Жизнь в Санкт-Петербурге: Хронос
Часть 1. http://arbodhy.livejournal.com/128279.html
Часть 2. http://arbodhy.livejournal.com/150776.html
Не проститься,
Не забыться
Спи, усни пока
Не найти тебе пути
Не найти
Леонид Федоров
В описании моей истории чувств есть один пробел, который мне сейчас никак не хочется заполнять: короткая и ослепительная история влюбленности, столь мощная, что прибыв в Санкт-Петербург, я был уже практически, и в очередной раз, мертв. Поезд вез изголодавшееся, отчаявшееся, и не верящее в благополучный исход собственных терзаний подобие трупа имени меня. Всякое сообщение с миром прервалось. К тому времени, как я прибыл на Московский вокзал, обе мои сим-карты символично почили. Это действительно было путешествием в загробный мир. Впредь Санкт-Петербург у меня будет ассоциироваться с утонченным некрополем, в котором прошлого больше, чем настоящего, а призраки проглядывают сквозь косметику на лицах живых людей. Отправиться за Солнцем в город, где небо неизменно серое, что может быть абсурдней?
* * *
Поселили меня в деревню. В этих краях императорская семья любила проводить лето, сейчас же здесь снуют многочисленные туристы, пенсионеры и студенты из местного Студгородка. Петергоф - это дворцовые ансамбли, стилизованные под старину двухэтажки и Петродворцовский учебно-научный комплекс, состоящий из общежитий и нескольких технических факультетов, пронизанных конструктивизмом и какой-то заброшенностью. Еще летом мне казалось, что здесь все вымерло, в силу того, что когда-то физики или химики изобрели страшное оружие массового поражения и по ошибке его применили. Ты идешь, будто сталкер, по заросшим травой асфальтовым дорожкам мимо гигантских серых зданий и пасущихся коров, и кажется, что в этом мире ты остался совершенно один. Осенью это обманчивое впечатление развеивается с прибытием первых студентов. Это их вотчина, их маленький лес, их причудливые облака. Удивительное место, которое я полюбил сразу же, как его увидел. ПУНК - это одновременно и счастье молодости, и ее же одиночество. Первые несколько месяцев первокурсники в анонимных группах жалуются на то, что не могут завести друзей. Например, в моем общежитии печальный юноша полгода уже бродит по коридорам, никем не замечаемый, разве что Филиппом, ленивым котом черно-белого окраса, который хитро лежит на бордюре у входа, и ждет, когда его кто-нибудь, проходящий мимо, погладит или покормит.
Теперь о своей невероятной удаче. Моя комната - это маленькая квартира с отдельным душем, кухней и холодильником, рассчитанная на троих человек. Интерьер квартиры, конечно, паршивенький, но как я позже убедился, в сравнении вполне сносный. Кроме меня здесь никого не было. Так я и прожил один полгода, пока ко мне не подселился Дима Д. Первое же время я каждый день по возращении домой то ли со страхом, то ли с надеждой поглядывал на окна, не включил ли кто свет? Вещи чужие были повсюду, но хозяина нигде не было. Я даже навоображал себе, что он давно скончался, а за мной наблюдает его призрак, и комната эта - проклятая. Впрочем, сосед через месяц объявился. Оказалось, живет в Питере, но место в общежитии терять не хочет. Я был в чем-то прав, он мертвый - «мертвая душа», ну да мне это было на руку. Обживаться так было куда легче.
* * *
Про учебу стоит сказать только то, что за семестр я так и не определился нравится мне журналистика или нет. Поступил то больше от безысходности, и все с завистью смотрел на людей, которые уже нашли себя. И мне хотелось вернуться к своему адыгейскому приключению, и писал я такие тексты:
Когда сказал "Я люблю тебя" первый раз, мне ответили: "Не звони мне больше".
Когда сказал "Я люблю тебя" второй раз, мне сказали: "Очень приятно".
Когда я признался в любви в третий раз, мне в ответ прислали смайлик.
Надеюсь, в четвертый раз мне купят хотя бы выпивку.
И никто мне, конечно, не отвечал.
Зато у меня появилось новые друзья, и оформились в дружбу отношения с несколькими приятелями. В богатстве социальной жизни со своим переездом я, конечно, нисколько не прогадал. А Питер все же был тяжелым городом, переполненным воспоминаниями. По сути, это не было переселение на новое место в попытке самоидентификации. Здесь у меня уже была история, и улицы как ссылки хранили мою память, к которой я время от времени обращался. И вот, стоя как-то у факультета на Первой линии….
* * *
Не припомню, в честь чего мы с однокурсником курили там, но к тому времени я Максиму уже немного рассказал о себе. Я вдаль смотрю, проходят люди, и едет на велосипеде с подругой Дима К.. Я учусь недалеко от его общежития, в паре улиц, и эта злосчастная встреча должна была произойти рано или поздно. Но мне как-то спокойно и любопытно. Он приглашает куда-то посидеть на выходных и пропадает с концами. Наверное, зачитался в библиотеке. Я гадаю, отчего так, но в голове ни одной стоящей мысли. В тот же день я делаю запись: «Я не вынашивал долго план о переезде в Санкт-Петербург. Это было очевидно, ведь я был влюблен в местного, но все чувства девальвировались еще до того, как я оказался в приказе на зачисление. Теперь я в большом, холодном, красивом городе. Самое ужасное, что, к сожалению, у меня не было запасного плана на жизнь».
