Словопроизводный нарост или россизм Аттиллы
… на славянской земле воздвиг грозный лик волжского царя Аттилы, который забавлялся трусостью Рима восточного и грозил Западному; он любовался этим ликом, с особой страстью рисовал черты его // Из некролога в «Московских ведомостях»
Я одинок, вот в чем мое несчастье // Письмо М.П. Погодину из Бухареста 3-го марта 1831 г.
Грустный конецъ Венелина - еще въ 1831 г. мы встрѣчаетъ его въ бѣлой горячкѣ - ждетъ психологическихъ и біографическихъ объясненій // К.Н. Бестужев-Рюмин
Филолого-критическое объясненіе Гунскихъ именъ, Венелина
«Сочинитель филолого-критическаго объясненія гунскихъ именъ, говоритъ, что объясненіе его по праву убѣжденія припишетъ навсегда гунновъ русскому народу. Болгаре и гунны, по мнѣнію его, означаютъ одинъ и тотъ же народъ.
Сходство болгарскихъ именъ съ гунскими онъ свидѣтельствуетъ именами дѣда, отца, брата, всего семейства Аттиллы и его сановниковъ, выписанными изъ Приска, бывшаго посланникомъ при дворѣ Аттиллы.
Сочинитель видѣлъ въ Варнѣ болгарца Телана, имѣетъ пѣсню о какой-то красивой Теланѣ, почему и думаетъ, что Аттилла - есть болгарское имя Тѣланъ. Каратонъ, или Харатонъ, кажется ему Кратомъ; Мундіухъ, отецъ Аттиллы, былъ, какъ полагаетъ онъ, Мане-Духанъ, отъ слова: душа, духъ. Это подтверждается, говоритъ онъ, и тѣмъ, что отецъ сыну своему Аттиллѣ, изъ ощущенія значенія собственнаго своего имени, далъ соотвѣтствующее противоположное: Тѣлана.
Рекана, или Крека, супруга Аттиллы, напоминаетъ сочинителю болгарское слово: крякъ, крачѣ, польскій Краковъ, и наконецъ сочинитель замѣтилъ, что въ Московскихъ Вѣдомостяхъ за 1831 г. въ объявленіи о полученіи изъ почтамта обратно писемъ и посылокъ, между прочимъ, записано такъ: Москов. мѣщанки Наталіи Марковой его благор. Никитѣ Крикину: вотъ, говоритъ онъ, отсюда и очистится намъ Крика.
Точно въ такомъ же родѣ разысканія о братьяхъ и сыновьяхъ Аттиллы. Донатосъ, дядя отца Аттиллы, пишетъ сочинитель, что-то латиноватое, по видимому Данъ, а сынъ Аттиллы Динсирихъ, по объясненію сочинителя, выходитъ Данчѣ-Райко. Кажется, говоритъ онъ, мать или отецъ, по ощущенію и почти невольно, должны были попасть на личное Раё, Райко, и Раянъ, что отъ слова до слова значитъ: тот рetit bonheиr, mes délices, свѣтъ мой! утѣха моя!
Въ сынѣ Аттиллы Ирнаксѣ сочинитель видитъ Храняна и Херака, напоминаетъ Херакова, Хераскова и даже сближаетъ имя сына Аттиллы съ харчемъ и харчевнею, поясняя, что въ харневнѣ, разумѣется, нынѣ, кормятъ за деньги; также сближаетъ Хранянъ и съ хрѣномъ, прибавляя, что подразумѣвается пищевой корень, или употребляемый съ пищею, или въ пищу.
Въ числѣ необыкновенныхъ выраженій, встрѣчающихся очень часто у сочинителя, замѣчательны: словопроизводный наростъ; если разложить это имя, то-есть отбросить приросшее канъ, то очистился бы корень ай; Аттилла не имѣлъ нужды призывать, такъ сказать, въ крестные отцы карѳагенскаго Генсерика, но адресовался къ своимъ старымъ родственникамъ гунскимъ; отрытое и открытое имя; слово очитано и описано; наткнулся почти случайно (на уменьшительные сложные болгарскихъ именъ); я приведу только тѣ, которые идутъ и должны итти»; пока не объяснилъ себѣ этихъ двухъ именъ на живыхъ лицахъ; объяснитъ тотъ, кто объяснитъ и то; должно было быть приспособлено къ греческимъ устамъ и ушамъ.
