"Джен Эйр": почему это о любви с хорошим концом, но все равно литература (28)

[anna_y]

Какой штамп очеловечивает / прикладывает Бронте в третьей части романа? Думаю, что целых два: во-первых, обретение идеальных друзей-родственников-счастливой семьи и, разумеется, наследства; во-вторых, идеального пастыря, зовущего к жертве и увлекающего в подвиг. Первый нам понятен, известен и до сих пор эксплуатируется в литературе. Со вторым сложнее. Полагаю, что во времена Бронте штамп существовал и широко использовался, но нам по техническим причинам (Россия девятнадцатого века страна православная, а века двадцатого вообще атеистическая) почти что не знаком. Ну, разве можно фанатичных вальтерскоттовских реформаторов вспомнить, но сомневаюсь, чтобы Бронте вдохновлялась ими. Так что, скорее всего, многое в очеловечивании идеального героического проповедника до вполне реального Сент-Джона нам не понять.

С другой стороны, он и так колоритен. С его глубокой обидой, недовольством собой, выливающимся в недовольство кузиной, и желанием утвердить свое пошатнувшееся превосходство. А также попыткой припахать Джен к водружению знамени Правильной Веры над бескрайними просторами Индийского субконтинента.



Давайте еще раз внимательно взглянем на сложнохарактерного пастыря, игнорируя объяснения его поведения как со стороны Джен (она его любит, то есть предубеждена), так и авторства самого пастыря (он тоже себя любит и, следовательно, предубежден). Сент-Джон - человек вовсе не холодный, что бы он о себе ни говорил. Он черствый, эгоистичный, злопамятный, очень сдержанный, но на самом деле по-своему ничуть не менее страстный, чем кузина Джен. И когда страсти у кого-нибудь из них бушуют, наблюдать за этим очень интересно (хотя, разумеется, лучше делать это со стороны, Сара Рид и Эдвард Рочестер не дадут соврать).

И вот Сент-Джон оказывается в ситуации, когда он не просто неправ. Он всю жизнь был неправ, так как не замечал своего долга, пока этот долг не оказался вдруг быстро и решительно погашен кем-то другим. Казалось бы, ну и езжай себе в Индию спокойно, раз теперь можно за Диану и Мэри не тревожиться. Но Сент-Джон, несмотря на все свои, скажем так, особенности личности, человек умный и к себе крайне требовательный. Может ли он, осознав, что столько лет был самоупоенно слеп к нуждам сестер, быть собой доволен? Вопрос, конечно, риторический.

На кого будет ужасно зол в подобной ситуации любой человек, а уж тем более черствый, эгоистичный, недобрый и страстный? На себя, конечно, сколько-то будет. Но, само собой, куда больше он обозлится на того, кто пришел, увидел, победил и, ни словом не укорив его, Сент-Джона, все решил. Да так, что не добавить, не примазаться и, конечно, не простить.

Джен всего этого не замечает от слова совсем. Она искренне считает, что а) никакой жертвы не приносила (и это правда, ей совершенно не свойственно жертвовать собой, ей просто доставляет удовольствие делать то, что она считает правильным), б) любой из трех Риверсов на ее месте сделал бы то же самое. Может быть, да; но, может быть, нет; и если Сент-Джон, заглянув в себя, понял, что он бы так не смог, это определенно добавило ему как обиды, так и злобы.

Отсюда его резкая перемена обращения с Джен. Он наказывает ее за то, в чем виноват сам, а она, на минуточку, совсем не виновата. Что же делать, по жизни это весьма распространенное явление. Конечно, несимпатичное, особенно для пастыря, но кто об этом будет знать, кроме Сент-Джона? А он никому не скажет. Только будет злиться на себя все больше и больше (а еще больше на Джен).

И вот этот страстный человек и его неправедный гнев оказываются под одной крышей с причиной оного гнева. Более того, Сент-Джон ежедневно сидит с причиной в одной комнате и «со странной сосредоточенностью» за ней наблюдает. Джен утверждает, что кузен смотрит на нее, Диану и Мэри попеременно. Но Диана (Мэри тоже, но от имени сестер всегда высказывается более экстравертная старшая) иного мнения: «...почему же его глаза все время следят за тобой?». Правда, она говорит это в конце мая, а период пристального наблюдения со стороны Сент-Джона - разгар зимы. Но в том же майском разговоре Диана решительно утверждает, что явление далеко не ново: «Мой брат... давно отличает тебя вниманием и интересом, каких никогда ни к кому не проявлял».

