Ужели я не заслужил ...
Уйдя после долгого перерыва в свободное плавание, Юрий Иванович был смущён, и потому поначалу охотно принял доброжелательное предложение помощи со стороны давно ему известного журналиста профессора Николая Ивановича Надеждина (породою тоже сельского поповича, только рязанского), предложившего ему соредактуру своих журналов «Телескопа» и «Молвы» за жильё и компанию. Несколько дней Венелин был откровенно рад, сообщая Погодину, что «все эти любезности начали на меня действовать», но затем резко изменил своё мнение на крайне отрицательное. Такое впечатление, что какой-то доброжелатель посчитал ему, сколько будет составлять «воздаяние» Надеждина в рублевом эквиваленте. Эмоционально письмо Юрия Ивановича Михаилу Петровичу столь характерно для него, что имеет смысл привести его здесь целиком:
Надеждин предложил мне наняться у него на будущий год держать корректуру его журнала за квартиру, которую он надеется доставить мне у себя, когда займет свои чертоги в здании университета. Ты знаешь, что корректура Телескопа и Молвы поглотила бы у меня все время, ты знаешь, что эта работа просто механическая, черная, что для этой работы можно приголубить у себя бедного недостаточного студента, а в недостатке оного можно нанять за 300 руб. наборщика или же смышленого лакея. Могу сказать, что я не горд, и что не откажусь ни от какого благородного, или по крайней не неприличного труда, коим бы мог достать себе честный и безукоризненный кусок хлеба, но и не глуп и не пошл столько, чтобы не определить и не знать себе настоящей цены. Конечно, к Надеждину я имею уважение, как к человеку с известными способностями; что он профессор - это до меня не касается: я уважаю в Надеждине, говорю, учебный его кариер, который он прошел, как сам сказывал, в довольно печальной бедности. Наконец, он магистер, наконец, доктор риторики, пиитики и эстетики, т. е. изящества и вежливости. Свое уважение я всегда оказывал на деле. Теперь наоборот, г. Надеждин, как человек знающий вещи, должен уважать и мой учебный кариер, который, как мне кажется, был подлиннее и пообширнее его кариера. Сверх сего я старее его несколькими годами, наконец, первый из русских и первый от лица Российской академии отправился на добровольный четырехлетний труд (вместо того, чтобы жить спокойно и наживать деньги, и схватить самую предокторскую степень). Это не хвастовство, а исчисление того, что г. Надеждин, в свою очередь, должен был уважать, как ученый человек. Какие же виды, какое успокоение осталось для меня после двадцатипятилетнего учения? … Зачем делать унизительное и невыгодное предложение?
Неприкрытый фаллометризм текста не требует особых комментариев, подобными обертонами насыщено большинство писем Венелина. Что же Надеждин? Он и «приголубил у себя бедного недостаточного студента» - Виссариона Белинского …
В начале 1834 г. Погодин начал активно склонять Венелина к тому, чтобы подать в Совет университета прошение с претензией на сиротствующую с 1829 г. кафедру славянского языка в статусе адъюнкта. Стезя адъюнкта этой кафедры Венелина к тому времени не прельщала, за незначительностью, но Погодин был настойчив и Венелин в марте 1834 г. подписал составленное Погодиным (по мнении. Г.В. Венедиктова) прошение, которое в частности гласило:
Кончив поручение Императорской Российской Академии объяснением болгарских грамот, собранных мною в Молдавии, Валахии и Болгарии во время путешествия моего в сих странах в 1830-1831 годах, и сочинением Грамматики болгарского наречия, извлеченной из памятников оного и живого употребления, я нахожусь теперь-в возможности предложить свои услуги Императорскому Московскому Университету. Если Совету благоугодно будет поручить мне преподавание славянского языка, доселе беспрерывно продолжающегося, то я употреблю все свое старание, чтоб принести пользу слушателям своим сведениями, сколько их имею по сей части. Болгарскую грамматику, мною приготовленную для Академии, при сем имею честь представить в свидетельствах оных.