Неизвѣстно, на какой грамматикѣ утверждаются слѣдующія выраженія: удержали давать, имена изъ языка; замѣняли чрезъ в; подъ греческими перами, и проч. и проч.
Замѣчательна искренность сочинителя. Онъ во многихъ мѣстахъ признается въ неосновательности своихъ прежнихъ мнѣній. Напр. выводя, что вельможа Аттиллы, по греческому Ониизіосъ, долженъ быть не иной кто, какъ болгарецъ Нѣишъ, сочинитель признается: «И азъ грѣшный въ запискахъ Приска моего Нѣтиша величалъ Онигизіемъ: вотъ какимъ образомъ и путемъ изуродовано славянское имя въ славянской же книгѣ моей. Дурачество одного часто можетъ обмануть двадцатерыхъ, а эти двадцать другихъ столько же» и пр. Здѣсь въ доказательство бытности Нѣтиша сочинитель указываетъ на Онѣгина.
Не одинъ Онѣгинъ приводится въ сличеніе съ именами разныхъ лицъ семейства Аттиллы. Съ Осварзіосомъ сочинитель припомнилъ Ивкова, Ивашковскаго, съ Крекою-матроименное Крекшина, съ Баламиромъ-Балашова; съ Ройо-Раича, Раевскаго; съ Берихосомъ-Баркова; съ Айканомъ-Бабу-ягу, Ягайло, Ягеллона, Стрекалова, Шипилова, Брусилова, Башилова, ягоду, лагоду и Ладогу.
Подобныя сближенія гунскихъ именъ съ русскими фамиліями нелегко могутъ сходиться; но у сочинителя есть средство: онъ сближаетъ по созвучію; объ одномъ имени говоритъ: это имя можетъ встрѣтиться въ другихъ, болѣе древнихъ грамотахъ, коихъ мнѣ не случалось видѣть; объ другихъ замѣчаетъ, что у грековъ могли случиться описки, очетки, и наконецъ опечатки, какія и въ лѣтописяхъ, напр. имя Мундіухъ, по его мнѣнію, если неописано нѣсколько, то навѣрное недослышано, или же невыговорено, или, хуже еще, передано съ устъ въ уста, или, наконецъ, опечатано; что иное случайно прибавлено не отъ недослышки, а отъ переслышки; иная буква вставлена отъ недочетки типографщика, а въ иномъ мѣстѣ греческій членъ сплавленъ типографщиками съ именемъ, и пр. Сочинитель прерываетъ свои замѣчанія впредь до продолженія и дальнѣйшаго объясненія.
Остается откровенно замѣтить, что подобное начало не имѣетъ нужды въ продолженіи, и никакъ не можетъ быть допущено въ видѣ введенія въ грамматику». {Рукопись россійской академіи. 1836 года, № 20: «О разсмотрѣніи сочиненія г. Вeнелина: «Филолого-критическое объясненіе гунскихъ именъ». Рѣшеніе академіи, послѣдовало 16 января 1837 года.}
Предысторией текста, вызвавшего недоумение комитета, как и многих иных начинаний Венелина, было его известное путешествие в Болгарию и Валахию в 1830-1831 гг. Из него же Венелин вернулся одержимым пороком, о котором пишет Бестужев-Рюмин. О том, что до путешествия Венелин в злоупотреблении алкоголем замечен не был, свидетельствует шок М.П. Погодина, впервые увидевшего своего друга ловящим зелёных чёртиков в ноябре 1831 г. Здоровье Венелина, между тем, вызывало вопросы уже в начале путешествия, он постоянно упоминает в письмах о частых приступах «горячечной лихорадки», продолжительностью, то в пару дней, то в пару недель, то в пару месяцев. Вероятно, эта «лихорадка» новостью не была и поэтому Погодин приставил слугой к нищему приятелю своего дворового человека Сидора, обещав тому вольную по окончанию экспедиции.
Если названный недуг, что нельзя исключать, имел эпилептическую природу, то окажется, что Венелин страдал неврологическим расстройством, приобретшим катастрофический характер в последние дни его жизни, на протяжении большей её части. Однако, предсмертная эпилепсия его могла быть и следствием алкоголизма.