Ни к кому - это, между прочим, даже к Розамунде.

То есть Сент-Джон не просто тихо учит в своей нише хиндустани (причем, как он утверждает, «продвигаясь вперед, забывает основы», то есть не может достаточно сосредоточиться). Он смотрит на Джен, и в голове у него крутится все вышеописанное. Надеюсь, все помнят, какой при этом у него рождается и вызревает план, основательный, пошаговый и неплохо подбирающий концы.

У всех бронтевских героев, заметьте, регулярно рождаются какие-нибудь планы, от которых хочется не то чаю с коньяком, не то послать матом.

Суть плана в следующем. Джен следует (ради ее же блага, ибо ради спасения души) постепенно приучить к мысли о работе в Индии, а затем, отбывая в эту Индию, забрать с собой. Средства приучения понятны: ни о какой легкости и душевности общения, тем более обмене шутками, речь больше не идет. Только хардкор серьезные занятия с серьезным лицом. Сент-Джон однозначно главный и вообще рулевой. Джен скромно следует за ним, потупив глаза. И так, как говаривал протопоп Аввакум, до самыя до смерти.

И все бы хорошо, Джен попадает под «власть леденящих чар» и только что не дышит исключительно как дозволит великий кузен. Но в своем плане Сент-Джон, надменно отрицающий важность «человеческих привязанностей и симпатий», забыл очень важную вещь: себя.

Ну смотрите. Вот он, страстный, злопамятный, обидчивый и непрощающий, что-то около месяца сидит каждый день над своим хиндустани и то и дело смотрит на Джен, испытывая все, что он испытывает. Как ни назови его чувство, оно сильное и неотступное. И постепенно все приходит к тому, что я бы осторожно назвала фиксацией пастыря на Джен.

Причем это замечают любящие и внимательные сестры. Диана однажды под настроение не то проверяет чувства предполагаемых влюбленных, не то слегка подталкивает их друг к другу, не то восстанавливает справедливость.

«Как-то вечером, когда настало время сна, я и его сестры подошли к нему пожелать спокойной ночи. По обыкновению их он поцеловал, а мне по обыкновению пожал руку. Диана была в проказливом настроении... и вдруг воскликнула:

- Сент-Джон! Ты назвал Джейн своей третьей сестрой, а обходишься с ней иначе. Тебе следует поцеловать и ее.

И она подтолкнула меня к нему».

Видимо, не только Джен, но и тонко чувствующим Диане с Мэри неприятны «словно бы незначительные, но обескураживающие различия», которые делает между ними брат.

«...его глаза испытующе уставились в мои, и он меня поцеловал. Ни мраморных, ни льдистых поцелуев не существует, не то я сказала бы, что поцелуй моего кузена... был именно мраморным или льдистым, однако бывают испытующие поцелуи, и его поцелуй был именно испытующим. Поцеловав меня, Сент-Джон посмотрел, каким оказался результат».

Результат действительно любопытный. Джен, которая, по словам преподобного, «выглядит неглупой, но совсем лишена красоты», не должна, в отличие от прекрасной Розамунды, вызывать у него «плотской лихорадки». Но сам-то прекрасный он, чье «лицо просто приковывало взгляд» и «было сама гармония», возможно, кроме трепета, уважения и покорности, вызывает у нее совсем не сестринские чувства?

Другими словами, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли он? Даже высокомерные и самовлюбленные люди играют в эти небезопасные для них самих игры.

Что касается чувств Джен, то она, конечно, «все больше хотела угождать ему [Сент-Джону]. Однако ради этого, как я с каждым днем убеждалась все больше, мне необходимо было отречься от половины моей натуры, задушить половину моих способностей... подчинение ему давило меня как тяжкий гнет». На таком фундаменте любовь, хоть к неземному красавцу, хоть к жгучему секси, растет плохо. А если что и вырастет, оно никогда не бывает нормальным и всегда слегка стокгольмский синдром: «...если мне придется стать его женой, по-моему, не исключено, что у меня возникнет невольная, неообычная, мучительная любовь к нему... И вот тогда мой жребий стал бы невыразимо тяжким! ...если бы я выдала свою любовь, он бы заставил меня почувствовать, насколько она не нужна ему и как мало прилична мне».

Так что признаки любви дурнушки-Джен к себе-Аполлону Сент-Джону приходится искать с лупой при софитах и не находить. Впрочем, он вполне удовлетворен «серьезностью и покорностью, с которой я терпела эту церемонию» вечернего поцелуя. Главное - доминировать, остальное приложится.

