Никита Бегун, повесть "Скип"
Итак, в конце лета, посылкой из Ленинграда в Свердловск пришла замечательная повесть "Скип". Все мои ожидания она превзошла в сотню раз. Я просто счастлива, что заполучила этот текст. Одновременно со мной зачитывался Тарас, мы ее друг у друга умыкали. Сейчас книга вроде бы, у Насти, и за ней еще выстроилась очередь читателей. Отрыв башни! Полнейший крышеснос!
Сначала расскажу немного об авторе - Никита Бегун, родился 2 марта 1988 года в Питере, где живет и поныне. Красавец, скромник, весельчак, сентиментальный циник такой, удивительный человек. В нем сочетается несочетаемое, например, талант математика и писателя. Вот его лучезарное фото из контакта:
Я познакомилась с Никитой, когда мы были шортлистерами премии "Дебют" в 2009 г. Там была замечательная компания: Никита из Питера, Мы с Машарыгиным с Урала, Кира из Тольятти, Юна из Мозамбика.
Каждый по-прежнему мне дорог. В памяти остались их тексты: стихи, повести, рассказы.
Когда у твоего друга выходит собственная книга, это невыразимо круто! Это будоражит воображение, как челябинский метеорит! Это читается на одном дыхании, как запретная личная переписка.
"Скип" очень живая, чистая, острая, трепетная история о детстве, юности, взрослении. Несомненно, повесть во многом автобиографична, а может, и во всем. Каждое воспоминание настолько яркое, терпкое, невыдуманное, - только такими и могут быть детские воспоминания.
Особый восторг испытываешь, если воспоминания перекликаются с твоими собственными.
А это неизбежно настигнет, мы все - поколение перестройки:
"Родились мы в СССР, а вот в школу пошли уже «семенами демократии», как нас любя окрестил глава Фрунзенского района на первосентябрьской линейке.
Обычно семена являются продуктом распада своих родителей. Семена же демократии (читай - мы), поправ божественное начало, возникли из ниоткуда.
Должны были развиваться, импровизируя, как взорвавшаяся вселенная."
"Скип" - свежий, как первый альбом Земфиры, интимный, как любимое печенье, вольный, как герои нашего детства - рокеры восьмидесятых.
"К высохшему дереву, мумией застывшему рядом с могилой, заменяя живые листья, которые уже никогда не смогут на нем вырасти, нитками было примотано множество железнодорожных билетов, оставленных поклонниками Майка со всей страны. Москва, Челябинск, Екатеринбург, Новосибирск."
В повести есть упоминание о том, что автора обвиняют в «полном отсутствии любовной тематики».
На самом деле, вся история пропитана любовью, не только ее юношеским предощущением, но и верой в любовь, где она - аксиома. И главный конфликт мне видится в том, что действительность постперестроечного взрыва, со всеми ее "потерявшимися в лихих девяностых людьми", запоями учителей и родителей, педофилами в обоссанных парадных идет внахлест с мечтами и ожиданиями ребенка, памятью безусловной любви, поисками правды и оправданий всем этим дезориентированным разбитым взрослым.
" Наигравшись, учительница вновь запустила руку в портфель и достала оттуда полиэтиленовый пакет, а из него - очевидно несвежие колготки. Чтобы в этом удостовериться, Вилена Александровна приложила их к носу и глубоко вдохнула.
Образ ярконакрашенной старухи, нюхающей грязные детские колготки, до сих пор возникает в моих ночных эротических кошмарах."
С повестью «Скип» во мне словно оживало собственное детское желание, не смотря ни на что, не забыть "как надо", не потерять одну тонкую мелодию с течением времени и очерствением.
Никогда не была в Питере, хотя бы потому, что слишком много моих знакомых рвутся к этому сиротливому окну в европу.
Не знаю, что там они себе рисуют в своем воображении, когда переезжают снимать хату с протекающей крышей и бачками, и работать официантами с привилегией посещать эрмитаж. Может быть, представляют кочегарку Виктора Цоя. Но, судя по тому, как они закатывают глаза: "Ах, мой Питер!.." - им мерещится что-то закупоренное в снежном шаре великой русской литературы.
Никита Бегун создает акварельные портреты родного города, достоверные, как имя первой учительницы и очень смачные. Им сопереживаешь, даже если с городом не знаком. Настолько они подробны и эмоционально окрашены, что город тут же становится "своим", ты сливаешься не с его фасадами, а с его подноготной.
"Скоро уже месяц, как я заточен в этой квартире.