* * *
Первое время я активен, наверное, потому, что у меня много сил и денег. Хожу на выставки, политические дебаты, исследую питейные, оставляю призрачные следы на проспектах и без устали общаюсь с людьми. А потом замыкаюсь. Деньги кончаются, работа превращается в детское желание, я окукливаюсь. Впрочем, процесс этот был долгим. Так, однажды я заболел. Три недели нескончаемого отчаяния, трат на лекарства и безнадеги пустых полей. Петергоф впервые открылся для меня с непривлекательной стороны. Тут до ближайшего магазина полчаса пешком, автобусы ходят редко. Выйдешь - уже простудился. Мой организм проходил тяжелую акклиматизацию, но благодаря ей я излечился не только от бронхита, но и от своей горной любовной болезни. Что же вы думаете? В итоге я подцепил старую, от которой у меня так и не выработался иммунитет.
* * *
И еще одно маленькое нелирическое отступление. Финансовая и пространственная свобода закономерно рождают сексуальную. Мне захотелось приключений, и это желание пропало в первую же необременительную встречу. Я искал так называемого fuck body, человека, с которым я мог бы спать в ПУНКе без обязательств, для чего завел геолокационное приложение для знакомств. Мой первый же партнер оказался каким-то жутким мудаком. Полчаса я пытался завести с ним разговор, но все мои старания наладить человеческий контакт рухнули о простой в своей природности вопрос «Трахаться будем?» Будем.
«К 22 годам я приручил животное внутри себя, а когда захотел его разбудить, то разум потребовал ответа. Пенетрация без объятий, поцелуев и душевного неспокойствия рождает еще большее беспокойство».
Поэтому я Hornet удалил.
* * *
Сидим где-то в баре. Я, Дима Д. и Катя Т. Она спрашивает, было ли мне стыдно встречаться с Димой К., после того как я опубликовал саморазоблачающий очерк об эросе. Я ответил что-то спонтанное, мало похожее на правду, но задумался. Я испытывал волнение, неудобство, ностальгию и ничего похожего на стыд. Разве возможно стыдиться любви? Конечно, весь комплекс неприятных чувств можно обозначить стыдом, но тогда следовало бы придумать другое слово. Вина? Я говорю, что люблю, и люди осуждают меня за это. Как реакция, я чувствую вину, но и не она это. Нет, мне не было стыдно и я не чувствовал себя виноватым. Бог, гормоны, днк, все что угодно. Я лишь инструмент, проводник и марионетка в руках хитрого безумца. Конечно же, я ждал, что Катя Т. притащит нашего друга с собой. В конце концов, он всегда же появлялся с кем-нибудь и никогда один, но не в этот раз. Чем кончился тот вечер, я не помню. Кажется, я опять о чем-то задумался.
* * *
Мы с Димой Д. регулярно предаемся унынию. Вокруг огромное количество людей, у которых есть пары, и нам кажется, что мы ничуть не хуже, и даже лучше, но мы по-прежнему страшно одиноки. Дима Д. говорит, что мы где-то свернули не туда. Пройдет еще четыре месяца, а мы так и будем брести каждый по своей пустыне, замкнутые в одной крепости. Ему одному я смогу сказать, что снова влюбился. Он один мне честно ответит, что я дебил.
* * *
Как-то Максим идет на концерт группы «ЕстьЕстьЕсть». В тот же вечер он пишет в сети, что видел там Диму К.. Они переглянулись, и Максиму показалось, что Дима К. подумал, что Максим, обязательно расскажет об этой странной встрече мне. И этой действительно было бы необычно, если бы Петербург не был очень маленьким городом, а жизнь - предсказуемой штукой. Я знаю, что было, я знаю, что будет. И, кажется, я готов к удару.
* * *
Спустя месяц в Санкт-Петербург должна была приехать Сыйнат. Ей первой я поведал о своих чувствах на берегу одной горной реки. И вот сейчас я мучился неразрешимым вопросом, приглашать ли на встречу с ней Диму К. Мне так хотелось увидеть Сыйнат, что вводить в круг человека, который для меня важнее, было, по меньшей мере, неразумно. С другой стороны, я не мог скрыть ее приезд, и лишить Сынайт возможности увидеться со всеми ребятами, в том числе и с Димой К. И словно закрутилось какое-то дьявольское колесо, грохот которого я начала отчётливо слышать. Оно неслось мне навстречу, чтобы размазать по брусчатке, накрутить мои члены на свои спицы и растерзать.
Навстречу я ехал с дурным чувством, которое скоро развеялось в атмосфере хорошей компании. Диме Д. и себе я клятвенно обещал, что большой журавль не сманит меня, а если что-то пойдет не так, то я его, не раздумывая, подстрелю.
Встретились мы на Гостинке. Я рассказывал о своем новом романе с очередным ПУНКовчанином, Сыйнат о своем выступлении на конференции, Дмитрий, как повелось, больше молчал. Я, в ситуации разгоравшегося кризиса, сыпал непристойностями и оттого чувствовал себя дураком и пошляком, которому надо оттяпать язык и бросить собакам, но себя я уже не контролировал. В этом угаре я уловил, что у Димы К. скоро открывается выставка, и прочь погнал этот морок, попытавшись вылезти из ловушки сатанинского колеса, но судьбу ведь не обманешь. Если она захочет тебя распять, то сделает это вопреки всем законам логики.
