Приветствие королям от сыновей не должно быть громким
Значит, когда я пришла работать в библиотеку, я немного, но часто думала о том, почему я такая оптимистичная при своей непростой судьбе. Что я помнила о своем детстве? В детские сады меня не брали, точнее брали, но подпольно. Тайно. Потому что официального опекунства на меня оформить не получалось, поэтому я сидела в особо охраняемой санитарками и нянечками зоне и пила чай с пряниками. За все это было заплачено слезами родственников, уговаривавших санитарок и нянечек не возвращать меня к родственникам, которые освободились. Существа я была обаятельная и разговорчивая поэтому санитары и нянечки меня охотно охраняли. Правда, санитарку и нянечку я помнила только двоих тетю Таню и тетю Нину, они как ни странно жили в одном доме с моими родственниками, к которым меня возвращали. В годовалом возрасте я трижды меняла место жительства, так как документальный папа и документальная бабушка активно спорили о лучших условиях моего проживания. Из той жизни я помню квартиру документального папы с модной ковровой дорожкой и собственную распашонку и еще документального папу в заснеженной ночи, держащего меня на руках рядом с бампером КАМАЗа, который должен быть нас транспортировать. Себя на руках документального папы я тоже помню. Как на фотографии. Но фотографий транспортировки меня из роддома у меня нет. Хотя в те времена фотографии были почти обязательные. Еще помню, как много спорили вокруг похорон Брежнева и как это выглядело по телевизору. А вот Олимпиаду-80 года - не помню.
И вот этих недочтений между помню - не помню у меня много, но я же к чему. Просыпаешься ты однажды утром и на тебя сыпятся все "не помню", аккуратно и со смыслом. Не то, чтобы начинаешь переживать и нервничать. Тридцать-то лет ведь как-то было сквозь "не помню", но определенно взлетаешь от радости, ибо как-то сразу самой становится очевидно от чего у тебя и такой характер, и такие отношения с социумом, как с близким, так и с общим, и откуда у тебя, в конце концов, появляется сообразительность или что хуже образованность, или еще хуже опыт, там, где ни одной этой характеристики вообще не росло в моем огороде ни одного дня за тридцать леть, и почему ты и жизнь, и достижения в жизни называешь счастьем. Большим счастьем во всем происходящем является только неожиданное понимание о тех персонах, кто тебя действительно генетически породил и что не мало важно, еще и целых шесть лет ростил и воспитывал. Потому что... то, что ты считал собственной неуклюжестью оказывается в публике качеством, рождающим глобальную популярность, именуемого народом в генетическом отце "чхал я на все, кроме справедливости", то, что ты считал собственным неуспокойным норовом и вовсе является характеристикой всех монархов, это вот "я еще не всех собрал, чтобы они между собой сели и выяснили, кто лучший" и еще вот это "правила, законы.. если они написаны... они же должны быть очень структурные, все учитывающие. Да? Это же государство? Оно же за все отвечает". Где-то же ведь и когда-то я же видела именно такие всеобъемлющие и всеучитывающие законы :)) И все знала про очень хорошее государство и хорошо организованное отношение к подданным или к гражданам. И когда по каждой маленькой частичке собираешь себя ту, шестилетнюю, отраженную в их иногда уставших, иногда нахмуренных от .. что самое-то смешное (из замечаемого в себе).. непорядка, тяжелой работы или настоящей физической боли лицах, а иногда и счастливых потому, что опять насолили друг другу, что законы у них разные и дядя Вася нашел ошибку у папы, а тетя Белла у дяди Бори... ну, а дядя Петя с дядей Карлом Густавом просто опять все учли первыми.. И все прекрасно знают, что работать именно по закону вот эти ближайшие тридцать лет никому не дадут. Это самые важные разговоры. Самые драматичные. Были. Ты думаешь, что тебе только тридцать пять, тридцать семь, а кому-то из нас и двадцать девять, и даже не те пятьдесят, что тогда у родителей были наименьшими. И ты думаешь, что ты все-таки жив и хорошо обучен, и хорошо тренирован, и очень хорошо воспитан.. И путь до тех же пятидесяти предстоит именно вам всем и на нем вы еще много узнаете о родителях и многое поймете о государстве. Много ли мы добъемся? В ответ на это я честно и искренне смеюсь над тем, кто мешал нашим родителям. Нам еще не пятьдесят, им уже восемьдесят. Мы, возможно, никогда не обнимемся между этими цифрами. Но кто не знает о них? И уже