Причину впадения Венелина в грех пьянства Погодин искал в неприятном приключении, случившемся в самом начале экспедиции, в начале лета 1830 г. Выехав в десять часов вечера из Курска на Харьков в компании с подхваченным в компаньоны дерптским студентом, Венелин через несколько часов пути был атакован парой каких-то «разбойников», с угрозами схвативших коней повозки под уздцы. Возница спасовал, а Венелин попытался достать «саблю» (которой владел чисто теоретически), но тут проснувшийся от суеты Сидор, не вникая в суть дела, сшиб ударом кулака одного «разбойника», пошёл на выставленную вторым рогатину, отобрал её и некоторое время пытался достать ею же отступающего противника, но тот оказался проворен. Венелин подробно описал приключение в письме Погодину, но в путевых заметках ограничился парой слов. При всей неприятности происшествия, оно разрешилось слишком быстро, чтобы пребывавший в ту пору в эйфории от своих «болгарских» перспектив Венелин, получил серьёзную психологическую травму.
Иное дело, разгар путешествия, когда Венелин пережил множество разочарований в своих надеждах, а особенно полугодовое пребывание его в Бухаресте, где путешественник, несмотря на обретение старинного актового материала, придавшего смысл его усилиям, оказался в общественной изоляции. Особенности психологического мировосприятия Юрия Ивановича вообще и во время балканского путешествия в частности недавно рассмотрены М.В. Беловым {Белов М.В. Блеск и нищета романтического воображения: ученое путешествие Ю.И. Венелина на Балканы в 1830-1831 гг. // Вестник Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского, 2013, № 6(1), стр. 247-252}. Выводы исследователя представляются мне убедительными и я позволю себе воспользоваться ими.
Традиционная автопрезентация Венелина, человека, по словам В.Г. Белинского, «действительного сумасбродного, но, тем не менее, и замечательного», неизменно вызывала у одних собеседников его восторг, а у иных оторопь. «Смесь комплекса неполноценности и предполагаемого превосходства в личности Венелина настолько бросается в глаза, что ее отметил и первый биограф, читавший его путевой дневник» - полагает М.В. Белов, пытающийся нарисовать психологический портрет Венелина на основе его самоописания в письмах и путевых заметках. Исследователь указывает, что, на протяжении всего путешествия, «Страх абсолютного одиночества на грани ущербности и избранничества - его главная фобия». Красочные видения, посещающие Венелина, и его экзальтированный пересказ их - то видение пострижения царя Василия Шуйского, случившееся на Девичьем поле под Москвой, то армады турок, штурмующие болгарский город, который он описывал - всё это Венелин передавал с такими подробностями, что, право, остаётся жалеть об отсутствии в те времена диктофонов. Белов отмечает, что «Визионерство Венелина стало следствием (и компенсацией) социальной изоляции, которая преодолевалась даже в научно-литературном поле, где прочность сословных перегородок заметно ослабевала, с большими трудностями, а также - фиксации на миссионерской легенде, восходящей к родовому преданию». А Юрий Иванович «вдохновлялся родовым преданием о знатном предке - покутском князе, который бежал в Карпаты от польской унии». Вероятно, и имя Венеловича (Венелиным он стал писаться только в России) вместо простецкого Гуцы (либо Хуцы?), закарпатский попович-униат выбрал не только ради сокрытия от «духовного начальства» (спутник его, Янош Молнар, ничего подобного не предпринимал).
В миссийном характере своей деятельности Венелин, судя по всему, был уверен сам, и умел убедить многих других. Ключевая его мысль, что в первые пятьсот лет по Р.Х. славяне скрывались под иными (разумеется, самыми знаменитыми) именами привлекла к нему немало адептов, первым среди которых оказался молодой, но уже известный историк Михаил Петрович Погодин. «Каков! человек, который перевертывает вверх дном несколько народов, восхищается пятирублевыми уроками. Уж надо бы его поддержать!» - писал рациональный и весьма практичный в жизни профессор, как никто иной приложивший усилия для раскручивания Венелина, что не всегда было полезно для его собственной репутации и являлось лишним поводом его контр с М.Т. Каченовским. В тезисе Погодина невольно указана и вторая сторона образа этого «карпаторосса» - разительный контраст между его притязаниями и их воплощением, и, прежде всего, хроническим отсутствием каких-либо собственных средств и статуса, постоянные неудачи в попытках добиться широкого признания, постоянная неустроенность, наконец, постепенное погружение в «трясину порока».
