, а щедрая, не сожрать меня хочет, не горем своим затопить - она мой лес и моя дорога, мой маяк и море, брод с незабудками и птица-рух, которая никогда не проголодается, никогда не рухнет ( ТрП 1) - она питает и спасает меня, а не требует чтобы я питал и спасал её, отрубая от себя куски ей на поживу.
И ещё важный момент.
Понимаю теперь, что моя обида относится и к тогдашней Бабушкиной немощи - некогда всесильная, Бабушка "в буквальном смысле съёжилась, из лесной владычицы превратившись в ежиху... зачем ты отдала свою власть, царица, зачем подставила нас с тобой?! не прощу, не прощу, не прощу!.." ( ТрП 12) -
и это обида беспомощного ребёнка, обитающего в подростке-почти-взрослом (18 полных, уже к 19-ти) - в существе хрупком, витально нуждающемся в доступе к своему-божественному, однако имеющем реальную возможность этого доступа лишь через материнское лоно слияния с партнёром -
всё сильнее ощущающего, что ему тесно, значит и это яйцо скоро хрустнет как предыдущее, из-за чего одновременно жаждущего противоположных вещей:
затормозить процесс, вернуть партнёра к исполнению обязанностей хорошей матери (я писал об этом в постах про Разбойницу), согревающей яйцо / птенца крылами -
и, наоборот -
поскорей обрести крыла, чтобы не увязать в осколках яйца, а лететь к небу самому.
В состоянии себя-тогдашнего я вижу внутренний разлад, разрыв, расколотость -
и это мост к следующей теме, связанной с "Марсианином" не прямо, но плотно и глубоко.
Очень вскоре после встречи с безумной локсой и написания "Марсианина", во второй половине февраля 01 по ЧМ / на рубеже 1979-1980, у нас вышло знакомство с женщиной, которое впоследствии ассоциативно связалось для меня с той безумной, хотя формально сходства не было почти никакого; это были приключения уже в другом месте, с другими проблемами.
Женщину звали Аннуир, по всей видимости она была из бывших свободных женщин, внезапно очень больно напомнила мне Фанни - с Фанни мы тогда ещё не расстались, но больно-то было с самого начала, и Аннуир со своими парнями зацепила во мне струну той боли. У неё было двое мужчин, скорей всего между собой близкие, хотя может быть сблизились из-за неё? - не расспрашивал, не знаю. Помню что она затеяла знакомство со мной вопреки воле своих парней, пригласила меня на танец, потом я её пригласил, парни психовали... - было много сложностей, несмотря на то что никакого романа у меня с ней не было и с моей стороны не планировалось, просто разговоры по душам. Она жаловалась что у неё с ними серьёзно, но сейчас в отношениях кризис, жаловалась на свои и их болезни, я по мере сил помог организовать им лечение, с её мужчинами мы постепенно объяснились, в общем всё уладилось. Я не знаю, конечно - может, она и намекала своим поведением, что не против сделать вираж от своих к чужому, чтобы дальше жить с ними счастливей, однако я ничего такого тогда не заметил, несмотря на волнение, что Аннуир похожа на Фанни (может, конечно, не "несмотря", а "благодаря":))
Однако это всё присказка, а сказка была отдельно, страшная - про неё-то и речь.
Я не помню теперь, почему Аннуир вдруг надумала её рассказать, каков был повод - может, как раз нечто значимое, скрытое от моих глаз? - представляется, разговор был скорее светлым, хоть и грустноватым, а потом она вдруг заговорила про это - и меня вновь окунуло в лесную древность.
Жила-была, стало быть, где-то в отдельном, от всех скрытом доме одна старуха - такая старая, что не могла уже общаться с людьми, а очень хотела. И вот она сделала себе куколку в виде прекрасной девушки - дунула и вселилась в неё, и куколка ожила, и старуха пошла ею жить в людские места, и была очень рада, и никто не догадывался, что это не настоящая девушка, а всего лишь куколка.
Но однажды она встретила и полюбила юношу, и он тоже её полюбил... -
и вот тут всё кончилось как-то совершенно ужасно, не помню как - но ужасно! -
потому что выяснилось, что она - _ненастоящая_, что всё выдумка, всё ложь.
Я не помню деталей, они были для меня не важны - помню что меня пригвоздило, накрыло, прибило, затопило, прихлопнуло, вышибло! - я испытал такой шок и стыд, что не мог оставаться в доме Аннуир, кое-как распрощался и ушёл, ощущая себя оборотнем, на кого указали пальцем и назвали этим словом, и ему остаётся лишь раствориться потупив глаза. Позже, конечно, собрался, продолжил дела, с Аннуир и её парнями мы ещё общались, кажется в её доме даже было что-то вроде штаб-квартиры во время местных военных событий - но личного общения с ней уже толком не было, да было и ни к чему.
Эту сказку я вспоминал много раз, много лет! - постепенно, набираясь опыта и сил, заходил на этот сюжет с разных сторон: почему "ненастоящая", почему "ложь", почему всё безнадёжно? может, можно было бы что-то сделать, как-то устроиться, они же и правда любили друг друга?.. - понимаю, что моё отношение к делу менялось по мере того как я узнавал о жизни эис - а главное, по мере того как я обретал доступ к своим глубинам, становясь всё более и более "настоящим" для самого себя.
А тогда, услышав её слова, я был пригвождён! -
это про меня, про незримое, дряблое, дряхлое, бессильное, немощное тело за кадром -
по сравнению с живой куколкой - громоздкое, чуждое, заколдованное больное чудовище!..