многие знают о нас... хотя мы входили в документальную реальность теми, кто не имел ничего для того, чтобы просто, не шатаясь, стоять на ногах. Мы почти стоим рядом с теми, с кем нас разлучали. Нам мешали. Мы пришли сами. Это правда. Мы знаем, что им - восемьдесят, и мы как никто знаем, что такое последние годы и последние дни, между восемьюдесятью и не до пятидесятью. Потому что у них далее все те же восемьдесят, девяносто, сто .. а у нас пятьдесят, когда вся страна понимает, что ты имешь полное право сказать власти правду, но никто не знает, что ты помнишь о том, что у твоего генетического ребенка сломана судьба или кость, и восемьдесят, когда вся страна знает, что страна и власть - это ты. Но я повторю, нам - тридцать шесть и мы... не так уж далеко от пятидесяти
И вот этих недочтений между помню - не помню у меня много, но я же к чему. Просыпаешься ты однажды утром и на тебя сыпятся все "не помню", аккуратно и со смыслом. Не то, чтобы начинаешь переживать и нервничать. Тридцать-то лет ведь как-то было сквозь "не помню", но определенно взлетаешь от радости, ибо как-то сразу самой становится очевидно от чего у тебя и такой характер, и такие отношения с социумом, как с близким, так и с общим, и откуда у тебя, в конце концов, появляется сообразительность или что хуже образованность, или еще хуже опыт, там, где ни одной этой характеристики вообще не росло в моем огороде ни одного дня за тридцать леть, и почему ты и жизнь, и достижения в жизни называешь счастьем. Большим счастьем во всем происходящем является только неожиданное понимание о тех персонах, кто тебя действительно генетически породил и что не мало важно, еще и целых шесть лет ростил и воспитывал. Потому что... то, что ты считал собственной неуклюжестью оказывается в публике качеством, рождающим глобальную популярность, именуемого народом в генетическом отце "чхал я на все, кроме справедливости", то, что ты считал собственным неуспокойным норовом и вовсе является характеристикой всех монархов, это вот "я еще не всех собрал, чтобы они между собой сели и выяснили, кто лучший" и еще вот это "правила, законы.. если они написаны... они же должны быть очень структурные, все учитывающие. Да? Это же государство? Оно же за все отвечает". Где-то же ведь и когда-то я же видела именно такие всеобъемлющие и всеучитывающие законы :)) И все знала про очень хорошее государство и хорошо организованное отношение к подданным или к гражданам. И когда по каждой маленькой частичке собираешь себя ту, шестилетнюю, отраженную в их иногда уставших, иногда нахмуренных от .. что самое-то смешное (из замечаемого в себе).. непорядка, тяжелой работы или настоящей физической боли лицах, а иногда и счастливых потому, что опять насолили друг другу, что законы у них разные и дядя Вася нашел ошибку у папы, а тетя Белла у дяди Бори... ну, а дядя Петя с дядей Карлом Густавом просто опять все учли первыми.. И все прекрасно знают, что работать именно по закону вот эти ближайшие тридцать лет никому не дадут. Это самые важные разговоры. Самые драматичные. Были. Ты думаешь, что тебе только тридцать пять, тридцать семь, а кому-то из нас и двадцать девять, и даже не те пятьдесят, что тогда у родителей были наименьшими. И ты думаешь, что ты все-таки жив и хорошо обучен, и хорошо тренирован, и очень хорошо воспитан.. И путь до тех же пятидесяти предстоит именно вам всем и на нем вы еще много узнаете о родителях и многое поймете о государстве. Много ли мы добъемся? В ответ на это я честно и искренне смеюсь над тем, кто мешал нашим родителям. Нам еще не пятьдесят, им уже восемьдесят. Мы, возможно, никогда не обнимемся между этими цифрами. Но кто не знает о них? И уже многие знают о нас... хотя мы входили в документальную реальность теми, кто не имел ничего для того, чтобы просто, не шатаясь, стоять на ногах. Мы почти стоим рядом с теми, с кем нас разлучали. Нам мешали. Мы пришли сами. Это правда. Мы знаем, что им - восемьдесят, и мы как никто знаем, что такое последние годы и последние дни, между восемьюдесятью и не до пятидесятью. Потому что у них далее все те же восемьдесят, девяносто, сто .. а у нас пятьдесят, когда вся страна понимает, что ты имешь полное право сказать власти правду, но никто не знает, что ты помнишь о том, что у твоего генетического ребенка сломана судьба или кость, и восемьдесят, когда вся страна знает, что страна и власть - это ты. Но я повторю, нам - тридцать шесть и мы... не так уж далеко от пятидесяти