Книги больше не радуют, от них даже веет бессмысленностью. Любая книга - кладбище букв. За любой обложкой - братская могила.
Причем я не могу сказать, что у меня есть какая-то особенная цель вне дома. Вот куда бы я пошел, если бы прямо сейчас меня выпустили? Ну, заглянул бы в «Венские кондитерские», что за углом... нет, это довольно пошло - сдались мне «Венские кондитерские», я и так могу попросить папу, и он после работы принесет чего-нибудь оттуда. Тогда пойду в Русский музей… тоже не то! Какой может быть музей летом? В музее куда лучше зимой. Зимой природа молчит и дает сосредоточиться, летом же картины видны лишь через мутное стекло карнавала.
Эти летние карнавалы. День города и плебейский праздник выпускников. Пресловутая ночь музеев - погоня за Европой. Горы бутылок, мусора и пьяных недотраханных школьниц. Варвары на европейской площади. Александрийская колонна, покрывающаяся трещинами под воздействием их дегенеративной музыки. На это ли благословляет ангел, исполинский хозяин тех мест? «Этот город наш!» - кричат счастливые выпускники. «Их, видимо их», - думается в такие минуты. Когда же, когда пойдет ко дну этот корабль с алыми парусами? Я отчетливо вижу, как Игорь Федорович Стравинский, верхом на рояле-скакуне, вызывает вас на дуэль, аисты-содомиты, Ассоль и Грей! Где же вы, жалкие трусы?
Я бы с удовольствием посадил выпускников на цепь и не кормил два-три года. А еще лучше - утопить в бочке меда, подождать пока пропитаются и подавать к столу, как восточные сладости."
"Мы все суть икринки Петра 1. Его помет. Выбрасывал нас вместе с первородным грехом. Вместе со своими грехами. И с тех пор наш первородный грех стал тяжелее. Это особый, петербургский первородный грех. Это выпрыгивание из цветастой коробки, это черти в болоте, это кресло-качалка под стенами хрущевки, это беломорина промеж потрескавшихся губ. Это чужая собака, которую ты кормил вареной курицей. Это поминальный крик кикиморы, испущенный Дмитрием Александровичем Приговым. А там? А там, далеко? Самогон производства Ивана Краглика. Спортивные штаны и тапочки. Олимпиада в горах. Геркулес с автоматом Калашникова - как символ. Адыгейский сыр косичка. Консервированные дикие груши. Два куска жирной колбасы на грязном полу. Непроизношение буквы «г»."
Мне хочется приводить и приводить цитаты, перечитывать до бесконечности свои любимые моменты. Не скажу «возвращаться», потому что по ощущениям, я из этой повести еще и «не уходила». И мне радостно и светло в ее невыдуманном пространстве, как в свежем осеннем воздухе или в том моем сне, где однажды в екб приезжает Виктор Цой и просит купить Беломора и привести на сортировку, и вот я мечтаю у ларька на перекрестке Первомайской и Карла Либкнехта, что в на том конце города ждет меня радостная встреча.
Самой отчетливой литературной параллелью мне почему-то видится эссе Иосифа Бродского "Полторы комнаты".
Те же главные герои - мальчишка и северная столица, коммуналка и родительская любовь...
Конечно, время и декорации совсем иные. И сумасшедшая старушка вываривает на общей кухне своего провинившегося кота, возводя в степень полнейшего абсурда всеобщую растерянность и коммунальный ад.
Герои повести совершенно особенные. Они незабываемы, гротескны и запредельно обаятельны.
"-Здравствуйте, ребята, - элегантно взмахнув кистями широко распростертых рук, воскликнул молодой человек, внезапно появившийся перед нами.
Он был необыкновенно высоким, метра два ростом. Одет, особенно по тем временам, шикарно - на голове красовалась шляпа с широкими полями, наподобие борсалино, из-под расстегнутой вельветовой куртки виднелся элегантный вязаный свитер, длинные пальцы были украшены перстнями, ухоженные ногти напоминали чешую волшебной рыбы.
Мы удивленно переглянулись. Мужчина по-прежнему стоял, раскинув руки, словно фокусник в цирке."
"Толстоусова Инесса Хадземетовна, наша учительница музыки, была первым готом в России.
Опередила моду лет на десять.
Корсеты, веера, длинные черные платья, вызывающий макияж, какие-то фантастические шляпы. Уже не говоря о брошках и прочих побрякушках, которыми она щедро украшала свою мумиообразную конструкцию."