* * *
В то время у меня действительно был непродолжительный роман, который никакими усилиями не переходил за границу плоти, и кончился он безрадостно. Я уехал на конференцию, а когда вернулся, мой fuck body нашел свою «единственную настоящую любовь», что, конечно, меня озадачило, но не сказать, чтобы сильно расстроило, так как я больше не искал просто тело. Эта стратегия не срабатывала никогда. Для меня внутренний ад был теплее, и он снова меня согревал. «Я оставлял дверь не запертой, я оставлял свет включенным». Чувства тасовались во мне как карты в колоде. Одно сменилось на другое, чтобы потом исчезнуть, и еще с большей мощью атаковать впоследствии. В тот момент я начал настойчиво задавать себе вопрос: «Что такое любовь?» Старые ответы меня больше не устраивали. Любовь, когда хотела - приходила, а потом растворялась в предрассветной дымке. Оказалось, что она не столь уж сильно привязана к какому-то конкретному человеку, и однажды, спустя всего пару месяцев, мне доведется понять механизм ее бессубъектной силы.
* * *
Маршрутка - это юдоль печали. Еще летом она стала той лодкой, которая переправляла меня от спокойствия и безразличия к новой мании. Сначала ты спускаешься в метро, где безжизненно проезжаешь несколько станций, даже не стараясь прийти в себя, а потом садишься в маршрутку и поминутно воспроизводишь события уходящего вечера. К тому же ты слегка пьян. С алкоголем постепенно выветривается и радость, уступая место любовной тоске, практически безысходной. Для меня это самый страшный момент таких встреч и расставаний. Утром, конечно, я приду немного в себя, но до момента, когда я отойду ко сну - еще несколько невыносимых часов. Я словно изнасилован, и жизнь моя в буквальном смысле останавливается. Так я возвращался из Бишкека, из Питера, из Майкопа. Всегда куда-то в некуда.
* * *
Город ранит. Я еду в метро, и всегда надеюсь увидеть его на соседнем эскалаторе до тех пор, пока не вспоминаю, что он ездит на велосипеде или, в крайнем случае, на автобусе. На Пятой линии дважды оборачиваюсь. Лишь в последний месяц я отучил себя от этой жалкой привычки. Одно время даже выискивал мероприятия, которые он гипотетически мог бы посетить. Я был на 2000 км ближе к нему, и как никогда близок к себе. Больше мне не нужно было никуда уезжать. То, что происходило со мной, я расценивал по разному, в зависимости от настроения: иногда как перст судьбы, а порой как системную ошибку, в рамках которой мне приходится двигаться. Думать о том, что это судьба было, конечно, куда приятнее. Просто ошибка - это совсем невыносимое свидетельство обреченности нашего существования.
Мы с Максимом, как советские диссиденты, ежедневно заседаем на убогой кухне с чаем или выпивкой, и обсуждаем какие-то общие философские вопросы. Постепенно я начал склонять его к фатализму. Все же предопределено, все суть промысел Божий. Сначала он по-ницшеански сопротивляется, а потом начинает выискивать в своей жизни что-то, что привело его к настоящей точке координат. Он развивает мою фаталистическую мысль до полной предопределенности и замкнутости в тех условиях, которые нам отведены. Теперь я уже пытаюсь его убедить, что не все так ригидно, и мы способны в жизни что-то менять, или, по крайней мере, выбирать направление, в котором будем двигаться, что, конечно, не исключает, мистических финтов на жизненном пути. И так день за днем. А жизнь течет, и я, на самом деле, давно уже ничего в ней не загадываю.
* * *
В назначенный день я тащу Максима на открытие Диминой выставки в «Этажи», так как одному у меня духу не хватило бы пойти. Молодые художники, сбившись в круг, делятся с присутствующими свои опытом. Из посторонних здесь, кажется, только мы с Максимом. Я сижу напротив Димы К., но все мое внимание устремлено на тех, кто берет слово, и два часа проходят в беспамятствте как дурной сон. Организаторы поставили условие, чтобы все говорили на английском, и попытка вникнуть в иностранную речь дает мне возможность отвлечься. Лишь пять минут я смотрю на него, когда он рассказывает о том, как снимал свое видео. Большего я себе не позволил. Потом, как Золушка, я быстро сбежал с этого бала, почувствовав, что перехожу опасные для себя границы. Много раз я говорил себе, что моя надуманная история зашла слишком далеко, но каждый раз я находил тот клочок земли, на который еще можно было ступать.
Потом я сводил на эту выставку еще четырех друзей и выложил оттуда две фотографии как знак своего присутствия, но мой драматический сценарий превратить это место в фетишистский храм, провалился. Вскоре я потерял к «Этажам» всякий интерес. В тот момент меня уже беспокоило кое-что другое. На горизонте не было ни единого повода для встречи, и меня вновь начало преследовать это жуткое слово «никогда».