По ЗЗ-шному я был юн, да и по ЗА-шному считалось что мне те же 18-20, однако в обоих мирах я ощущал эту немощь, этот груз лет как безнадёжное: я безумно стар и бессилен, я столько прожил, а так и не смог вполне воплотиться, моя жизнь на ЗА эфемерна словно та куколка - пальцем ткни, опознай, назови, я рассыплюсь, рассеюсь, потому что на самом деле меня не существует!.. - стыд, стыд, стыд, стыд и ужас, ужас и стыд.
С нынешнего ракурса - тезисно - вижу так:
этот стыд - про неукоренённость, про отсутствие доступа к внутреннему божеству -
про внутренний разрыв, воспринимающийся как внешний:
как разрыв между огромным немощным-хоть-и-реальным телом за кадром -
и маленьким-эфемерным-хоть-и-всемогущим телом в кадре;
но тут парадокс
думаю что стыжусь себя-бессильного-за-кадром - а стыжусь себя-ненастоящего-в-кадре;
думаю что стыжусь себя-ненастоящего-в-кадре - а стыжусь себя-бессильного-за-кадром;
я стыжусь разлада, разрыва, расколотости своего естества -
я стыжусь болезненной немощи Бабушки в себе самом, я стыжусь что мы с ней не-вместе! -
мне закрыт путь туда, где она полна сил, где в её божественных объятиях я всемогущ.
Бабушка состарéлась (о это страшное слово! - "вот именно так, состарéюсь, нечто среднее между "состариться" и "постареть" - означало, что для начала у меня отнимется всё что у меня есть, и только затем я умру") - и я тоже уже не тот, не дитя, не войти мне туда! - как в портал миниатюризации, где понятия "маленький" и "иной" почитай что тождественны.
С нынешнего ракурса понимаю, что доступ ко внутреннему божеству должен был естественно вызреть из детского во взрослый через переход овердрайвом порогов подростка, когда всё вздымается, падает, разбрызгивается, пересобирается и перезаписывается по новой - однако из-за драмы "Зеркала" нежные кристаллизующиеся структуры порушились, моё небо оторвалось от моей земли, доверие себе хрустнуло. Я обрёл доступ заново, когда мы с Татой открыли дверь на ЗА - но, как уже не раз было сказано, этот доступ был возможен лишь по принципу "один ключ на двоих" - мы могли входить в полноте только вместе, один я - никак. И даже вместе, вдвоём - я не мог прямо достичь того главного, что мне было так нужно, я не мог даже рисковать проникаться томительным чувством подлинности, таинства, присутствия ино-бытия - если мы сталкивались с необычайным, то я нормально переносил лишь то, что мог трактовать как "чудеса науки" (я писал об этом не раз, напр. тут и тут), упрощая-уплощая уровни реальности до не-затапливающего, не-ранящего. Душа просила ощутить себя не равным-взрослым, а младенцем в объятиях - а разум, точнее защитные-охранные проги, не позволяли.
У Таты, разумеется, были свои проблемы (см.ниже), которых я тогда не понимал вообще.
В завершение - пара слов о преддверии кризиса.
Зима 1979-1980, когда вышеописанные события и процессы происходили, уже являет собою преддверие Первого Кризиса, хоть он и грянул год спустя, зимой на 1981 - внутреннее лоно приятия уже сформировалось и мы уже в достаточной мере вызрели в нём как в яйце, мы росли - внутренние напряжения нарастали, теснота и неудовлетворённость соседствовали с латентной витальностью, жаждой жить - сепарация назревала, она была желанна, но вместе с тем и очень страшна.
На этапе "Марсианина" для меня было совершенно непредставимо, чтобы я смог погружаться в одиночку, как в ранние, до-"Зеркала", годы - однако уже вскоре, весной 1980, мне понемногу начал вновь открываться до-запретный мир детства, и я томился и жаждал, но вместе с тем боялся отдаться процессу, страшась что меня оторвёт от Таты - и значит непременно оторвёт от ЗА.
Тата, в свою очередь, на том этапе тоже страдала, что не может в одиночку проживать всё то, что ей хотелось и было важным проживать на ЗА - не могла не прикасаться мысленно к желанному, но изо всех сил старалась не прикасаться, боясь, что если даст себе волю, её унесёт в альтернативы, и мы с ней уже не сможем состыковаться, утратим путь к земле сердца и оба погибнем.
При этом я считал что Тата, в отличие от меня, вполне свободна погружаться одна, потому что при любой значительной расстыковке (напр. если я на ЗЗ оказывался в отъезде, а на ЗА при этом терял сознание) она естественно соединялась с нашими ЗА-шными близкими, и они писали мне письма, где рассказывали о прошедших без меня событиях -
для Таты же эти ситуации, как я узнал сильно спустя, были отнюдь не штатными, само собой разумеющимися, а из ряда вон выходящими, её буквально разрывало, она бы умерла, если бы не могла дать голос ЗА-шным близким - и вместе с тем, если я правильно понял, Тата полагает теперь, что не смогла бы вполне опереться на эти каналы связи для погружения, если бы я не поддерживал её в этом со своей стороны.
Более того: я совершенно не понимал, что у Таты была аналогичная моей тоска по закрытому от неё пра-миру - по утраченной свободе творчества, полноте сил; ей самой это было понятнее всего в области стихов, и она могла облечь своё горе в строки: "Мне ведь и так закрыты те поля // Где одуванчики плывут, паля // Где я иду, цикадами пыля…" (это уже совсем предкризисное, октябрь 1980, но чувствовала так Тата и ранее). Образ полей - это разгар весны-начало лета, зенит силы, полнота свободы, могущества, вдохновения - и здесь зафиксировано горе утраты всего этого, бессилие, тоска.