"Восемнадцати лет отроду Михаил влюбился в крановщицу Тамару. Его привлекли колготки в мелкую сетку, которые она носила всегда, даже когда предстояло залезать на кран.
Стоит ли говорить о культурной пропасти, разделявшей молодых людей? Достаточно уже того, что из всех спиртных напитков Тамара предпочитала шампанское, ласково величая его «шампусик». Однако сердцу не прикажешь - образ зависшей между небом и землей девочки в сетчатых колготках покорил молодого романтика Александрова"
Герои обескураживают, вовлекают в какой-то немыслимый хоровод, в новый кэролловский мир.
"И дело не в том, что шахматы - это клетчатые врата в иной мир, моя первая по-настоящему осмысленная созидательная деятельность, в которой я увидел красоту умозаключения, выраженную в чем-то материальном, отчужденном, на первый взгляд, от самого процесса мышления. И даже не в том, что это карандашные наброски моей дальнейшей, математической, жизни."
В этом мире хочется побыть подольше. Не только потому, что он увлекателен и напоминает дьявольское шапито. В повести "Скип" обычный мир так артистично вспорот, в его швах можно подглядеть что-то очень важное, неуловимое.
"У меня часто возникает впечатление, что мы - потерявшаяся часть истории. Метисы. Родились в одной стране, а нашли себя в другой. Жили в Петербурге, а из окна видели серые стены хрущевок. Учителя и сами не могли сказать - где мы, кто мы и что должно стать объектом нашего патриотизма?
Тогда мы полюбили собственный район, хоккейный клуб СКА и футбольный клуб «Зенит».
Наша ли в том вина?"
В финале книги усач в военкомате трамбует героя и называет его «поколением керлинга».
«Капитан команды, скип, здоровенную такую шайбу по льду запускает, в сторону цели, а два игрока из его команды перед этой шайбой бегут, и путь щетками расчищают. Вот вы такие же. Такие же, как эта шайба. Перед вами всю жизнь дорогу расчищали. Вы никогда не думали. Вас как в детстве запустили, так вы и катитесь, катитесь, катитесь.»
Но этот эмоциональный монолог военного не рождает особо противоречивых чувств.
Есть основания не верить «капитану команды».
Герой спокойно терпит, а потом куда «пиздует» «со справками» из военкомата?
В «Венские кондитерские», пожалуй!
Прочитать эту книгу можно, взяв у меня или заказав на Озоне с доставкой в любой регион http://www.ozon.ru/context/detail/id/23611489/
Сначала расскажу немного об авторе - Никита Бегун, родился 2 марта 1988 года в Питере, где живет и поныне. Красавец, скромник, весельчак, сентиментальный циник такой, удивительный человек. В нем сочетается несочетаемое, например, талант математика и писателя. Вот его лучезарное фото из контакта:
Я познакомилась с Никитой, когда мы были шортлистерами премии "Дебют" в 2009 г. Там была замечательная компания: Никита из Питера, Мы с Машарыгиным с Урала, Кира из Тольятти, Юна из Мозамбика.
Каждый по-прежнему мне дорог. В памяти остались их тексты: стихи, повести, рассказы.
Когда у твоего друга выходит собственная книга, это невыразимо круто! Это будоражит воображение, как челябинский метеорит! Это читается на одном дыхании, как запретная личная переписка.
"Скип" очень живая, чистая, острая, трепетная история о детстве, юности, взрослении. Несомненно, повесть во многом автобиографична, а может, и во всем. Каждое воспоминание настолько яркое, терпкое, невыдуманное, - только такими и могут быть детские воспоминания.
Особый восторг испытываешь, если воспоминания перекликаются с твоими собственными.
А это неизбежно настигнет, мы все - поколение перестройки:
"Родились мы в СССР, а вот в школу пошли уже «семенами демократии», как нас любя окрестил глава Фрунзенского района на первосентябрьской линейке.
Обычно семена являются продуктом распада своих родителей. Семена же демократии (читай - мы), поправ божественное начало, возникли из ниоткуда.
Должны были развиваться, импровизируя, как взорвавшаяся вселенная."
"Скип" - свежий, как первый альбом Земфиры, интимный, как любимое печенье, вольный, как герои нашего детства - рокеры восьмидесятых.
"К высохшему дереву, мумией застывшему рядом с могилой, заменяя живые листья, которые уже никогда не смогут на нем вырасти, нитками было примотано множество железнодорожных билетов, оставленных поклонниками Майка со всей страны. Москва, Челябинск, Екатеринбург, Новосибирск."