1834 марта 14 Лекарь Юрий Венелин
Прошение Венелина было рассмотрено, а Грамматика передана на отзыв профессору «российского языка» И.И. Давыдову. Тот составил в начале мая нейтральный отзыв, справедливо отметив, что не имеет о болгарском языке ни малейшего понятия, после чего Совет решил запросить у Венелина «конспект преподавания истории славянского языка и литературы вообще», о чем его уведомил секретарь Совета ранее упомянутый Н.И. Надеждин в сопроводительном письме к возвращаемой автору Грамматике. Венелина смущала переадресация Грамматики, которая давно была обещана РА и он рискнул даже в конце марта поторопить Давыдова
Обрадовал меня, что авось либо к Светлому Воскресению прочтет. Говорит, что такие сякие дела мешают, али мешали. Академия читала объявление об окончании Грамматики, и наверно тошно ей долго дожидаться. Если же он станет перечитывать от строки до строки, ей богу, терпения не станет. Мне много стоило решиться подать; а возиться - чорт побери! На просьбу мою отвечал что-то сухо. Когда я выходил то раздался хохот. (У него кто-то был)
К отзыву Давыдова Венелин остался равнодушен, видимо, не признавая его, как специалиста в этом деле, но получив назад Грамматику, в своем стиле, отнюдь не отправил её в РА, а оставил при себе, взявшись вяло писать конспект. В 1834 г. его отвлекали разные другие дела (откуда следует, что в успех прошения своего он тогда не особо верил), летом он вместе с Ф.Л. Морошкиным жил в доме Василия Сухово-Кобылина готовя к поступлению в университет его сына Александра, и занимаясь параллельно с его сёстрами, особенно с Лизой, будущей писательницей Евгенией Тур, которая, как он писал позднее «убила у него множество времени полезного, ни II-го тома, ни конспекта не мог я кончить, посреди огорчений».
{Г.В. Венедиктов видит тут «увлечение» Венелина, но, полагаю, речь идёт об аллюзиях и иронии - с осени 1834 до весны 1835 гг. Венелин и Морошкин были невольными свидетелями развития и развязки любовной интриги между Лизой и их коллегой Николаем Надеждиным, которому этот скандал стоил университетской карьеры}
Не наблюдая активности Венелина, Погодин предложил другой проект - осенью 1834 г. наш посланник в Константинополе А.П. Бутенев, знаменитый заключением Ункяр-Искелесийского договора годом ранее, проезжая, после вторичной своей женитьбы, к месту службы через Москву, обратился к Погодину с просьбой о приискании для его детей от первого брака домашнего учителя на три года по четыре тысячи в год и чтобы непременно русского. Погодин загорелся идеей отправить своего друга подальше от алкогольных соблазнов и в непосредственную близость к его любимым болгарам, имея в виду продолжение его учёных занятий «в полевых условиях», но встретил резкую отповедь Венелина - «Покорно благодарю за предложеніе случая, который мнѣ такъ присталъ, какъ чепчикъ папѣ. Прежде ты обещался было меня женить; после убѣждалъ ты меня во вредности женитьбы! Намедни ты мне доказывалъ, что за Московскою заставою погибну, а теперь посылаешь въ Царьградъ! Стало быть второй томъ (Болгаръ) уже ненуженъ! Если-бы кто действительно принималъ во мне участіе, то легче всего мне можно было и въ Москве доставить четыре тысячи. Будь здоровъ, но избавь меня отъ такихъ предложешй, на которыя мне нельзя решиться». Видно, что Юрий Иванович уже не готов довольствоваться пятью рублями, коим некогда радовался и полагал себя имеющим право на гораздо большее, а, главное, имеющим и право требовать этого с Погодина.