Можно сказать так:
На этапе 1979-80 мы оба вызрели в общем лоне достаточно для того чтобы ощущать и силу, и неудовлетворённость, ведущую к необходимости сепарации -
и вместе с тем оба не имели достаточного _личного_ доступа к глубинам, к внутреннему божеству - такого, чтобы для нас было возможно питаться блаженным всемогуществом в объятиях своего божества независимо друг от друга;
каждый из нас не мог быть счастливым без того чтобы партнёр оказывал ему тотальную родительскую поддержку, и каждому из нас на том этапе этой поддержки категорически не хватало -
мы нуждались друг в друге не по-хорошему, не свободно, нам было голодно и больно;
и наступавший уже тогда Первый Кризис, и последующие - имеют в основе тему сепарации в близости, каждый из кризисов ставил перед нами задачи в этой области, и мы их решали;
если бы не альтерра, не возможность через альтерру давать друг другу полной мерой божества (при том что каждый себе дать не могли - друг другу могли, хоть и выворачивались буквально наизнанку) - мы давно бы исчерпали и ресурс и смысл быть вместе, нас бы разнесло естественным образом -
а так нас порою в ошмётки било на скалах, но мы выжили и вызрели, и хотим ещё:)
Чего, кагрится, и вам желаем.
Внимание!
Вкратце на тему "Существо-Божество-Альтерризм" (там же и ряд ссылок по сабжу) - в Альтерристике, в подглавке "Отношения с внутренним божеством".
Продолжение истории наших предкризисных дел будет здесь же, в Архиве Альтерры, вскоре.
В своё время мы вспоминали новеллу Брэдбери "Марсианин" применительно к служению Высоких Грифонов, которые могли принимать на себя личность умерших, чтоб доделывать их земные дела и помогать их близким по-хорошему с умершими проститься. Уже тогда в обсуждениях возникал вопрос, что для себя имеют грифоны с того что помогают посторонним, в какой мере осознанно / инстинктивно они действуют, как строится жизнь существа, владеющего таким даром от природы и пр.
Стихотворение "Марсианин" (декабрь 1979) и нынешние размышления вслед ему - это не про Высоких Грифонов, а про меня. В ту давнюю пору мы ещё ничего не знали о существовании грифонов, однако тема "помощь другому / помощь себе / что чему содействует а что чему препятствует / цена вопроса" - очень даже была для нас тогда актуальной, хотя нельзя сказать, чтобы осознаваемой, скорее ощущаемой, волнующей и требующей выражения - вот например в стихах.
Марсианин
"Он лежал на камнях - остывающий воск, все лица в одном,
один глаз голубой, другой золотистый,
волосы каштановые, рыжие, русые, чёрные,
одна бровь косматая, другая тонкая,
одна рука большая, другая маленькая..."
(Рэй Брэдбери, "Марсианин")
И снова время настаёт.
И ты, пока ещё не лень,
Пока тебе ещё везёт,
Обычный начинаешь день.
А по следам твоим ползёт
От солнца ветреная тень.
Взойди на тёмное крыльцо,
Где двери плачут, как коты,
Где старой женщины лицо
Как будто с детства помнишь ты, -
"...Ну да, с тех пор живу одна...
Соседи? В гости? Нет, зачем...
И не люблю я их совсем...
Ну что ты! Сяду у окна,
Читаю, что-нибудь ищу...
Нет-нет, я вовсе не грущу.
...Но как ты на него похож!..
Ведь ты придёшь ещё? Придёшь?"
В карманах руки - по векам.
И время сквозь тебя течёт.
И юной женщины рука
Тебе ложится на плечо:
"...Тебе не холодно? А здесь
Давно ты не был... Извини.
Ну, как дела? Ты хоть звони!
Для этого минутка есть?
...Тебе пора уже? Ну что ж...
Куда же ты теперь идёшь?
Конечно же... Но иногда
Ты будешь появляться, да?.."
И вот сидишь ты у огня,
И чаем обжигаешь рот,
Приятель, голову склоня,
Твою ладонь в свою берёт,
И треплется, и говорит
О том, как, в сущности, ему
Совсем неплохо одному,
Потом ведёт тебя курить,
И провожает до дверей,
И снова темень на дворе,
И - за порог на полшага -
"Я буду ждать тебя, ага?.."
И снова по ступеням - вниз,
И опрометью - через двор,
Где стены, кажется, "Вернись!"
Кричат, - и дети, разговор
Прервав, играть тебя зовут -
Остановись на пять минут!
На пять минут, на полчаса...
Ну задержись! Ты паруса
Поднимешь дальних кораблей, -
Ну задержись, не пожалей
Минуты, если всё равно
Ты думаешь уже о том,
Как снова вступишь в чей-то дом,
Где ждут тебя уже давно,
Как, переполненный стыда,
Трепаться будешь без труда,
И сердцу с ужасом внимать,
И безнадёжно понимать
Его обманчивый порыв, -
Но до какой ещё поры
Ты будешь вспоминать к утру,
И молча плакать на ветру,
И уверять осенний дождь,
Что ты придёшь ещё, придёшь?!..
Беги, беги же поскорей
Прочь от распахнутых дверей,
Прочь от распахнутых окон,
Где ты привидишься, как сон,
Где не был ты ещё... Беги,
Дай позабыть твои шаги,
Пускай следы твои во мгле
Растают по сырой земле, -
Но если хочешь - задержись.
Остановись. Но знай тогда:
Твоя растрёпанная жизнь
Твоей не будет никогда!
И вот придёт однажды день -
Ты взглядом неба не найдёшь,
И с первым шагом упадёшь
На каждом камне площадей,
На перекрёстках всех дорог, -
И развернётся твой мирок,
И отразится в нём любой,
И станет всё вокруг - тобой,
И люди, точно стая птиц,
Сомкнутся над тобой в кольце,
И будут сотни разных лиц
В твоём растерянном лице, -
И в пыль рассыплются в конце.