* * *
Однажды я совсем расклеился. Шел по длинной улице, ведущей к общаге, под дождем и мечтал, чтобы меня кто-нибудь встретил у двери. В мыслях рисовался фильм с двумя финальными сценами: когда кто-то встречает меня и успокаивает, и когда этот кто-то растворяется как бесплотная несбыточная мечта. Осень должна была вот-вот закончиться, вместе со мной.
* * *
В последний раз я видел его на фестивале «Бок о бок». Гас Ван Сент приезжал поддержать российское ЛГБТ-сообщество, а Факультет свободных искусств отправил своих молодых режиссеров на встречу с ним. Я предполагал, что это может произойти, но все равно все получилось довольно неожиданно. Позвольте мне подробно не описывать тот вечер. В нем важен по-настоящему лишь один момент. Когда гейский экстаз в зале начал достигать невероятной концентрации, а американский мэтр разворачивать на сцене радужный флаг, я с задних рядов смотрел на Диму К., ощущая еще острей всю бредовость происходящего. Я смотрел на него и пытался мысленно сказать «Я люблю тебя», и у меня ничего не получалось. Чувство разошлось с человеком, оно стало автономным, самодостаточным и убийственным. Слева от меня сидели люди, справа был провал. Я бы ушел, если бы мог, но именно эти секунды внезапно оформились в конечный иероглиф. Стало все так предельно ясно, и голова так стремительно закружилась, что казалось, я вот-вот потеряю сознание. Лампы били в глаза, и меня лихорадило, а потом все внезапно прекратилось. Был Дима К., который воплощал в себе какую-то большую любовь, была любовь, которая вполне могла обходиться без Димы К.. Она была моей раковой опухолью, которая питалась образами людей, но по каким законам она существует, я так до сих пор и не вычислил.
* * *
Еще он спросил, устроился ли я на работу барменом. Ответил ему, что нет. Лишь по пути домой я осознал, что Дима К. процитировал, пожалуй, единственный пост, который был о нем:
"От каждого возлюбленного я на память брал часть его идентичности, вернее, то важное, что было у него в жизни и при этом нравилось мне. Так, у Миши я взял любовь к Земфире, но это пустяк сравнении с тем, что я позаимствовал у Дмитрия - целый город. Несколько месяцев спустя я вспомнил, что хотел забрать из жизни Руслана. Теперь ищу работу помощником бармена."
Хорошо, что я вспомнил об этом лишь в маршрутке. Наверное, я бы провалился под землю.
* * *
С тех пор мне каждый день становилось все хуже. Жизнь начала терять смысл, и я заперся в своей крепости. Влачил существование, влачился куда-то сам. Все чаще смотрел на рельсы метро, все меньше общался с людьми. От концепции странной судьбы я отошел, все больше склоняясь к теории ошибки, иногда пил, и курить, конечно, стал в два раза больше. Моя история стала не редкими эпизодами в жизни, а чем-то перманентным, разрушающим, время стало инструментом пыток. И я знал, что надо спасаться, но совсем перестал понимать - зачем. История поглощала меня. Я писал:
«Потихоньку я превращаюсь в свою историю. Она становится больше меня, руководит мной, отчуждается от меня, и кажется, если я вдруг прекращу ее рассказывать, то она иссякнет, как источник в пустыне. История цепляется за написанные мной слова, и ими же приводится в движение, "ибо словом был создан мир, и словом воскреснем". Когда я озвучиваю историю, то она непоправимо искажается, превращаясь в трагифарс. Как же тогда сказать вслух "люблю", чтобы пять букв не были осмеяны ветром и не унесены в те пределы, где все сущее умирает? Никак, выучил я, и потому просто позволяю истории быть. Она придает значимость мне и моим героям, ибо "без любви я медь звенящая и кимвал звучащий". Никогда не знаешь точно, за какое слово история зацепится, какие мечты, пригрезившиеся ночью, сбудутся, а каким суждено рухнуть. Мне говорят, что история разрушает меня, "сжигает изнутри", но именно потому все и заходят на мою страницу. Красиво же, когда человек горит и пеплом выводит буквы, из которых история складывается. Она живая такая, кажется, будто бы своя, и даже отрадно, что не про нас писана, и что не мы ее герои. А то что бы мы делали, каждый день, читая, как кто-то идет ко дну с нашим именем на кончиках пальцев?»
Я с не меньшим упорством пытаюсь разгадать Диму К., как самую сложную в своей жизни загадку, но не позволяю паранойе взять надо мной верх, и это оборачивается неприятными последствиями. Паранойя всегда меня оберегала от экзистенциальной пустоты. Одним утром, за первой сигаретой, окруженный уродливыми стенами, я понимаю, что впервые за всю свою жизнь мне расхотел быть, существовать, и мысль эта меня страшно испугала, так, что я схватил вещи и сбежал из дома. Я не знаю, чем бы закончился тот день, останься я в своих четырех стенах. За день до этого я как раз песню трагичную нашел, «На краю», и, впечатленный ею, почувствовал, что срываюсь. «Любовь начала сворачиваться, запекаясь черным цветом, и заливать этим черным все вокруг». Здесь я поставил точку.
Жить так, как я жил, стало просто страшно. И я начал карабкаться к свету, загрузив себя работой. Месяц реабилитировался, загнав свою опухоль как можно дальше. Вырезать ее уже не получится, я знаю, но у времени есть два свойства. Оно как лечит, так и калечит. Возможно, у нас есть выбор. Возможно, мы сможем найти путь.
