Бродский
О моих отношениях с Бродским.
Я все думаю: почему, когда я его читаю, у меня что-то внутри замирает от трепета прикосновения. Ведь большей частью я и не понимаю, о чем он пишет, и стихи его для меня скорее музыка, нежели слова. Я повторяю их как заклинания, как священную формулу, чей смысл, наверное, и должен оставаться сокрытым, дабы сохранить чары воздействия на мою душу. "Так черен, как внутри себя игла" - это можно произносить сотню раз и чувствовать на языке несравненный вкус ГЕНИАЛЬНОГО. Как можно было Богу допустить, чтобы одному досталось все с таким перехлестом, чего и многим плечам было бы не под силу? Ответа нету; тот, кто давал, не нуждался в советах. Я же пытаюсь утешать себя тем, что я ему тоже каким-то образом нужна, чтобы не быть преданным забвению. Он сам сказал об этом в своей Нобелевской лекции, что самое страшное преступление против книг - это не предание их костру, нет, более тяжкое преступление - это их не-чтение. Поэтому мы - он и я - нужны друг другу.
Я все думаю: почему, когда я его читаю, у меня что-то внутри замирает от трепета прикосновения. Ведь большей частью я и не понимаю, о чем он пишет, и стихи его для меня скорее музыка, нежели слова. Я повторяю их как заклинания, как священную формулу, чей смысл, наверное, и должен оставаться сокрытым, дабы сохранить чары воздействия на мою душу. "Так черен, как внутри себя игла" - это можно произносить сотню раз и чувствовать на языке несравненный вкус ГЕНИАЛЬНОГО. Как можно было Богу допустить, чтобы одному досталось все с таким перехлестом, чего и многим плечам было бы не под силу? Ответа нету; тот, кто давал, не нуждался в советах. Я же пытаюсь утешать себя тем, что я ему тоже каким-то образом нужна, чтобы не быть преданным забвению. Он сам сказал об этом в своей Нобелевской лекции, что самое страшное преступление против книг - это не предание их костру, нет, более тяжкое преступление - это их не-чтение. Поэтому мы - он и я - нужны друг другу.