6 декабря 1979
Начну одновременно с "в целом" и "с конца", поскольку начало стиха более нагруженное, хочу подойти к нему с подготовкой.
Зима 1979-80 - эпоха, когда для меня становится предельно актуальным вопрос о том, в какой мере мои действия продиктованы _моими_ желаниями, в какой - желаниями других, которые я заведомо вынужден _принимать как мои_ желания, иначе испытываю нестерпимую боль - ну и конечно далее вопрос о том, что мне делать с тем знанием, которое я получаю в ответ на первый вопрос.
Можно констатировать, что у меня-юного, на том этапе и ранее, в очень многих аспектах по дефолту пробито даже не сакраментальное "хочу хотеть" - у меня-юного это "хочу хотеть" даже пропущено, ещё там время тратить на "хочу хотеть"! - пробита прямая линия между "_мне_надо_ хотеть" и "значит хочу". В этом смысле я-юный могу "сделать себе обрадоваться" из очень многого, что надо вовсе не мне, а "моим другим" - особенно если это те (даже не обязательно близкие, просто другие), кого я записал в "опекаемые", на кого распространяется моё родительское / божественное покровительство - кого я по той или иной причине "держу", предоставляя пространство проживания.
На рассматриваемом этапе мне постепенно становится очевидно, что у меня больше не хватает ресурса чтобы давать пространство одновременно и всем тем, кто жаждет от меня родительской поддержки, и себе самому - я начинаю всё острее ощущать нехватку собственной жизни, ощущать что я стеснён-задыхаюсь-расточаюсь - всё острее ощущая это положение как _несправедливое, нечестное_.
Я уже не раз поминал Бабушкины ключевые "справедливо /несправедливо", "честно /нечестно", подразумевавшие многофакторный анализ ситуации: сделать честно, то есть всё учесть = вычислить и разложить на участников дела "доходы и расходы" таким образом, чтобы поделить то и другое адекватно, по ресурсу, в балансе; "честно / справедливо" могло абсолютно не значить "поровну" (хотя нередко значило именно это) - в ход шли всевозможные "а зато", из которых следовали подвижки в плюс и в минус. Так делилось и вложение труда, и его плоды; характерно, что Бабушка никогда не выделяла себя ни в ту ни в другую сторону - высчитывая свою долю плюх и плюшек ровно так же, как для всех остальных ( ТрП 1, ТрП 9).
Приняв от Бабушки эту схему соотношений между мной и всевозможными "моими", я без сомнений вкладывался там, где считал, что кому-то до зарезу, а мне не трудно уступить (другой раз мне будет до зарезу, и уж тогда попробуй мне не уступить, ага-ага:)) - и это работало, однако к зиме 1979-80 я всё более и более остро стал чувствовать, что умираю! - уже не просто уступаю, а отступаю в болота как остатки разгромленной армии.
Справедливо и честно - это если я родительски вкладываюсь в "моих", которые принимают мой вклад и растут на нём, чтобы затем при необходимости так же родительски вложиться в меня; если же они не могут принять мой вклад, если всё уходит как в прорву - поглощают и им не хватает, не хватает, не хватает, и вот уже не хватает мне, не хватает меня - нет, это несправедливо, нечестно, я так не хочу!
И вместе с тем я ощущаю, что мне невыносимо больно думать о том чтобы им отказать - нет, нет, только не это! ("И сердцу с ужасом внимать // И безнадёжно понимать // Его обманчивый порыв (...) // И молча плакать на ветру // И уверять осенний дождь // Что ты придёшь ещё, придёшь?!..") -
так что мне бы более всего хотелось, чтобы это всё решилось как-нибудь само - чтобы как-нибудь они сами, чтобы как-нибудь я сам, чтобы как-нибудь оно само, чтобы зайка-и-лужайка... -
однако вывод в моём "Марсианине" столь же безжалостен, как у Брэдбери:
ты можешь принять _любое_ решение, но условия выбора проговорены внятно - нет, не "как-нибудь обойдётся", ничего не обойдётся! - или ты будешь отстаивать своё право на жизнь, или тебя сожрут, и уже будет всё равно, будут ли они так горько плакать без тебя, как плачут сейчас.
Нет, я не хочу быть сожранным. Я хочу жить.
Я констатирую, что выбор быть сожранным не только ужасен, но и красив - но нет, я не хочу.
Я издеваюсь над собой, сочувственно-ядовито подчёркивая, что бегство постыдно (оказаться забытым, в понимании меня-юного - это и горе, и стыд), что удел божества, коим я себя ощущаю, это отдать себя на растерзание - да я и сам сомневаюсь, действительно, не лучше ли так!.. -
однако нет, я так не хочу, я хочу жить.
Отметим в скобках, что тогда, зимой 1979-80, я выбрал жить - однако потом не раз качался туда-сюда, снова и снова уступал, отдавая куски себя тем, кому вообще-то совсем не считал справедливым отдавать - а потом снова и снова пробуждался, констатировал что я не хочу нечестно, я хочу жить! - и опять начинал за себя сражаться.
Я не помню сейчас, кто был тем "приятелем", который ну никак не мог начать жить без меня, скорей всего в стихе нарисован обобщённый образ, и уж тем более не помню про детей, скорей всего тут ЗА-шные дети оказались соединены с ЗЗ-шными - а вот зато насчёт "юной женщины" сомнений нет, это Разбойница.