В повести есть упоминание о том, что автора обвиняют в «полном отсутствии любовной тематики».
На самом деле, вся история пропитана любовью, не только ее юношеским предощущением, но и верой в любовь, где она - аксиома. И главный конфликт мне видится в том, что действительность постперестроечного взрыва, со всеми ее "потерявшимися в лихих девяностых людьми", запоями учителей и родителей, педофилами в обоссанных парадных идет внахлест с мечтами и ожиданиями ребенка, памятью безусловной любви, поисками правды и оправданий всем этим дезориентированным разбитым взрослым.
" Наигравшись, учительница вновь запустила руку в портфель и достала оттуда полиэтиленовый пакет, а из него - очевидно несвежие колготки. Чтобы в этом удостовериться, Вилена Александровна приложила их к носу и глубоко вдохнула.
Образ ярконакрашенной старухи, нюхающей грязные детские колготки, до сих пор возникает в моих ночных эротических кошмарах."
С повестью «Скип» во мне словно оживало собственное детское желание, не смотря ни на что, не забыть "как надо", не потерять одну тонкую мелодию с течением времени и очерствением.
Никогда не была в Питере, хотя бы потому, что слишком много моих знакомых рвутся к этому сиротливому окну в европу.
Не знаю, что там они себе рисуют в своем воображении, когда переезжают снимать хату с протекающей крышей и бачками, и работать официантами с привилегией посещать эрмитаж. Может быть, представляют кочегарку Виктора Цоя. Но, судя по тому, как они закатывают глаза: "Ах, мой Питер!.." - им мерещится что-то закупоренное в снежном шаре великой русской литературы.
Никита Бегун создает акварельные портреты родного города, достоверные, как имя первой учительницы и очень смачные. Им сопереживаешь, даже если с городом не знаком. Настолько они подробны и эмоционально окрашены, что город тут же становится "своим", ты сливаешься не с его фасадами, а с его подноготной.
"Скоро уже месяц, как я заточен в этой квартире.
Книги больше не радуют, от них даже веет бессмысленностью. Любая книга - кладбище букв. За любой обложкой - братская могила.
Причем я не могу сказать, что у меня есть какая-то особенная цель вне дома. Вот куда бы я пошел, если бы прямо сейчас меня выпустили? Ну, заглянул бы в «Венские кондитерские», что за углом... нет, это довольно пошло - сдались мне «Венские кондитерские», я и так могу попросить папу, и он после работы принесет чего-нибудь оттуда. Тогда пойду в Русский музей… тоже не то! Какой может быть музей летом? В музее куда лучше зимой. Зимой природа молчит и дает сосредоточиться, летом же картины видны лишь через мутное стекло карнавала.
Эти летние карнавалы. День города и плебейский праздник выпускников. Пресловутая ночь музеев - погоня за Европой. Горы бутылок, мусора и пьяных недотраханных школьниц. Варвары на европейской площади. Александрийская колонна, покрывающаяся трещинами под воздействием их дегенеративной музыки. На это ли благословляет ангел, исполинский хозяин тех мест? «Этот город наш!» - кричат счастливые выпускники. «Их, видимо их», - думается в такие минуты. Когда же, когда пойдет ко дну этот корабль с алыми парусами? Я отчетливо вижу, как Игорь Федорович Стравинский, верхом на рояле-скакуне, вызывает вас на дуэль, аисты-содомиты, Ассоль и Грей! Где же вы, жалкие трусы?
Я бы с удовольствием посадил выпускников на цепь и не кормил два-три года. А еще лучше - утопить в бочке меда, подождать пока пропитаются и подавать к столу, как восточные сладости."
"Мы все суть икринки Петра 1. Его помет. Выбрасывал нас вместе с первородным грехом. Вместе со своими грехами. И с тех пор наш первородный грех стал тяжелее. Это особый, петербургский первородный грех. Это выпрыгивание из цветастой коробки, это черти в болоте, это кресло-качалка под стенами хрущевки, это беломорина промеж потрескавшихся губ. Это чужая собака, которую ты кормил вареной курицей. Это поминальный крик кикиморы, испущенный Дмитрием Александровичем Приговым. А там? А там, далеко? Самогон производства Ивана Краглика. Спортивные штаны и тапочки. Олимпиада в горах. Геркулес с автоматом Калашникова - как символ. Адыгейский сыр косичка. Консервированные дикие груши. Два куска жирной колбасы на грязном полу. Непроизношение буквы «г»."