В мае 1835 г. университетский проект получил новый толчок - М.М. Сперанский внёс в проект нового университетского Устава положение о необходимости создания кафедр истории и литературы славянских наречий и Устав в его редакции был принят. Венелин счёл, что дело теперь куда интереснее, чем было и взялся оперативно дописывать конспект, который отправил, однако, не в Совет университета, а прямо новому попечителю учебного округ графу С.Г. Строгонову, надеясь таким образом быстрее добиться успеха. Кроме этого, он отправил свою Грамматику министру С.С. Уварову, рассчитывая на его поддержку, как в издании её («Сергѣй Семеновичь въ первую свою бытность въ Москвѣ подтверждалъ мнѣ такъ, чтобы издать» - писал он в то время Краевскому), так и в своих притязаниях на кафедру. Вероятно, такое обращение Венелина, через голову Совета университета было, в некоторой степени, связано с тем, что Погодин к перспективам занятия Венелиным вновь создаваемой кафедры, для чего, по новому Уставу требовалась докторская степень в области филологии или истории, отнёсся достаточно скептично, что следует из очередной претензии Венелина, высказанной им в письме своему приятелю - «Убеждал меня в пользе адъюнктства сериозно, а после; оборотясь спиною ко мне сделал обо мне же гримасу». Вероятно, где-то с этого времени между ними и начинает нарастать отчуждение. Надеждин же, несомненно, игравший видную роль в проведении прошения Венелина через Совет весной 1834 г. вынужден был к тому времени уволиться из университета и уехать за границу.
Новый Устав, однако, ещё не был введён в действие и Венелин, видимо, рассчитывал, что его могут назначить временно, дав возможность затем защитить диссертационную работу, в качестве которой он готов был предложить свою обширную статью «Скандинавомания», о чём и писал в сопроводительном письме к Строгонову:
В продолжении целого столетия Академия наук воображала себе, что норманны завоевали и властвовали над Русью. Уже в 1827 году у меня были очень убедительные причины думать, что мнимая норманская эпоха в истории нашего народа не существовала … Но я не думаю, чтобы это была леность, которая препятствовала бы мне написать диссертацию, это скорее желание никогда не повторять то, что уже было сказано, это моя чрезмерная страсть сказать всегда что-то новое . . . Диссертация бывает обыкновенно более или менее критического характера, а настоящее произведение носит одновременно все приметы диссертации. Я уверен, что я хорошо обдумал свои выводы, и не боюсь, что буду когда-нибудь краснеть за свою логику …
Трудно сказать, насколько Венелин впечатлил Строгонова, помимо прочего, он настаивал, чтобы его освободили от сдачи экзаменов, необходимых для допуска к защите своей квалификационной работы, объём которой, судя по посмертной публикации, явно недотягивал до докторской, даже если полагать, что опубликованное существовало в таком виде на момент написания цитируемого письма. Впрочем, работа сполна была опубликована в следующем году в трёх выпусках «Московского наблюдателя», в редакции которого ведущую роль играл друг Погодина С.П. Шевырёв. Кажется, сам Погодин в разговорах с друзьями оценивал выводы Венелина как «сумасбродство» …
Строгонов взял паузу, а Уваров, между тем, отправил Грамматику на отзыв Востокову, который дал в целом благожелательный отзыв, рекомендовав её к печати. Вместе с тем, Венелину предлагалось "исправить и пополнить Грамматику". Для этого работу вернули автору 20-го сентября 1835 г. с приложением отзыва Востокова - «довольно лестного» - с подробными замечаниями и указанием (официальным), что в Министерстве ждут исправленный вариант. «Венелин с уважением отнесся к замечаниям Востокова», - пишет Венедиктов - «Он согласился, что учет их пойдет на пользу его Грамматике и собирался было внести в нее значительные пополнения, но "в целях сбережения времени и поспешения дела" решил вернуть рукопись Грамматики без каких-либо исправлений и добавлений, рассчитывая внести их в ходе печатания труда». Венедиктов осторожно говорит об «ошибке», я позволю себе оценить это, как полностью неадекватное ситуации поведение, тем более, что это был не первый случай, когда Венелин обещал исправить несуразности своих текстов «когда-нибудь потом». Чтобы у корреспондентов не осталось уже никаких сомнений, Юрий Иванович присовокупил к Грамматике статью о русском царе Аттиле, которую он предлагал в качестве введения к своей работе и с отзыва на которую начался этот очерк. В сопроводительном письме П.А. Ширинскому-Шихматову от 5-го декабря 1835 г., Венелин сетует, что «среди огорчений, уныния и разных лишений, в которые вовлекал меня этот труд и сопряженная с ним жизнь затворническая. Этот труд мне и руки и ноги связывал, я не мог отстать от него, чтобы посвятить свое время заботой о более близких выгодах: сама наука лишала меня и места и пропитания».