О проблемах сепарации в отношении Разбойницы у меня написано уже аж три поста (начало вот тут) - повторяться не буду, отмечу лишь, что декабрь 1979, когда написан "Марсианин" - это пора, когда я уже люблю Фанни и значит чётко понимаю разницу между любимой женщиной и нелюбимой, и уже пытаюсь внятно проговаривать Разбойнице, что хочу изменить формат отношений, вплоть до того чтобы она стала сестрёнкой или подружкой-для-подружки / для подружек - тем более что она успела разок побывать в гостях у нас на ЗЗ и видела нас с Татой в ЗЗ-шном виде. На мои предложения, как я уже говорил, Разбойница отчасти безмятежно, отчасти безнадёжно отвечала: "да-да, хорошо, пускай вы будете мои подруги или кто угодно, любите меня как угодно или вовсе не любите - я своё дело знаю и буду любить всё равно!" - и этот устало-привычный наезд вполне отразился в стихе.
Самый интересный, самый нагруженный образ - это "старая женщина", тут надо много чего говорить отдельно, и рассказывать и размышлять.
Прежде всего изложу самую внятную, прозрачную для меня-тогдашнего часть.
Незадолго до написания "Марсианина" (примерно сер.февраля 01 по ЧМ / ноябрь 1979) у нас вышло знакомство, сильно ранившее меня и смутившее.
В окрестностях очередного форта, где мы наводили порядок, в лесу обнаружился дом, где жила одинокая старая женщина. Уже не помню, по чьей наводке мы там оказались, может кто-то сказал, мол, проверили б вы, не случилось ли с ней чего - помню лишь что при одном приближении к дому пахнуло сказкой, древностью, болью, былой мощью, безумием, сном!.. - чуть ли не увитый шиповником замок предстал предо мной, хотя реально виден был просто большой очень старый дом.
Разговор, состоявшийся между мною и хозяйкой, я-нынешний даже не назвал бы разговором: она была полностью в себе, в своих воспоминаниях, грезила наяву, хотя обращалась вроде бы ко мне. Перед её глазами были её умершие возлюбленные - то ли недавно жившие, то ли давным-давно, то ли обычные люди, то ли лесные духи; ярче всего мне запомнился образ фавна, игравшего на свирели - с нынешнего ракурса полагаю, что она спутывала между собой кого-то, кого любила в дочеловеческие времена, с кем-то из людских, более поздних, его потомков. Она говорила, и я видел всё о чём слышал, погружался, тонул, всё глубже тонул... - и ощущал нарастающий протест, сопротивление, даже обиду.
Я не знал тогда ничего о праматерях-эис, лишь теперь догадался (уверен, что так!), что она была здешней хозяйкой, безумной локсой (не исключено, что её безумие было связано с жестокостью местных нравов, так бывает, причинно-следственные связи работают в таких случаях в обе стороны - мать и дети взаимно вгоняют друг друга в штопор) - ничего подобного я тогда не знал, но ощущал сильнейший наезд, который тогда не мог определить словами, а теперь назвал бы наездом на младшего со стороны значимой старшей женщины - матери / бабушки.
_Меня_ не было в этом разговоре, как реальная личность я отсутствовал - но _от меня_ явно требовалось нечто, представлявшееся мне глубоко противоестественным: временно занять место в ряду её возлюбленных, став для неё на сегодня носителем образа кого-то из них / кого-нибудь вроде их всех.
Так нельзя, нельзя, я не буду, меня тут нет! - я-живой для неё не существую, игроком-актёром быть не хочу, да и вообще это инцест! - так я чувствовал, но не мог сформулировать иначе чем стихом.
Чем дело кончилось, я толком даже и не помню - кажется, позвал к ней кого-то, кто смыслил в общении с безумцами, и притом разведчика, чтобы при необходимости /возможности оживлять её людей. Кажется, предупредил, что не понимаю, сколько реально лет прошло с их смертей, так что можно попасть в затруднительное положение, как вышло у нас с Амаем: "люди без звёзд", оказавшиеся вне своего контекста, могут очень страдать, их разведчикам не позавидуешь.
Может, я и вообще не перенёс разговора с ней, вырубился по ходу (так со мной бывало не раз), а потом уже, когда меня оттуда утащили, стал искать для неё психологов-разведчиков, договариваться, чтобы ей помогли - ясно что в любом случае, сам ли я ушёл от неё или меня унесли, больше я с ней не встречался и встречаться не хотел.
Это, стало быть, была фактическая-событийная подоснова образа "старой женщины" - но там ещё много важного-интересного, в чём хочу покопаться сейчас.
Самая неожиданная, самая свежая мысль-ассоциация - это одиночество и смерть Бабы Киры.
Баба Кира умерла в октябре 1979, после смерти Дедушки прожив полгода - угасла, так и не смогла настроиться на жизнь без него. Она не была брошена, Папа Юра бывал у неё регулярно, были и другие кто заходил - однако они с Дедушкой были очень связаны, а смерть его была внезапной (шли вместе под руку, упал на ступенях поликлиники и тут же умер), и ей было не перейти на другие рельсы.
Я был на похоронах Дедушки, а на похоронах Бабы Киры не был, о чём жалею - хотя вполне понимаю, что у меня на том этапе совсем не было сил: мы с Татой переживали нелёгкие времена, у нас не было места для отдыха, по факту мы странствовали, хотя формально из семей не уходили - ночевать приходили каждый к своим, с утра до вечера мотались (работа-учёба-где-придётся). Я был благодарен отцу, когда он сказал что на похороны Бабы Киры можно не приходить, учёбы не пропускать - но потом горевал, что не простился и что от этого никак не проходит недоумение, сбиваюсь, продолжаю искать её в пространстве живых.