Что до чувств мистера Риверса, то прибавьте к постоянному гневу на то, что Джен лучше, чем он и ежедневному многочасовому («с утра до вечера») совместному изучению хиндустани неизменно высокую оценку личности и способностей Джен («ты кротка, трудолюбива, бескорыстна, верна, постоянна и мужественна, очень добра и очень героична»).

А также, и это важно, тщательное отслеживание Сент-Джоном попыток кузины что-нибудь узнать о любимом.

Так-то он, в отличие от сестер, в курсе, кому принадлежит сердце Джен, еще с шестого ноября. Наследство ей глубоко фиолетово, а вот что с мистером Рочестером, не знаете ли вы что-то о мистере Рочестере? Но вот в последний день мая вышедший из себя Сент-Джон выдает очень любопытное заявление: «Мне известно, к чему тяготеет твое сердце, чего оно ищет. Интерес, который владеет тобой, противозаконен и кощунственен. Тебе давно следовало подавить его, и ты должна стыдиться упоминать о нем. Ты ведь думаешь о мистере Рочестере?.. Ты намерена увидеться с мистером Рочестером?»

А почему, собственно, он считает, что Джен не подавила постыдный, кощунственный и противозаконный (интересно, на статью потянет?) интерес к мистеру Рочестеру? Она ему ничего не говорила. Это Сент-Джон с ней откровенничал, а Джен с ним - нет.

Правда, способ узнать о тяготениях сердца кузины у преподобного есть. Для этого ему следует всего-то отследить, кому она пишет. Тогда да, один из адресатов, если немножко подумать и навести справки, говорит сам за себя.

О том, что и кому Джен пишет, пытаясь добыть сведения о мистере Рочестере, она подробно рассказывает сама. Попыток три. Первое письмо - мистеру Бригсу в период их «деловой переписки». Бесспорно, она спрашивает, «не известно ли ему чего-либо о том, где сейчас мистер Рочестер и здоров ли он», в первом же письме в Лондон. По логике, это сразу после сообщения Сент-Джона о наследстве. То есть на следующий день после шестого ноября. Живет Джен в это время в своем домике, отдельно от Сент-Джона, и вряд ли он при написании письма присутствует.

Мистер Бригс отвечает, что ничего не знает. Ожидаемо. Тогда Джен пишет непосредственно миссис Фэрфакс в Торнфильд, «умоляя ее сообщить мне новости» об Эдварде. Вряд ли после получения ответа от юриста проходит много времени. И это опять-таки период раздельного проживания кузенов. Стоять за ее плечом и случайно увидеть, кому адресовано письмо, Сент-Джон никак не может.

Проходят «две недели, не принеся ответа». Джен пишет вновь - «ведь первое мое письмо могло пропасть на почте». Это самый конец ноября или начало декабря. Ну или если отсчитывать полгода тщетного ожидания ответа от мая, когда Джен об этом пишет, то самая поздняя дата - конец декабря, сразу после переезда в Мур-Хаус перед радостными рождественскими праздниками.

То есть второе письмо миссис Фэрфакс написано скорее всего в учительском домике. Или это время подготовки к Рождеству, когда Сент-Джона в Мур-Хаус Джен попросила не соваться, пока не закончит приготовления. Чисто теоретически это могут быть первые недели совместной жизни в Мур-Хаусе, где Сент-Джон может увидеть, кому Джен пишет. Хотя вряд ли Джен тянет с письмом до конца праздников. Косвенное подтверждение - ее прекрасное настроение в дни генеральной уборки, а ведь после написания второго письма в Торнфильд она как раз утверждает, что «надежда опять воскресла, она опять сияла мне».

Как ни кинь, а Большой Брат устроил слежку за тем, куда пишет кузина. Для понимания ситуации он должен был также выяснить, кто такая миссис Фэрфакс. Так-то уважаемый в своем приходе священник легко может выяснить, кому пишет школьная учительница, надо лишь договориться на почте. Ну или регулярно заходить и осведомляться.

Уж не думаю, что Сент-Джон опустился бы до того, чтобы вскрыть письмо Джен или перехватить письмо миссис Фэрфакс, если бы та все же ответила. Технически возможность есть, но зачем? Он и так в курсе, что Джен нетерпеливо ждет ответа, видит, как гаснут ее надежды («не пришло ни строчки, ни слова»), как она к весне приобретает «больной вид» («моя надежда умерла, и вот тогда у меня стало по-настоящему черно на душе»). Между прочим, Сент-Джон препятствует поездке Джен на море, предложенной проницательной Дианой с ее деятельной добротой: «Он сказал, что мне нужны не пустые развлечения, но серьезные занятия». Ну да, ведь Джен девица крепкой конституции, может в горящих избах останавливать коней хоть каждые полчаса. Да и какое значение имеет телесное здоровье, когда добыча может из рук ускольнуть, то есть, простите, речь идет о спасении души.