Часть 2. http://arbodhy.livejournal.com/150776.html
Не проститься,
Не забыться
Спи, усни пока
Не найти тебе пути
Не найти
Леонид Федоров
В описании моей истории чувств есть один пробел, который мне сейчас никак не хочется заполнять: короткая и ослепительная история влюбленности, столь мощная, что прибыв в Санкт-Петербург, я был уже практически, и в очередной раз, мертв. Поезд вез изголодавшееся, отчаявшееся, и не верящее в благополучный исход собственных терзаний подобие трупа имени меня. Всякое сообщение с миром прервалось. К тому времени, как я прибыл на Московский вокзал, обе мои сим-карты символично почили. Это действительно было путешествием в загробный мир. Впредь Санкт-Петербург у меня будет ассоциироваться с утонченным некрополем, в котором прошлого больше, чем настоящего, а призраки проглядывают сквозь косметику на лицах живых людей. Отправиться за Солнцем в город, где небо неизменно серое, что может быть абсурдней?
* * *
Поселили меня в деревню. В этих краях императорская семья любила проводить лето, сейчас же здесь снуют многочисленные туристы, пенсионеры и студенты из местного Студгородка. Петергоф - это дворцовые ансамбли, стилизованные под старину двухэтажки и Петродворцовский учебно-научный комплекс, состоящий из общежитий и нескольких технических факультетов, пронизанных конструктивизмом и какой-то заброшенностью. Еще летом мне казалось, что здесь все вымерло, в силу того, что когда-то физики или химики изобрели страшное оружие массового поражения и по ошибке его применили. Ты идешь, будто сталкер, по заросшим травой асфальтовым дорожкам мимо гигантских серых зданий и пасущихся коров, и кажется, что в этом мире ты остался совершенно один. Осенью это обманчивое впечатление развеивается с прибытием первых студентов. Это их вотчина, их маленький лес, их причудливые облака. Удивительное место, которое я полюбил сразу же, как его увидел. ПУНК - это одновременно и счастье молодости, и ее же одиночество. Первые несколько месяцев первокурсники в анонимных группах жалуются на то, что не могут завести друзей. Например, в моем общежитии печальный юноша полгода уже бродит по коридорам, никем не замечаемый, разве что Филиппом, ленивым котом черно-белого окраса, который хитро лежит на бордюре у входа, и ждет, когда его кто-нибудь, проходящий мимо, погладит или покормит.
Теперь о своей невероятной удаче. Моя комната - это маленькая квартира с отдельным душем, кухней и холодильником, рассчитанная на троих человек. Интерьер квартиры, конечно, паршивенький, но как я позже убедился, в сравнении вполне сносный. Кроме меня здесь никого не было. Так я и прожил один полгода, пока ко мне не подселился Дима Д. Первое же время я каждый день по возращении домой то ли со страхом, то ли с надеждой поглядывал на окна, не включил ли кто свет? Вещи чужие были повсюду, но хозяина нигде не было. Я даже навоображал себе, что он давно скончался, а за мной наблюдает его призрак, и комната эта - проклятая. Впрочем, сосед через месяц объявился. Оказалось, живет в Питере, но место в общежитии терять не хочет. Я был в чем-то прав, он мертвый - «мертвая душа», ну да мне это было на руку. Обживаться так было куда легче.
* * *
Про учебу стоит сказать только то, что за семестр я так и не определился нравится мне журналистика или нет. Поступил то больше от безысходности, и все с завистью смотрел на людей, которые уже нашли себя. И мне хотелось вернуться к своему адыгейскому приключению, и писал я такие тексты:
Когда сказал "Я люблю тебя" первый раз, мне ответили: "Не звони мне больше".
Когда сказал "Я люблю тебя" второй раз, мне сказали: "Очень приятно".
Когда я признался в любви в третий раз, мне в ответ прислали смайлик.
Надеюсь, в четвертый раз мне купят хотя бы выпивку.
И никто мне, конечно, не отвечал.
Зато у меня появилось новые друзья, и оформились в дружбу отношения с несколькими приятелями. В богатстве социальной жизни со своим переездом я, конечно, нисколько не прогадал. А Питер все же был тяжелым городом, переполненным воспоминаниями. По сути, это не было переселение на новое место в попытке самоидентификации. Здесь у меня уже была история, и улицы как ссылки хранили мою память, к которой я время от времени обращался. И вот, стоя как-то у факультета на Первой линии….
* * *
Не припомню, в честь чего мы с однокурсником курили там, но к тому времени я Максиму уже немного рассказал о себе. Я вдаль смотрю, проходят люди, и едет на велосипеде с подругой Дима К.. Я учусь недалеко от его общежития, в паре улиц, и эта злосчастная встреча должна была произойти рано или поздно. Но мне как-то спокойно и любопытно. Он приглашает куда-то посидеть на выходных и пропадает с концами. Наверное, зачитался в библиотеке. Я гадаю, отчего так, но в голове ни одной стоящей мысли. В тот же день я делаю запись: «Я не вынашивал долго план о переезде в Санкт-Петербург. Это было очевидно, ведь я был влюблен в местного, но все чувства девальвировались еще до того, как я оказался в приказе на зачисление. Теперь я в большом, холодном, красивом городе. Самое ужасное, что, к сожалению, у меня не было запасного плана на жизнь».