За эти полгода, между их смертями, я навещал Бабу Киру наверно всего пару раз - но, правда, за предыдущие годы моих посещений тоже было немного, мы перестали общаться уже давно, не знаю даже почему. Они с Дедушкой постепенно перестали ездить к нам в гости (возможно, тут замешаны внутрисемейные конфликты, к которым я отношения не имел и иметь не хотел), и Папа Юра бывал у них один или с Ланкой, а меня практически не звал, и я был этому рад. Несмотря на то что в детстве Дедушка и Баба Кира значили для меня очень много (см. ТрП 4 и ТрП 4а), ко времени встречи с Татой моё с ними общение оказалось сильно затруднено, мы совершенно не находили общего языка.
Я совсем не помню, как выглядели мои посещения в эти полгода, что делалось, что говорилось - но хорошо помню тягостное немотство, неловкость и боль. Я не хотел навещать её, не чувствовал ни желания ни сил, и шёл на это лишь потому что об этом просил Папа Юра; понимаю теперь, что задача была как-то развлечь её, отвлечь от печальных мыслей, оказать поддержку, попросту говоря - и что для этого нужно было предоставить ей пространство принятия, лучше всего начать расспрашивать о жизни, побудить к воспоминаниям о давнем-важном - это то самое, что даёт человеку расправиться, задышать. Но тогда я не мог сделать этого для неё, полагаю что не смог бы даже если бы папа прямо посоветовал, что нужно делать - у меня не было для этого не только инструментов, но и ресурса, я не мог тут занять родительскую позицию, даже если бы захотел, наш расклад с ней был совсем иным.
Тем не менее, мучительное чувство, что я должен тут нечто, чего не могу и не хочу, что мы с ней располагаемся изнурительно-вынужденно, что чужое горе превращается в мою вину и затапливает меня, на меня не остаётся места и это нестерпимо - это чувство могло выразиться в стихе несмотря на то, что я не думал об этом на сознательном уровне, не имел ничего этого в виду.
Тема одиночества и смерти Бабы Киры была настолько болезненной, настолько отдельной от всего остального, что я не связывал её с "Марсианином" ни тогда, ни потом, в течение следующих сорока с лишним лет - и лишь теперь, когда я стал размышлять об этом прицельно, картина сложилась.
Это была, если можно так выразиться, "человеческая" область ассоциаций - а существует ещё и другая область, которую можно назвать "нечеловеческой / дочеловеческой, волшебной, божественной", и она связана с образом Бабушки - который тоже оставался для меня невидимым в течение долгих лет.
Выше я обозначил ряд образов той встречи, отсылавшихся на до-человеческую древность, вызывавших томление - чуть ли не увитый шиповником замок, чуть ли не фавн со свирелью, чуть ли не говорящие звери, просвечивавшие сквозь реалии современности... - понимаю теперь, что эти образы зацепляли и ранили, вызывали боль и обиду независимо от того, что от меня требовалось нечто для меня неприемлемое.
Более того: вспоминая этот камертон, я в какой-то момент осознал (не сейчас, нет, четыре года назад, как раз по ходу работы с "Тремя Парками"), что меня тогда вообще очень ранили подобные вещи - всё это сказочное, древнее, до-человеческое, мир болота, мир леших, мир местных эис - ранило до слёз, потому что было связано с недостижимостью, с запретом прикасаться, и недостижимость/ воспрещённость эта относилась к моему миру-до-Зеркала - миру до-катастрофному, блаженному, где мы с Бабушкой всемогущи, где я расту из Бабушки словно гриб из грибницы, где папа с мамой такие же дети как я, играющие на Бабушкиной груди. Для меня много лет закрыт был доступ ко всему этому, и поэтому я не только не мог опознать образ Бабушки в живом теле Алестры - но и всякий раз при встрече испытывал боль и обиду.
С одной стороны, стало быть, это боль и обида, что мне показывают заведомо недостижимое, хоть и нестерпимо желанное - столь желанное, столь необходимое, что запрет прикасаться делает невозможным даже _ощущать желание_, это защита от совсем уж убийственной боли;
а с другой стороны, в данном конкретном эпизоде я вижу боль и обиду, что мне показывают как бы подлинную живую праматерь во плоти - но по сути это, наоборот, клевета на праматерь:
настоящая праматерь, то есть Бабушка - не жадная, а щедрая, не сожрать меня хочет, не горем своим затопить - она мой лес и моя дорога, мой маяк и море, брод с незабудками и птица-рух, которая никогда не проголодается, никогда не рухнет ( ТрП 1) - она питает и спасает меня, а не требует чтобы я питал и спасал её, отрубая от себя куски ей на поживу.
И ещё важный момент.
Понимаю теперь, что моя обида относится и к тогдашней Бабушкиной немощи - некогда всесильная, Бабушка "в буквальном смысле съёжилась, из лесной владычицы превратившись в ежиху... зачем ты отдала свою власть, царица, зачем подставила нас с тобой?! не прощу, не прощу, не прощу!.." ( ТрП 12) -
и это обида беспомощного ребёнка, обитающего в подростке-почти-взрослом (18 полных, уже к 19-ти) - в существе хрупком, витально нуждающемся в доступе к своему-божественному, однако имеющем реальную возможность этого доступа лишь через материнское лоно слияния с партнёром -
всё сильнее ощущающего, что ему тесно, значит и это яйцо скоро хрустнет как предыдущее, из-за чего одновременно жаждущего противоположных вещей:
затормозить процесс, вернуть партнёра к исполнению обязанностей хорошей матери (я писал об этом в постах про Разбойницу), согревающей яйцо / птенца крылами -
и, наоборот -
поскорей обрести крыла, чтобы не увязать в осколках яйца, а лететь к небу самому.