Месяцем позже Венелин развивал ту же тему в письме Краевскому: «Не понимаю, въ чемъ затрудняется Академія, у которой лежитъ безъ употребленія столько денегъ. Пока жилъ Соколовъ, то я былъ даже въ какой-то немилости у Академіи, потому что формально отказалась удѣлить мнѣ на два года небольшое жалованье, т. е. во время обработыванія моихъ матеріаловъ. Вмѣсто того, чтобы покровительствомъ или ходатайствомъ своимъ испросила мнѣ или мѣсто, или крестъ, отъ ея занятій я долженъ былъ задолжать, кое-какъ переминаясь. … Если Грамматика моя удостоилась бы преміи, то я это счелъ бы за справедливость или уваженіе, котораго удостоила бы трудъ мой Академія Наукъ и которымъ я умѣлъ бы дорожить. Не смотря на это, Россійская Академія все таки ничѣмъ не вознаградила бы меня за 5-лѣтнюю академическую службу: я давно уже былъ бы докторомъ, былъ профессоромъ или чѣмъ-либо другимъ, да и чего нельзя бы дослужиться въ 5-6 лѣтъ совѣстливою службою».
Когда Уварову доложили, что Грамматика вернулась в министерство в первозданном виде, он пожал плечами и распорядился отправить её под самый Новый год в РА, коей она изначально и была предназначена. С того времени Венелину долго не пришлось слышать о её судьбе, зато вполне прояснилась тем временем основательность претензий его на университетскую кафедру - граф Строгонов при очередном визите Венелина к нему, вернул ему конспект и сообщил, что кафедра отдана М.Т. Каченовскому. Свою досаду Юрий Иванович излил в письме к А.А. Краевскому в январе следующего года - «Вы видите из этого, что я человек ни к чему неспособный. Горько принимать подобные доказательства после пяти (sic) лет трудов . . . , с какой стати я должен страдать от того только, что других хотят приголубить?? ! Говорят, что министр настаивает на докторстве. Конечно, это хорошая мера повысить ученость в народе, но подобная мера назначена для предбудущих времен. Но теперь, до введения еще Устава, ужели эта мера послужит к тому только, чтобы задавить меня после пятилетних трудов для Министерства же? Впрочем, этот вопрос меня не очень беспокоил, потому, что я совершенно убежден, что министр слишком просвещен для того, чтобы отличить разницу между пергамином с печатью и человеческими способностями. Я уверен и в его добром сердце». Очевидно, Венелин был уверен и в том, что к его конспекту, в котором вообще не упоминается факт существования церковнославянского языка, не может быть никаких вопросов.