Мне хочется приводить и приводить цитаты, перечитывать до бесконечности свои любимые моменты. Не скажу «возвращаться», потому что по ощущениям, я из этой повести еще и «не уходила». И мне радостно и светло в ее невыдуманном пространстве, как в свежем осеннем воздухе или в том моем сне, где однажды в екб приезжает Виктор Цой и просит купить Беломора и привести на сортировку, и вот я мечтаю у ларька на перекрестке Первомайской и Карла Либкнехта, что в на том конце города ждет меня радостная встреча.
Самой отчетливой литературной параллелью мне почему-то видится эссе Иосифа Бродского "Полторы комнаты".
Те же главные герои - мальчишка и северная столица, коммуналка и родительская любовь...
Конечно, время и декорации совсем иные. И сумасшедшая старушка вываривает на общей кухне своего провинившегося кота, возводя в степень полнейшего абсурда всеобщую растерянность и коммунальный ад.
Герои повести совершенно особенные. Они незабываемы, гротескны и запредельно обаятельны.
"-Здравствуйте, ребята, - элегантно взмахнув кистями широко распростертых рук, воскликнул молодой человек, внезапно появившийся перед нами.
Он был необыкновенно высоким, метра два ростом. Одет, особенно по тем временам, шикарно - на голове красовалась шляпа с широкими полями, наподобие борсалино, из-под расстегнутой вельветовой куртки виднелся элегантный вязаный свитер, длинные пальцы были украшены перстнями, ухоженные ногти напоминали чешую волшебной рыбы.
Мы удивленно переглянулись. Мужчина по-прежнему стоял, раскинув руки, словно фокусник в цирке."
"Толстоусова Инесса Хадземетовна, наша учительница музыки, была первым готом в России.
Опередила моду лет на десять.
Корсеты, веера, длинные черные платья, вызывающий макияж, какие-то фантастические шляпы. Уже не говоря о брошках и прочих побрякушках, которыми она щедро украшала свою мумиообразную конструкцию."
"Восемнадцати лет отроду Михаил влюбился в крановщицу Тамару. Его привлекли колготки в мелкую сетку, которые она носила всегда, даже когда предстояло залезать на кран.
Стоит ли говорить о культурной пропасти, разделявшей молодых людей? Достаточно уже того, что из всех спиртных напитков Тамара предпочитала шампанское, ласково величая его «шампусик». Однако сердцу не прикажешь - образ зависшей между небом и землей девочки в сетчатых колготках покорил молодого романтика Александрова"
Герои обескураживают, вовлекают в какой-то немыслимый хоровод, в новый кэролловский мир.
"И дело не в том, что шахматы - это клетчатые врата в иной мир, моя первая по-настоящему осмысленная созидательная деятельность, в которой я увидел красоту умозаключения, выраженную в чем-то материальном, отчужденном, на первый взгляд, от самого процесса мышления. И даже не в том, что это карандашные наброски моей дальнейшей, математической, жизни."
В этом мире хочется побыть подольше. Не только потому, что он увлекателен и напоминает дьявольское шапито. В повести "Скип" обычный мир так артистично вспорот, в его швах можно подглядеть что-то очень важное, неуловимое.
"У меня часто возникает впечатление, что мы - потерявшаяся часть истории. Метисы. Родились в одной стране, а нашли себя в другой. Жили в Петербурге, а из окна видели серые стены хрущевок. Учителя и сами не могли сказать - где мы, кто мы и что должно стать объектом нашего патриотизма?
Тогда мы полюбили собственный район, хоккейный клуб СКА и футбольный клуб «Зенит».
Наша ли в том вина?"
В финале книги усач в военкомате трамбует героя и называет его «поколением керлинга».
«Капитан команды, скип, здоровенную такую шайбу по льду запускает, в сторону цели, а два игрока из его команды перед этой шайбой бегут, и путь щетками расчищают. Вот вы такие же. Такие же, как эта шайба. Перед вами всю жизнь дорогу расчищали. Вы никогда не думали. Вас как в детстве запустили, так вы и катитесь, катитесь, катитесь.»
Но этот эмоциональный монолог военного не рождает особо противоречивых чувств.
Есть основания не верить «капитану команды».
Герой спокойно терпит, а потом куда «пиздует» «со справками» из военкомата?
В «Венские кондитерские», пожалуй!
Прочитать эту книгу можно, взяв у меня или заказав на Озоне с доставкой в любой регион http://www.ozon.ru/context/detail/id/23611489/