В состоянии себя-тогдашнего я вижу внутренний разлад, разрыв, расколотость -
и это мост к следующей теме, связанной с "Марсианином" не прямо, но плотно и глубоко.
Очень вскоре после встречи с безумной локсой и написания "Марсианина", во второй половине февраля 01 по ЧМ / на рубеже 1979-1980, у нас вышло знакомство с женщиной, которое впоследствии ассоциативно связалось для меня с той безумной, хотя формально сходства не было почти никакого; это были приключения уже в другом месте, с другими проблемами.
Женщину звали Аннуир, по всей видимости она была из бывших свободных женщин, внезапно очень больно напомнила мне Фанни - с Фанни мы тогда ещё не расстались, но больно-то было с самого начала, и Аннуир со своими парнями зацепила во мне струну той боли. У неё было двое мужчин, скорей всего между собой близкие, хотя может быть сблизились из-за неё? - не расспрашивал, не знаю. Помню что она затеяла знакомство со мной вопреки воле своих парней, пригласила меня на танец, потом я её пригласил, парни психовали... - было много сложностей, несмотря на то что никакого романа у меня с ней не было и с моей стороны не планировалось, просто разговоры по душам. Она жаловалась что у неё с ними серьёзно, но сейчас в отношениях кризис, жаловалась на свои и их болезни, я по мере сил помог организовать им лечение, с её мужчинами мы постепенно объяснились, в общем всё уладилось. Я не знаю, конечно - может, она и намекала своим поведением, что не против сделать вираж от своих к чужому, чтобы дальше жить с ними счастливей, однако я ничего такого тогда не заметил, несмотря на волнение, что Аннуир похожа на Фанни (может, конечно, не "несмотря", а "благодаря":))
Однако это всё присказка, а сказка была отдельно, страшная - про неё-то и речь.
Я не помню теперь, почему Аннуир вдруг надумала её рассказать, каков был повод - может, как раз нечто значимое, скрытое от моих глаз? - представляется, разговор был скорее светлым, хоть и грустноватым, а потом она вдруг заговорила про это - и меня вновь окунуло в лесную древность.
Жила-была, стало быть, где-то в отдельном, от всех скрытом доме одна старуха - такая старая, что не могла уже общаться с людьми, а очень хотела. И вот она сделала себе куколку в виде прекрасной девушки - дунула и вселилась в неё, и куколка ожила, и старуха пошла ею жить в людские места, и была очень рада, и никто не догадывался, что это не настоящая девушка, а всего лишь куколка.
Но однажды она встретила и полюбила юношу, и он тоже её полюбил... -
и вот тут всё кончилось как-то совершенно ужасно, не помню как - но ужасно! -
потому что выяснилось, что она - _ненастоящая_, что всё выдумка, всё ложь.
Я не помню деталей, они были для меня не важны - помню что меня пригвоздило, накрыло, прибило, затопило, прихлопнуло, вышибло! - я испытал такой шок и стыд, что не мог оставаться в доме Аннуир, кое-как распрощался и ушёл, ощущая себя оборотнем, на кого указали пальцем и назвали этим словом, и ему остаётся лишь раствориться потупив глаза. Позже, конечно, собрался, продолжил дела, с Аннуир и её парнями мы ещё общались, кажется в её доме даже было что-то вроде штаб-квартиры во время местных военных событий - но личного общения с ней уже толком не было, да было и ни к чему.
Эту сказку я вспоминал много раз, много лет! - постепенно, набираясь опыта и сил, заходил на этот сюжет с разных сторон: почему "ненастоящая", почему "ложь", почему всё безнадёжно? может, можно было бы что-то сделать, как-то устроиться, они же и правда любили друг друга?.. - понимаю, что моё отношение к делу менялось по мере того как я узнавал о жизни эис - а главное, по мере того как я обретал доступ к своим глубинам, становясь всё более и более "настоящим" для самого себя.
А тогда, услышав её слова, я был пригвождён! -
это про меня, про незримое, дряблое, дряхлое, бессильное, немощное тело за кадром -
по сравнению с живой куколкой - громоздкое, чуждое, заколдованное больное чудовище!..
По ЗЗ-шному я был юн, да и по ЗА-шному считалось что мне те же 18-20, однако в обоих мирах я ощущал эту немощь, этот груз лет как безнадёжное: я безумно стар и бессилен, я столько прожил, а так и не смог вполне воплотиться, моя жизнь на ЗА эфемерна словно та куколка - пальцем ткни, опознай, назови, я рассыплюсь, рассеюсь, потому что на самом деле меня не существует!.. - стыд, стыд, стыд, стыд и ужас, ужас и стыд.
С нынешнего ракурса - тезисно - вижу так:
этот стыд - про неукоренённость, про отсутствие доступа к внутреннему божеству -
про внутренний разрыв, воспринимающийся как внешний:
как разрыв между огромным немощным-хоть-и-реальным телом за кадром -
и маленьким-эфемерным-хоть-и-всемогущим телом в кадре;
но тут парадокс
думаю что стыжусь себя-бессильного-за-кадром - а стыжусь себя-ненастоящего-в-кадре;
думаю что стыжусь себя-ненастоящего-в-кадре - а стыжусь себя-бессильного-за-кадром;
я стыжусь разлада, разрыва, расколотости своего естества -
я стыжусь болезненной немощи Бабушки в себе самом, я стыжусь что мы с ней не-вместе! -
мне закрыт путь туда, где она полна сил, где в её божественных объятиях я всемогущ.
Бабушка состарéлась (о это страшное слово! - "вот именно так, состарéюсь, нечто среднее между "состариться" и "постареть" - означало, что для начала у меня отнимется всё что у меня есть, и только затем я умру") - и я тоже уже не тот, не дитя, не войти мне туда! - как в портал миниатюризации, где понятия "маленький" и "иной" почитай что тождественны.