Ироничный диагноз «мания преследования пополам с манией величия», как ни странно, хорошо подходит для описания ситуации Венелина. В его письмах разного времени регулярно соседствуют сетования и самоуничижение в сочетании с неожиданными претензиями, показывающими убеждённость автора в том, что он «право имеет». На самом деле, в жизни Венелина, действительно, постоянно сочеталось редкое везение, убедившее его в своём избранничестве, со столь же регулярными неудачами и «зарыванием таланта», что и сделало его тем «странным» человеком о котором писал Белинский.
Венелин ехал в Болгарию мня довершить «переворот народов вверх дном», начало коему было положено в его книге о болгарах - плоде «подвижного до крайности ума» и страстного сердца, напечатанной на средства Погодина в 1829 г. и к досаде его, немилосердно изъязвлённой Н.А. Полевым и М.Т. Каченовским. Тем не менее, этот труд, образец романтической литературы в широком смысле этого слова, по словам Г.Д. Гачева, заинтересовал А.С. Шишкова и Российскую академию (далее - РА), которая и субсидировала экспедицию Венелина (шесть тысяч рублей «на дорогу» и тысячу на приобретение рукописей). Белов пишет, что «Сценарий литературного подвига сложился еще до поездки на Балканы и только утвердился в сознании Венелина по его возвращении». Между тем, сценарий этот был скорректирован уже на месте при столкновении с реальным положением вещей.
Уже в Одессе программа экспедиции претерпела серьёзные изменения - от длительного сухопутного путешествия через Измаил Венелину пришлось отказаться по причине карантинов, выселения местных жителей из приморской зоны и оперативной эвакуации частей русской армии из Болгарии. Несмотря на дефицит времени, Венелин провёл в Одессе почти два месяца, безуспешно пытаясь найти себе проводника и переводчика для Болгарии и чуть более успешно собирая среди местных болгар их слова и песни. Одесские болгары, в обычной жизни своей, промышлявшие всякими делами, не вполне законными с точки зрения местных чиновников с крайним подозрением отнеслись к жизнерадостному и экзальтированному господину, пытающемуся с искренней улыбкой и раскрытыми объятиями выудить у них всякие приватные сведения. Мало кто отвечал Венелину взаимным доверием.
Ему, однако, по обыкновению, повезло в другом - в театре он встретил молодого чиновника и поэта В.Г. Теплякова, годом ранее совершившего «археологическое» путешествие по Болгарии и Валахии, по заданию М.С. Воронцова, с целью сбора разных «антиков». Путешествие удалось, отчёт о нём был напечатан, кроме того, Тепляков дал Венелину разные комментарии и рекомендации по этому поводу. Впоследствие, Венелин воспользовался отчётом Теплякова как путеводителем, фактически, повторив его путь и отказавшись от собственной программы экспедиции. Он, впрочем, не особо афишировал это обстоятельство.
Выехав, наконец, морем в Варну, Венелин убедился, что дальнейшее путешествие во внутренние области Болгарии выведет его за границы, контролируемые русскими войсками и потребует разрешения турецкой стороны. Хотя таковое и могло быть получено, Венелин не решился вступить в собственно турецкие земли лишь на пару с вездесущим Сидором, без какой-либо иной поддержки. Вероятно, это было разумное решение, но оно кардинально меняло всю программу экспедиции. Венелин успокаивал себя тем, что болгары, на самом деле, все выселились за Дунай, в Валахию и там-то он их найдёт. В результате, едва вступив на землю Болгарии он двинулся прочь, на сервер, вдоль побережья, сначала в Добруджу, а затем в Валахию.
Проболев два месяца в Силистрии, Венелин в конце сентября прибыл в Бухарест, где ему предстояло, как обрести зримые результаты своей поездки, так и претерпеть серьёзные разочарования. На протяжении всего пути от Варны до Бухареста, поиски Венелиным старинных рукописей, на которые РА выделила ему тысячу рублей, не увенчались успехом. М.В. Никулина свидетельствует, что «И в письмах к друзьям, и в своем дневнике Венелин неоднократно жалуется на трудности, с которыми он столкнулся, пытаясь отыскать или купить какие-либо рукописи или книги старой печати, - недоверие к чужаку и просто непонимание, о каких рукописных книгах идет речь». Не веря, что у встречаемых им болгар никаких рукописей просто нет, Венелин убеждал себя, что болгары «прячут и простые свои рукописные проповедные книги», не то что «исторические» рукописи.