* * *
Первое время я активен, наверное, потому, что у меня много сил и денег. Хожу на выставки, политические дебаты, исследую питейные, оставляю призрачные следы на проспектах и без устали общаюсь с людьми. А потом замыкаюсь. Деньги кончаются, работа превращается в детское желание, я окукливаюсь. Впрочем, процесс этот был долгим. Так, однажды я заболел. Три недели нескончаемого отчаяния, трат на лекарства и безнадеги пустых полей. Петергоф впервые открылся для меня с непривлекательной стороны. Тут до ближайшего магазина полчаса пешком, автобусы ходят редко. Выйдешь - уже простудился. Мой организм проходил тяжелую акклиматизацию, но благодаря ей я излечился не только от бронхита, но и от своей горной любовной болезни. Что же вы думаете? В итоге я подцепил старую, от которой у меня так и не выработался иммунитет.
* * *
И еще одно маленькое нелирическое отступление. Финансовая и пространственная свобода закономерно рождают сексуальную. Мне захотелось приключений, и это желание пропало в первую же необременительную встречу. Я искал так называемого fuck body, человека, с которым я мог бы спать в ПУНКе без обязательств, для чего завел геолокационное приложение для знакомств. Мой первый же партнер оказался каким-то жутким мудаком. Полчаса я пытался завести с ним разговор, но все мои старания наладить человеческий контакт рухнули о простой в своей природности вопрос «Трахаться будем?» Будем.
«К 22 годам я приручил животное внутри себя, а когда захотел его разбудить, то разум потребовал ответа. Пенетрация без объятий, поцелуев и душевного неспокойствия рождает еще большее беспокойство».
Поэтому я Hornet удалил.
* * *
Сидим где-то в баре. Я, Дима Д. и Катя Т. Она спрашивает, было ли мне стыдно встречаться с Димой К., после того как я опубликовал саморазоблачающий очерк об эросе. Я ответил что-то спонтанное, мало похожее на правду, но задумался. Я испытывал волнение, неудобство, ностальгию и ничего похожего на стыд. Разве возможно стыдиться любви? Конечно, весь комплекс неприятных чувств можно обозначить стыдом, но тогда следовало бы придумать другое слово. Вина? Я говорю, что люблю, и люди осуждают меня за это. Как реакция, я чувствую вину, но и не она это. Нет, мне не было стыдно и я не чувствовал себя виноватым. Бог, гормоны, днк, все что угодно. Я лишь инструмент, проводник и марионетка в руках хитрого безумца. Конечно же, я ждал, что Катя Т. притащит нашего друга с собой. В конце концов, он всегда же появлялся с кем-нибудь и никогда один, но не в этот раз. Чем кончился тот вечер, я не помню. Кажется, я опять о чем-то задумался.
* * *
Мы с Димой Д. регулярно предаемся унынию. Вокруг огромное количество людей, у которых есть пары, и нам кажется, что мы ничуть не хуже, и даже лучше, но мы по-прежнему страшно одиноки. Дима Д. говорит, что мы где-то свернули не туда. Пройдет еще четыре месяца, а мы так и будем брести каждый по своей пустыне, замкнутые в одной крепости. Ему одному я смогу сказать, что снова влюбился. Он один мне честно ответит, что я дебил.
* * *
Как-то Максим идет на концерт группы «ЕстьЕстьЕсть». В тот же вечер он пишет в сети, что видел там Диму К.. Они переглянулись, и Максиму показалось, что Дима К. подумал, что Максим, обязательно расскажет об этой странной встрече мне. И этой действительно было бы необычно, если бы Петербург не был очень маленьким городом, а жизнь - предсказуемой штукой. Я знаю, что было, я знаю, что будет. И, кажется, я готов к удару.
* * *
Спустя месяц в Санкт-Петербург должна была приехать Сыйнат. Ей первой я поведал о своих чувствах на берегу одной горной реки. И вот сейчас я мучился неразрешимым вопросом, приглашать ли на встречу с ней Диму К. Мне так хотелось увидеть Сыйнат, что вводить в круг человека, который для меня важнее, было, по меньшей мере, неразумно. С другой стороны, я не мог скрыть ее приезд, и лишить Сынайт возможности увидеться со всеми ребятами, в том числе и с Димой К. И словно закрутилось какое-то дьявольское колесо, грохот которого я начала отчётливо слышать. Оно неслось мне навстречу, чтобы размазать по брусчатке, накрутить мои члены на свои спицы и растерзать.
Навстречу я ехал с дурным чувством, которое скоро развеялось в атмосфере хорошей компании. Диме Д. и себе я клятвенно обещал, что большой журавль не сманит меня, а если что-то пойдет не так, то я его, не раздумывая, подстрелю.
Встретились мы на Гостинке. Я рассказывал о своем новом романе с очередным ПУНКовчанином, Сыйнат о своем выступлении на конференции, Дмитрий, как повелось, больше молчал. Я, в ситуации разгоравшегося кризиса, сыпал непристойностями и оттого чувствовал себя дураком и пошляком, которому надо оттяпать язык и бросить собакам, но себя я уже не контролировал. В этом угаре я уловил, что у Димы К. скоро открывается выставка, и прочь погнал этот морок, попытавшись вылезти из ловушки сатанинского колеса, но судьбу ведь не обманешь. Если она захочет тебя распять, то сделает это вопреки всем законам логики.