Между тем, как раз в это время служебные перспективы Венелина неожиданно изменились в весьма благоприятную сторону - ему нашли очень престижное место. В январе 1836 г. умер инспектор всех классов Московских женских училищ ордена св. Екатерины и Александровского д.с.с. Ю.П. Ульрихс, некогда профессор немецкого языка и всеобщей истории Московского университета. В марте на место его неожиданно был временно назначен Венелин, получивший при этом годовое жалованье в пять тысяч рублей и чин титулярного советника; год спустя, в мае 1837 г., его утвердили в должности, к коей он «оказался совершенно способным». Инспектору вменялся «выбор учителей, наблюдение за преподаванием и забота об учебных книгах и руководствах». Из опубликованных источников неясно, кто содействовал назначению Венелина и есть все основания предположить, что его активность в 1835 г. по адресу Уварова и Строгонова принесла свои плоды. Венелин позднее называл это место «лучшим в Москве» и поначалу горячо и активно принялся за дело, сумев привлечь в училища много молодых учителей из числа вчерашних студентов (и, между прочим, Н.В. Савельева). Однако, с того времени, как место утвердили за ним, он, видимо, стал вновь терпеть поражение в борьбе со своей пагубной страстью, к которой, в то время, уже присоединилось общее болезненное состояние его. Во всяком случае, в марте 1838 г. Венелин был уволен от должности с аттестатом и заменён университетским профессором математики чехом Н.Д. Брашманом. Предполагали интригу, но Венелин, вероятно, сам не раз дал к ней повод.
Несмотря на добросердечие, прямоту и откровенность, привлекавшую к нему юных воспитанниц и не очень юных преподавательниц, Юрий Иванович поведением своим часто скандализировал прекрасную половину человечества, над которой обстоятельствами был поставлен. Он принципиально игнорировал французский язык, на котором принято было общаться в училищах, являлся на службу в поношенном и помятом костюме с раздавленной шляпой, т.е. как оборванец, входя в класс, часто садился вместо стула на подоконник и болтал ногами, вводя в смущение взрослых женщин и вызывая смешки девочек. Раз, назначив экзамен в старшем классе училища на два часа, он явился лишь в четыре и на недоумённый вопрос классной дамы попросту и громко ответствовал «был в бане», чем вогнал в краску весь старший класс и в ступор даму, которая не нашлась ответить ничего лучше, как «да отчего же сейчас, а не вечером?», на что «инспектор всех классов» флегматично отвечал, что «вечером же много народу, теснота, а сейчас просторно» …
Погодин, тем не менее, отмечал в своём дневнике «Давыдовъ подкопался подъ Венелина, который впрочемъ самъ стоялъ нетвердо. Каковъ артистъ!» В том же духе писал Погодину О.М. Бодянский: «Жаль Юрія Ивановича, но и то надобно сказать, что онъ былъ не на своемъ мѣстѣ. Что это по проискамъ - вѣрю въ половину; онъ самъ много виноватъ, а преемникъ его только воспользовался его неосмотрительностью; разумѣется дурно, но когда же Давыдовъ разбиралъ средствами?» Замечу, что к этому времени Венелин публично негативно отзывался о Погодине и их отношения, фактически, прекратились. Погодин переживал разрыв, в конце 1838 г. он записал в дневнике по иному поводу: «терпѣть отъ Полевыхъ, Давыдовыхъ такъ и быть, a отъ Венелиныхъ … тяжело!»
{На основании слов Погодина и Бодянского исследователи указывают обычно, что Венелина сменил упомянутый выше профессор И.И. Давыдов. Это не имеет никакого отношения к действительности - Давыдов до назначения Венелина и много позже был и оставался инспектором всех классов Александринского сиротского института и место Венелина никогда не занимал. Роль его в отставке Венелина, равно как и интерес, неясны}
Юрий Иванович, судя по письмам, весьма гордившийся и местом и чином, был крайне удручён своим очередным поражением, которое случилось вскоре после того, как в конце октября 1837 г. он узнал судьбу своей Грамматики. Рассказывая о судьбе Грамматики Венелина в РА, М.В. Никулина пишет, что «на заседании Академии в январе 1836 г. было постановлено направить рукопись в Рассматривательный комитет с тем, чтобы тот ''представил Академии мнение свое о достоинстве оной, и заслуживает ли сия грамматика издания насчет Академии в пользу сочинителя". Отзыв Рассматривательного комитета был отрицательным. Он готовился долго и лишь 16 января 1837 г. был вынесен на заседание Академии. … Неблагоприятное впечатление на членов комитета произвели … небрежность в языке, неясность мысли при теоретических построениях, попытки использовать им же самим придуманные неологизмы ("фразеография", "речесочинение", "оборотопись" и пр.), масса грамматических ошибок. Комитет пришел к выводу, что "сочинитель очень сбивчиво изложил болгарскую грамматику и особенно состав глаголов" и потому, "к сожалению, не может одобрить сочинения г. Венелина, полагая, что гораздо полезнее было бы, если бы сочинитель составил небольшую болгарскую христоматию, присовокупив словарь...”.