В Бадобаге с ним случился обычный для его путешествия анекдот на эту тему. Ему сообщили, что служивший при местном болгарском старосте бывший «логофет рущукского епископа» имеет у себя древнюю пергаменную рукопись именуемую Цареставником. Логофет подтвердил ценность рукописи, но оговорился, что рукопись сия в селе, с его семейством и показать её он не может, но доставит, через некоторое время. Венелин несказанно возбудился, потерял сон и ежедневно домогался внимания старосты и его помощника вожделея рукопись и суля им солидную мзду. Наконец, в один прекрасный день он натолкнулся на крайне грубый приём старосты, заявившего, что логофет срочно уехал за Балканы со всем семейством и рукописью. Ни 300, ни 350 рублей, протягиваемые потрясённым Венелиным старосте, делу не помогли. В состоянии крайнего стресса он покинул Бадобаг и в Силистрии, как уже было сказано, свалился на два месяца в «горячечной лихорадке». Тем временем, ситуация разъяснилась - до Венелина дошли сведения, что староста арестован, за то, что выдаваемую русским правительством болгарам в помощь пшеницу, продавал землякам по четыре рубля за меру. Логофет, очевидно, своевременно сбежал, дабы не разделить участь хозяина, а Венелина они принимали понятно за кого - ревизора или шпиона. Но тот так до конца и не поверил в иллюзорность Цареставника …
В Бухаресте, казалось, неудачи закончились. Никулина пишет: «В архиве Бухарестской митрополии Венелин нашел большое число грамот ХIV-XVII вв. на славянском языке. … Работа с рукописями отнимала у Венелина в Бухаресте много времени. … В день Венелин мог обработать в лучшем случае 2-3 грамоты. Сложная работа с рукописями, желание сделать как можно больше в Бухаресте, болезнь заставили его отказаться от обследования остальных областей Валахии и Молдавии. В другом письме из Бухареста он писал Погодину: "Теперь на поверке вижу, что мне нельзя будет вычерпать всей старины Валахии, и моя поездка может быть разве только началом в трудах и как руководством для будущих русских археологов". Самоценка справедлива, но, дело в том, что обещания его РА были совсем иными и именно под них он получил субсидии на экспедицию.
Здесь же, в Бухаресте, Венелин неожиданно для себя столкнулся с крайне недоверчивым, вплоть до враждебности отношением к своей особе со стороны, как русского, так и болгарского сообщества. Праздно шатающийся, нигде не служащий, общительный человек, вечно завязывающий какие-то странные разговоры, вызывал у провинциальных чиновников и офицеров совершенно иные эмоции, чем в московских литературных кругах. «Ощущение враждебности окружающих, доводящее до отчаяния, нарастало по мере пребывания в Бухаресте. Венелин оказался изгнанным даже из общества здешних русских чиновников и офицеров, которые заподозрили в нем филера» - резюмирует Белов. Венелин был вынужден отказаться даже от обедов в трактирах, натолкнувшись на откровенное дистанцирование от него других посетителей и заметив чуть ли не слежку за собой на улице. Не лучше было и отношение болгар, вечно ждавших от Венелина подвоха, несмотря на всю его искренность, вплоть до того, что один из них едва ли не в глаза назвал его «кривичкой» - притворщиком. «Амплуа фигляра, чудака, сумасшедшего мерещилось Венелину в каждом постороннем взоре» - пишет Белов. Впрочем, его манера себя держать, вероятно, давала к этому повод. В его бумагах бухарестского периода сохранился странный текст на французском, сполна характеризующий состояние его души
Я не знаю, что со мной, благородный неизвестный. Я чувствую только, что я несчастлив … Состояние здоровья, почти постоянно болезненное, характер мрачный и меланхолический, сидячая и однообразная жизнь, наконец, придирчивость, наводили на меня загадочные рассуждения, изнуряли телом и душой …
Венелин рассорился и с Сидором, который, совершенно праздный, в отличие от хозяина, и столь же мнительный, то требовал, чтобы ему прислали вольную прямо в Бухарест, то уговаривал Венелина написать Погодину, чтобы тот забрал в дом жену Сидора, жившую работницей у какого-то холостого ремесленника, что мужа, видимо, беспокоило. При этом Сидор вёл себя чинно, не пил, и не гулял, что, кажется, ещё больше раздражало Венелина. Вероятно, в это время Юрий Иванович начал гасить своё раздражение вином, коего в тех местах было в изобилии. К весне 1831 г. Венелин, кажется, дошёл до крайности - «Последнее письмо из Бухареста заболевшего Венелина написано Погодину 3 марта 1831 г. В нем он жалуется на свое тяжелое душевное и физическое состояние: "Я страдаю всем, любезный Михаил Петрович, телом и характером. Я одинок, вот в чем мое несчастье. Работать не могу, ибо я болей душою». Венелин нашёл в себе силы доехать в начале апреля до давно известного ему Кишенева, где он вновь свалился в болезни на два месяца и лишь после этого отправился обратно в Россию, вновь надолго, с конца июля, остановившись (кажется, опять нездоровым) под Калугой, в Брыни, где служил И.И. Молнар и лишь в октябре прибыл в Москву.