* * *
В то время у меня действительно был непродолжительный роман, который никакими усилиями не переходил за границу плоти, и кончился он безрадостно. Я уехал на конференцию, а когда вернулся, мой fuck body нашел свою «единственную настоящую любовь», что, конечно, меня озадачило, но не сказать, чтобы сильно расстроило, так как я больше не искал просто тело. Эта стратегия не срабатывала никогда. Для меня внутренний ад был теплее, и он снова меня согревал. «Я оставлял дверь не запертой, я оставлял свет включенным». Чувства тасовались во мне как карты в колоде. Одно сменилось на другое, чтобы потом исчезнуть, и еще с большей мощью атаковать впоследствии. В тот момент я начал настойчиво задавать себе вопрос: «Что такое любовь?» Старые ответы меня больше не устраивали. Любовь, когда хотела - приходила, а потом растворялась в предрассветной дымке. Оказалось, что она не столь уж сильно привязана к какому-то конкретному человеку, и однажды, спустя всего пару месяцев, мне доведется понять механизм ее бессубъектной силы.
* * *
Маршрутка - это юдоль печали. Еще летом она стала той лодкой, которая переправляла меня от спокойствия и безразличия к новой мании. Сначала ты спускаешься в метро, где безжизненно проезжаешь несколько станций, даже не стараясь прийти в себя, а потом садишься в маршрутку и поминутно воспроизводишь события уходящего вечера. К тому же ты слегка пьян. С алкоголем постепенно выветривается и радость, уступая место любовной тоске, практически безысходной. Для меня это самый страшный момент таких встреч и расставаний. Утром, конечно, я приду немного в себя, но до момента, когда я отойду ко сну - еще несколько невыносимых часов. Я словно изнасилован, и жизнь моя в буквальном смысле останавливается. Так я возвращался из Бишкека, из Питера, из Майкопа. Всегда куда-то в некуда.
* * *
Город ранит. Я еду в метро, и всегда надеюсь увидеть его на соседнем эскалаторе до тех пор, пока не вспоминаю, что он ездит на велосипеде или, в крайнем случае, на автобусе. На Пятой линии дважды оборачиваюсь. Лишь в последний месяц я отучил себя от этой жалкой привычки. Одно время даже выискивал мероприятия, которые он гипотетически мог бы посетить. Я был на 2000 км ближе к нему, и как никогда близок к себе. Больше мне не нужно было никуда уезжать. То, что происходило со мной, я расценивал по разному, в зависимости от настроения: иногда как перст судьбы, а порой как системную ошибку, в рамках которой мне приходится двигаться. Думать о том, что это судьба было, конечно, куда приятнее. Просто ошибка - это совсем невыносимое свидетельство обреченности нашего существования.
Мы с Максимом, как советские диссиденты, ежедневно заседаем на убогой кухне с чаем или выпивкой, и обсуждаем какие-то общие философские вопросы. Постепенно я начал склонять его к фатализму. Все же предопределено, все суть промысел Божий. Сначала он по-ницшеански сопротивляется, а потом начинает выискивать в своей жизни что-то, что привело его к настоящей точке координат. Он развивает мою фаталистическую мысль до полной предопределенности и замкнутости в тех условиях, которые нам отведены. Теперь я уже пытаюсь его убедить, что не все так ригидно, и мы способны в жизни что-то менять, или, по крайней мере, выбирать направление, в котором будем двигаться, что, конечно, не исключает, мистических финтов на жизненном пути. И так день за днем. А жизнь течет, и я, на самом деле, давно уже ничего в ней не загадываю.
* * *
В назначенный день я тащу Максима на открытие Диминой выставки в «Этажи», так как одному у меня духу не хватило бы пойти. Молодые художники, сбившись в круг, делятся с присутствующими свои опытом. Из посторонних здесь, кажется, только мы с Максимом. Я сижу напротив Димы К., но все мое внимание устремлено на тех, кто берет слово, и два часа проходят в беспамятствте как дурной сон. Организаторы поставили условие, чтобы все говорили на английском, и попытка вникнуть в иностранную речь дает мне возможность отвлечься. Лишь пять минут я смотрю на него, когда он рассказывает о том, как снимал свое видео. Большего я себе не позволил. Потом, как Золушка, я быстро сбежал с этого бала, почувствовав, что перехожу опасные для себя границы. Много раз я говорил себе, что моя надуманная история зашла слишком далеко, но каждый раз я находил тот клочок земли, на который еще можно было ступать.
Потом я сводил на эту выставку еще четырех друзей и выложил оттуда две фотографии как знак своего присутствия, но мой драматический сценарий превратить это место в фетишистский храм, провалился. Вскоре я потерял к «Этажам» всякий интерес. В тот момент меня уже беспокоило кое-что другое. На горизонте не было ни единого повода для встречи, и меня вновь начало преследовать это жуткое слово «никогда».
* * *
Однажды я совсем расклеился. Шел по длинной улице, ведущей к общаге, под дождем и мечтал, чтобы меня кто-нибудь встретил у двери. В мыслях рисовался фильм с двумя финальными сценами: когда кто-то встречает меня и успокаивает, и когда этот кто-то растворяется как бесплотная несбыточная мечта. Осень должна была вот-вот закончиться, вместе со мной.