На отрицательное отношение Российской академии к "Грамматике" повлияло и одновременное рассмотрение Комитетом другой работы Венелина - "О словопроизводстве личных имен у задунайских и забалканских славян вообще, и в особенности о славянизме гуннских (филолого-критические объяснения)", которую он предлагал сделать введением в грамматику болгарского языка …
Рассматривательный комитет справедливо нашел неубедительными сближения по созвучию болгарских и гуннских имен (Телан - Тилан - Тильо - Атилла; Крека - Крика и пр.), отметил отсутствие критического подхода к материалу и фантастичность выводов … Мнение … Востокова специально оговаривалось в отзыве: "г. Востоков, находившийся в собраниях комитета, при рассмотрении болгарской грамматики, совершенно согласился с мнением членов; касательно же прежнего своего заключения о труде г. Венелина отозвался, что как болгарская грамматика есть первый опыт по сей части, то он и не хотел сперва строго судить ее, и хотя в представленном от себя мнении, указал на некоторые ее погрешности, однако за всем тем полагал полезным напечатание этой книги, как содержащей в себе материалы для изучающих языки славенские. Ныне же, когда другие члены комитета вменили себе в обязанность подвергнуть книгу сию подробнейшему рассмотрению, соглашается и он с их мнением насчет всех замеченных в этом сочинении недостатков и несообразностей». Никулина говорит, что Востоков «не счёл возможным поддержать», между тем, как нет особых оснований сомневаться, что Александр Христофорович был глубоко оскорблён отношением Венелина к его замечаниям и ожидать от него поддержки в сложившихся обстоятельствах было бы странно.
Получив из Министерства для ознакомления «Мнение» Рассмотрительного комитета, Венелин, в свою очередь, оскорбился до крайности и счёл отношение членов комитета к труду его пренебрежительным. Особенно задало его решительное сомнение комитета в отмеченной им грамматической особенности болгарского языка - почти полном отказе от падежей. Его эмоциональная реакция вылилась в черновик письма неизвестному лицу, видимо, никогда не отправленного, содержащий последовательность реплик, неизменно начинающихся с патетического «ужели» - ужели думают, что я нечестен, ужели думают, что я глуп, ужели думают, что я не люблю свой предмет до самоотверженности, ужели в моём труде нет ни одной хорошей стороны, наконец, ужели я не заслуживаю возмездия за свой труд и т.п. Основной мотив, впрочем, уже неоднократно возникал выше по тексту - я всем пожертвовал ради … а меня не признали и не вознаградили. Рискну предположить, что под впечатлением от неудачи с Грамматикой, Венелин вернулся к тому, что, как выражался о нём Н.Ф. Павлов, «тѣло свое … волочилъ часто въ грязи». Это, видимо, сразу отразилось на его служебной деятельности в училищах и привело, в конце концов, к его увольнению, что ещё более усугубило ситуацию.