«Сразу же по возвращении Венелина в Москву непременный секретарь Академии П. И. Соколов стал требовать немедленной передачи в Академию всех материалов, собранных в путешествии, а также остаток неиспользованных денег. Материалы же требовали дальнейшей обработки: систематизации, комментирования, обобщения» - пишет Никулина, тот же довод регулярно приводят и Погодин с Венелиным в письмах разным лицам. При этом и ими, и современными исследователями опускается тот факт, что Венелин, путешествовавший за казённый счёт, должен был оперативно отчитаться, особенно с учётом изменения программы путешествия, о тратах семи тысяч рублей и вернуть остаток, чего им никогда сделано не было и что было главной причиной недовольства им Соколова. При этом, Венелин сразу стал требовать стипендию для обработки материалов и негодовать перед сочувствующими ему лицами на неизменный и предсказуемый отказ.
Ситуацию серьёзно осложнило пьянство Венелина, существенно сократившее время его работоспособности, которое, не смотря на приложенные Погодиным, взявшим Венелина к себе в дом, усилия вряд ли надолго оставалось тайной для РА. «Погодинъ съ отчаяніемъ записываетъ въ своемъ Дневникѣ: „Пьяный Венелинъ въ бѣлой горячкѣ. Боялся, чтобъ не сдѣлалъ чего надъ собою. Однакоже это скучно! Великая жертва для Русской Исторіи няньчиться съ такимъ дитятей. Не спалъ всю ночь. Прислушивался къ Венелину и безпокоился. Уснулъ часа съ полтора. Вeнелина уже нѣтъ, ходилъ и выпилъ. Мелетъ поменьше. Усовѣщивалъ и не пустилъ. Я между тѣмъ писалъ Самозванца, не смотря на безпокойство»... Сам Венелин, в лучшие дни вполне осознавал свою беду: „Все еще не могу избавиться отъ моей убійственной тоски, почти цѣлую эту ночь пробросался я съ бока на бокъ, какъ рыба на верши-чортъ побери: отъ тоски переходить къ пьяной веселости“ … „Какъ я жалѣю, что не послѣдовалъ доброму совѣту И. Е. Дядьковскаго лечить себя. Я пренебрегъ леченіемъ въ надеждѣ, что пройдетъ отъ движенія. Вся-то бѣда отъ физическаго; я тебѣ сказывалъ, что стражду сердцемъ. Происходитъ біеніе самое непріятное. Ты не можешь вообразить себѣ всю несносность страданія въ эту пору.... Въ этомъ положеніи не достаетъ только чего-либо посторонняго, чтобы состряпать комедію. Чѣмъ болѣе наблюдаю за собою, тѣмъ болѣе высказывается непріятность моего положенія. Ты худо, однако, сдѣлалъ, любезный Михаилъ Петровичъ, что пришелъ съ упреками въ то время, когда я находился в раздраженіи и страданіи … Я не рѣшался употреблять предположеннаго И. Е. Дядьковскимъ лѣкарства потому, что оно было непосредственно противъ страсти къ напитку: но сколько знаю себя, я въ себѣ не отличалъ еще этой страсти, не смотря на то, что одна рюмка во время пароксизма можетъ ошеломить меня, но это видишь, есть только слѣдствіе боли“.