* * *
В последний раз я видел его на фестивале «Бок о бок». Гас Ван Сент приезжал поддержать российское ЛГБТ-сообщество, а Факультет свободных искусств отправил своих молодых режиссеров на встречу с ним. Я предполагал, что это может произойти, но все равно все получилось довольно неожиданно. Позвольте мне подробно не описывать тот вечер. В нем важен по-настоящему лишь один момент. Когда гейский экстаз в зале начал достигать невероятной концентрации, а американский мэтр разворачивать на сцене радужный флаг, я с задних рядов смотрел на Диму К., ощущая еще острей всю бредовость происходящего. Я смотрел на него и пытался мысленно сказать «Я люблю тебя», и у меня ничего не получалось. Чувство разошлось с человеком, оно стало автономным, самодостаточным и убийственным. Слева от меня сидели люди, справа был провал. Я бы ушел, если бы мог, но именно эти секунды внезапно оформились в конечный иероглиф. Стало все так предельно ясно, и голова так стремительно закружилась, что казалось, я вот-вот потеряю сознание. Лампы били в глаза, и меня лихорадило, а потом все внезапно прекратилось. Был Дима К., который воплощал в себе какую-то большую любовь, была любовь, которая вполне могла обходиться без Димы К.. Она была моей раковой опухолью, которая питалась образами людей, но по каким законам она существует, я так до сих пор и не вычислил.
* * *
Еще он спросил, устроился ли я на работу барменом. Ответил ему, что нет. Лишь по пути домой я осознал, что Дима К. процитировал, пожалуй, единственный пост, который был о нем:
"От каждого возлюбленного я на память брал часть его идентичности, вернее, то важное, что было у него в жизни и при этом нравилось мне. Так, у Миши я взял любовь к Земфире, но это пустяк сравнении с тем, что я позаимствовал у Дмитрия - целый город. Несколько месяцев спустя я вспомнил, что хотел забрать из жизни Руслана. Теперь ищу работу помощником бармена."
Хорошо, что я вспомнил об этом лишь в маршрутке. Наверное, я бы провалился под землю.
* * *
С тех пор мне каждый день становилось все хуже. Жизнь начала терять смысл, и я заперся в своей крепости. Влачил существование, влачился куда-то сам. Все чаще смотрел на рельсы метро, все меньше общался с людьми. От концепции странной судьбы я отошел, все больше склоняясь к теории ошибки, иногда пил, и курить, конечно, стал в два раза больше. Моя история стала не редкими эпизодами в жизни, а чем-то перманентным, разрушающим, время стало инструментом пыток. И я знал, что надо спасаться, но совсем перестал понимать - зачем. История поглощала меня. Я писал:
«Потихоньку я превращаюсь в свою историю. Она становится больше меня, руководит мной, отчуждается от меня, и кажется, если я вдруг прекращу ее рассказывать, то она иссякнет, как источник в пустыне. История цепляется за написанные мной слова, и ими же приводится в движение, "ибо словом был создан мир, и словом воскреснем". Когда я озвучиваю историю, то она непоправимо искажается, превращаясь в трагифарс. Как же тогда сказать вслух "люблю", чтобы пять букв не были осмеяны ветром и не унесены в те пределы, где все сущее умирает? Никак, выучил я, и потому просто позволяю истории быть. Она придает значимость мне и моим героям, ибо "без любви я медь звенящая и кимвал звучащий". Никогда не знаешь точно, за какое слово история зацепится, какие мечты, пригрезившиеся ночью, сбудутся, а каким суждено рухнуть. Мне говорят, что история разрушает меня, "сжигает изнутри", но именно потому все и заходят на мою страницу. Красиво же, когда человек горит и пеплом выводит буквы, из которых история складывается. Она живая такая, кажется, будто бы своя, и даже отрадно, что не про нас писана, и что не мы ее герои. А то что бы мы делали, каждый день, читая, как кто-то идет ко дну с нашим именем на кончиках пальцев?»
Я с не меньшим упорством пытаюсь разгадать Диму К., как самую сложную в своей жизни загадку, но не позволяю паранойе взять надо мной верх, и это оборачивается неприятными последствиями. Паранойя всегда меня оберегала от экзистенциальной пустоты. Одним утром, за первой сигаретой, окруженный уродливыми стенами, я понимаю, что впервые за всю свою жизнь мне расхотел быть, существовать, и мысль эта меня страшно испугала, так, что я схватил вещи и сбежал из дома. Я не знаю, чем бы закончился тот день, останься я в своих четырех стенах. За день до этого я как раз песню трагичную нашел, «На краю», и, впечатленный ею, почувствовал, что срываюсь. «Любовь начала сворачиваться, запекаясь черным цветом, и заливать этим черным все вокруг». Здесь я поставил точку.
Жить так, как я жил, стало просто страшно. И я начал карабкаться к свету, загрузив себя работой. Месяц реабилитировался, загнав свою опухоль как можно дальше. Вырезать ее уже не получится, я знаю, но у времени есть два свойства. Оно как лечит, так и калечит. Возможно, у нас есть выбор. Возможно, мы сможем найти путь.