Последний год в жизни Венелина был, судя по всему, тяжёл. С.А. Венгеров пишет: «Этотъ годъ, какъ и всѣ послѣдніе годы жизни В<енелина>, отличается какой-то судорожной, тревожной дѣятельностью, чередующейся съ полной апатіей подъ вліяніемъ преслѣдовавшей его болѣзни». Н.Н. Мурзакевич, приехавший осенью 1838 г. в Москву защищать магистерскую работу, вспоминал, что на диспут «Намеревался придти Ю. И. Венелин, почтенный воскреситель болгарской истории, но по болезни не явился. Бедный труженик в это время озлоблен был почти на весь ученый московский мир, за мнимые или истинные преграды ему, будто бы поставляемые». 24 февраля 1839 г. сам Юрий Иванович писал Краевскому, что «съ Рождества я почти постоянно не здоровъ», жалуясь, что хроническое безденежье остановило печать 2-го тома «Болгар». Н.В. Савельев уезжая в столицу, к Краевскому, просил статью, «но я лежалъ въ постели, такъ что невозможно было рыться въ книгахъ». Наконец, весной Н.И. Крылов писал в Париж Погодину: «Венелинъ померъ, и, кажется, отъ нерѣшительности Бунге. Старикъ не хотѣлъ его принять въ больницу; это раздражило Венелина и ускорило ударъ, отъ котораго въ тотъ же день и померъ». Венгеров говорит, что «Онъ умеръ отъ двойного апоплексическаго удара съ конвульсіями (по другимъ извѣстіямъ - отъ эпилепсіи (?) или - отъ скоротечной чахотки; послѣднее считаемъ вѣрнѣе)». Вернее, полагаю, первое, о чём недвусмысленно свидетельствует письмо литератора Н.Ф. Павлова:
Въ субботу на Страстной прислали за мною отъ него, что очень занемогъ, а между тѣмъ утромъ ходилъ пѣшкомъ въ университетскую больницу, гдѣ сдѣлался съ нимъ припадокъ эпилепсіи. Я тотчасъ къ нему, застаю на ногахъ; онъ узналъ меня, началъ говорить. Служанка сказала мнѣ, что онъ пріѣхалъ изъ больницы съ провожатымъ и въ дверяхъ квартиры упалъ опять въ припадкѣ эпилепсіи. Я послалъ за докторомъ. который черезъ нѣсколько минутъ явился: хотѣлъ пустить кровь и, ожидая цирюльника, сѣлъ писать рецептъ, какъ вдругъ опять припадокъ. Представьте мой ужасъ! До сихъ поръ видъ Венелина въ эту минуту преслѣдуетъ меня; я никогда не видывалъ эпилепсіи и подумалъ. что это ударъ. Кричу „поскорѣй цирюльника“, бѣгу на улицу какъ сумасшедшій. Но когда опять я очутился въ комнатѣ, то докторъ сидѣлъ покойно и махалъ мнѣ рукой: «не безпокойтесь. это не ударъ, а падучая болѣзнь». Къ вечеру или вечеромъ пріѣхалъ братъ покойнаго, самъ докторъ при Павловской больницѣ, перевезъ его къ себѣ; но тамъ, вслѣдствіе 5 припадковъ, сдѣлался ударъ, отъ котораго передъ самой заутреней и отправился несчастный Венелинъ. Жалко его какъ ученаго, жалко какъ и человѣка. Ему отдали мы послѣдніе знаки уваженія. Я разослалъ билеты всѣмъ почти литераторамъ, историкамъ и разнымъ другимъ; всѣ съѣхались на похороны въ церковь Павловской больницы ...
Оценка Крыловым поведения директора университетской клиники академика Ф.Г. Бунге, думаю, верна. По собственному жизненному опыту, рискну предположить, что Венелин, сам имевший квалификацию лекаря, отправился в клинику после первого инсульта, который он верно диагностировал. Вероятно, состояние его, как часто бывает в этих случаях, было не вполне адекватным и Бунге, заподозрив опьянение, отказал Венелину в госпитализации, заставив его пережить, тем самым, очередное и последнее поражение в своей жизни …
М.П. Погодин, получив письмо Крылова, записал в своем дорожном дневнике, под 10 мая 1839 года, следующее: «Услышалъ о смерти Юрія Ивановича Венелина. День кончилъ грустно. Этотъ человѣкъ былъ ко мнѣ очень близокъ лѣтъ пятнадцать,- и отстранился вслѣдствіе своей болѣзни. Миръ его праху. Судьба хотѣла сдѣлать изъ него многое и для философіи, и для Исторіи, но чего-то недостало ему и онъ погибъ, плодъ недозрѣлый!»