Блюдя трезвость Венелина, Погодин неустанно заботился и о его пропитании - он устроил Юрия Ивановича домашним учителем к Аксаковым (несмотря на высказанное в дневнике опасение, что глава семьи заметит неравнодушие учителя к зеленому змию и будет скандал), взял преподавателем в свой собственный пансион, наконец, неустанно обращался ко всевозможным лицам и инстанциям, пытаясь добиться для Венелина жалованья и места. Характерно в этом смысле его письмо Пушкину, как члену РА, написанное в апреле 1833 г., после того, как Венелин отправил в РА рукопись "Влахоболгарских или дако-славянских грамот":
Господин Венелин (автор книги "Древние и нынешние болгаре") был послан от Академии Российской в Болгарию для исследований исторических и филологических. Полтора года он работал там среди чумы, холеры, горячки, лихорадки и варварства греческого, болгарского, волошского и иных, был болен, умирал. Привез добычу в Москву и занялся обрабатыванием, прося Российскую академию чего-нибудь ежемесячно или ежегодно на хлеб, квас и сапоги.
Академия требовала собранных материалов немедленно. Венелин отвечал: "Я не могу прислать вам гиероглифов, а вот вам отрывок: болгарский глагол из составляемой грамматики и рассуждение о собственных именах. Дайте что-нибудь на пропитание". Опять тот же ответ. Венелин, наконец, оставаясь у меня на содержании, ибо негде ему было преклонить голову, кончил фолиант объяснений на болгарские грамоты с 14-го до 18-го века и послал оный вместе со снимками, собственноручно им сделанными на местах, паки и паки прося себе хлеба. И опять ничего.
Итого:
Спросите эти снимки в собрании, взгляните на них. Тогда вы почувствуете величие труда.
Потребуйте от Академии, и чтобы она назначила господину Венелину содержание, пока он трудится для Академии, начиная с ноября месяца 1831 г., с коего времени он живет в долг... Надо подкрепить, подбодрить этого человека, а он бывает в отчаянии...
Похлопочите же во имя божие для пользы общей.
Хлеба господину Венелину на два года - награду высочайшую.
Одновременно Погодин написал подобное же письмо и А.Х. Востокову - «Христа ради обратите вниманіе на это сочиненіе и похлопочите, чтобъ оно не опустилось въ подземелье Академическое», прося его содействия. Если Пушкин, кажется, не проявил к Венелину ни малейшего интереса {вопреки многолетним усилиям ряда исследователей доказать обратное}, то Востокову сочинение Венелина было РА поручено и Погодин в сентябре 1833 г., повторно тревожил его своими просьбами, уверяя, что «Венелина непремѣнно должно представить за такое блестящее исполненіе порученія къ ордену, нужному для него по разнымъ отношеніямъ, кромѣ денежнаго вознагражденія за прошедшіе два года». Востоков дал на рукопись благоприятный отзыв, однако, «Академия затягивала публикацию грамот. Как писал в 1835 г. Востоков, "грамоты сии предполагаемо было напечатать на счет Академии, к чему доселе не могло быть приступлено единственно потому, что в типографии Академической недостает некоторых литер, потребных к напечатанию сей книги...". Грамоты были изданы только в 1840 г., после смерти Венелина». В чём-нибудь «ежемесячно или ежегодно на хлеб, квас и сапоги» (паче того ордене) РА последовательно отказывала, мотивируя это невозможностью выплаты жалованья лицам, не состоящим в штате и смерть секретаря РА П.И. Соколова в 1835 г. тут ничего не изменила. Признаться, если Погодин говорил всё то, что писал в письмах Пушкину и Востокову самому Венелину, то он серьёзно дезориентировал его.
В том же 1833 г. Погодин женился на католичке Елизавете Вагнер, с семейством который был знаком уже много лет, и держать далее Венелина в своём доме, а равно и серьёзно тратиться на него, стало ему не с руки. Венелин снял себе жильё, но чаще жил в семьях своих учеников, и с этого времени Погодин уже не мог ежедневно принимать участие в его жизни и общаться с ним столь же тесно, как ранее. Тем не менее, они продолжали сохранять близкие отношения и Погодин не оставлял попытки приискать своему другу место.