С нынешнего ракурса понимаю, что доступ ко внутреннему божеству должен был естественно вызреть из детского во взрослый через переход овердрайвом порогов подростка, когда всё вздымается, падает, разбрызгивается, пересобирается и перезаписывается по новой - однако из-за драмы "Зеркала" нежные кристаллизующиеся структуры порушились, моё небо оторвалось от моей земли, доверие себе хрустнуло. Я обрёл доступ заново, когда мы с Татой открыли дверь на ЗА - но, как уже не раз было сказано, этот доступ был возможен лишь по принципу "один ключ на двоих" - мы могли входить в полноте только вместе, один я - никак. И даже вместе, вдвоём - я не мог прямо достичь того главного, что мне было так нужно, я не мог даже рисковать проникаться томительным чувством подлинности, таинства, присутствия ино-бытия - если мы сталкивались с необычайным, то я нормально переносил лишь то, что мог трактовать как "чудеса науки" (я писал об этом не раз, напр. тут и тут), упрощая-уплощая уровни реальности до не-затапливающего, не-ранящего. Душа просила ощутить себя не равным-взрослым, а младенцем в объятиях - а разум, точнее защитные-охранные проги, не позволяли.
У Таты, разумеется, были свои проблемы (см.ниже), которых я тогда не понимал вообще.
В завершение - пара слов о преддверии кризиса.
Зима 1979-1980, когда вышеописанные события и процессы происходили, уже являет собою преддверие Первого Кризиса, хоть он и грянул год спустя, зимой на 1981 - внутреннее лоно приятия уже сформировалось и мы уже в достаточной мере вызрели в нём как в яйце, мы росли - внутренние напряжения нарастали, теснота и неудовлетворённость соседствовали с латентной витальностью, жаждой жить - сепарация назревала, она была желанна, но вместе с тем и очень страшна.
На этапе "Марсианина" для меня было совершенно непредставимо, чтобы я смог погружаться в одиночку, как в ранние, до-"Зеркала", годы - однако уже вскоре, весной 1980, мне понемногу начал вновь открываться до-запретный мир детства, и я томился и жаждал, но вместе с тем боялся отдаться процессу, страшась что меня оторвёт от Таты - и значит непременно оторвёт от ЗА.
Тата, в свою очередь, на том этапе тоже страдала, что не может в одиночку проживать всё то, что ей хотелось и было важным проживать на ЗА - не могла не прикасаться мысленно к желанному, но изо всех сил старалась не прикасаться, боясь, что если даст себе волю, её унесёт в альтернативы, и мы с ней уже не сможем состыковаться, утратим путь к земле сердца и оба погибнем.
При этом я считал что Тата, в отличие от меня, вполне свободна погружаться одна, потому что при любой значительной расстыковке (напр. если я на ЗЗ оказывался в отъезде, а на ЗА при этом терял сознание) она естественно соединялась с нашими ЗА-шными близкими, и они писали мне письма, где рассказывали о прошедших без меня событиях -
для Таты же эти ситуации, как я узнал сильно спустя, были отнюдь не штатными, само собой разумеющимися, а из ряда вон выходящими, её буквально разрывало, она бы умерла, если бы не могла дать голос ЗА-шным близким - и вместе с тем, если я правильно понял, Тата полагает теперь, что не смогла бы вполне опереться на эти каналы связи для погружения, если бы я не поддерживал её в этом со своей стороны.
Более того: я совершенно не понимал, что у Таты была аналогичная моей тоска по закрытому от неё пра-миру - по утраченной свободе творчества, полноте сил; ей самой это было понятнее всего в области стихов, и она могла облечь своё горе в строки: "Мне ведь и так закрыты те поля // Где одуванчики плывут, паля // Где я иду, цикадами пыля…" (это уже совсем предкризисное, октябрь 1980, но чувствовала так Тата и ранее). Образ полей - это разгар весны-начало лета, зенит силы, полнота свободы, могущества, вдохновения - и здесь зафиксировано горе утраты всего этого, бессилие, тоска.
Можно сказать так:
На этапе 1979-80 мы оба вызрели в общем лоне достаточно для того чтобы ощущать и силу, и неудовлетворённость, ведущую к необходимости сепарации -
и вместе с тем оба не имели достаточного _личного_ доступа к глубинам, к внутреннему божеству - такого, чтобы для нас было возможно питаться блаженным всемогуществом в объятиях своего божества независимо друг от друга;
каждый из нас не мог быть счастливым без того чтобы партнёр оказывал ему тотальную родительскую поддержку, и каждому из нас на том этапе этой поддержки категорически не хватало -
мы нуждались друг в друге не по-хорошему, не свободно, нам было голодно и больно;
и наступавший уже тогда Первый Кризис, и последующие - имеют в основе тему сепарации в близости, каждый из кризисов ставил перед нами задачи в этой области, и мы их решали;
если бы не альтерра, не возможность через альтерру давать друг другу полной мерой божества (при том что каждый себе дать не могли - друг другу могли, хоть и выворачивались буквально наизнанку) - мы давно бы исчерпали и ресурс и смысл быть вместе, нас бы разнесло естественным образом -
а так нас порою в ошмётки било на скалах, но мы выжили и вызрели, и хотим ещё:)
Чего, кагрится, и вам желаем.
Внимание!
Вкратце на тему "Существо-Божество-Альтерризм" (там же и ряд ссылок по сабжу) - в Альтерристике, в подглавке "Отношения с внутренним божеством".
Продолжение истории наших предкризисных дел будет здесь же, в Архиве Альтерры, вскоре.