Я вам больше скажу: когда душа страдает, человек уязвим, и самое время это использовать. Что и происходит.

«Однажды я приступила к занятиям очень расстроенная... Утром Ханна сказала мне, что пришло письмо на мое имя, а когда я сбежала за ним вниз, почти в полной уверенности, что наконец-то получу столь долгожданные вести, то нашла лишь несколько строк от мистера Бригса, касавшиеся не слишком важного дела. Такой удар вызвал у меня слезы... Сент-Джон не выразил никакого удивления и не спросил о причине».

Зачем спрашивать, он наверняка успел проверить, от кого письмо, и оценил ситуацию. Пора. Сердце разбито, надежды утрачены, Джен как никогда уязвима для психологической обработки. Пунктуальный пастырь дает ей время проглотить слезы, заставляет закончить урок хиндустани («Подавив рыдания... я сумела прочесть то, что от меня требовалось») и отдает приказание сопровождать его на прогулку, дабы мог он в уединении на природе отдать приказание сопровождать его в Индию.

Как водится, перед тем, как заговорить, Сент-Джон некоторое время (на сей раз полчаса) готовится к выступлению в молчании. Тронную речь с последующими дебатами он явно репетировал давно и упорно («я поняла, что он приготовился к длительному, трудному спору и запасся терпением, чтобы довести его до конца, твердо решив, что концом будет его победа»).

И ведь хорошо подготовился, качественно. Так вот читаешь и соглашаешься, что его проповеди действительно должны были производить сильное впечатление. Конечно, отдельные места в наше время не только победившего, но и перегнувшего феминизма вызывают раздражение («Бог и природа... одарили тебя не внешней красотой, а достоинствами духа. Ты создана не для любви, а для труда. Женой миссионера ты должна стать и станешь. Ты будешь моей женой, я беру тебя: не ради себя, но для служения моему Владыке»), да и тогда, думаю, царапали. Но в целом все по делу, аргументы подобраны и выстроены, пастырь блистает красноречием и довольно убедителен. Не зря Джен, вместо того, чтобы послать кузена густым ельником, берет четверть часа подумать, и не зря она - с важной оговоркой, но все же - соглашается.

«Вопрос для меня совершенно ясен. Покинув Англию, я покину любимую, но опустевшую страну, мистера Рочестера здесь нет, да если бы и не так, что в этом мне - и сейчас, и когда-либо? Я должна жить без него, и нет ничего более нелепого, более слабого, чем существовать ото дня ко дню будто в ожидании невероятного изменения в обстоятельствах, которое могло бы воссоединить меня с ним. Разумеется (как однажды сказал Сент-Джон), мне следует найти другой интерес в жизни, чтобы возместить потерянное, и разве... не эта благородная деятельность, не ее правдивые плоды лучше всего заполнят пустоту, оставшуюся после того, как любовь была вырвана с корнями и надежды уничтожены?»

Есть только одно «но». «Смогу ли я принять от него обручальное кольцо, стерпеть все положенные формы любви (которые, без малейшего сомнения, будут скрупулезно соблюдаться) [это Бронте, как всегда, в рамках приличия, но с полным бесстрашием - о сексе], зная, что его душа остается холодно безучастной? Смогу ли я стерпеть мысль о том, что каждое его ласковое слово - это жертва, приносимая во имя принципа?».

Ну, насчет холодной безучастности души кузена Джен, положим, сильно ошибается. Потому что стоит ей заявить, что в Индию-то она поедет, а вот замуж не пойдет, и внезапно оказывается, что поездка в Индию и брак с Сент-Джоном не просто взаимосвязаны, они неразрывны. И даже являются святым делом, причем «говорить и думать о нем без почтения граничит с кощунством».

Ого.

Почему-то из речей Сент-Джона пропадают и вдохновенность, и связность, и по-своему убедительная аргументация. Джен должна выйти за него замуж, потому что:

- она должна («либо наш союз будет скреплен священными узами брака, либо он невозможен»),

- она должна (ибо обязана подчинить «все соображения единому долгу... Для этого тебе необходим сподвижник, и не брат - эти узы слишком непрочны, - но муж»),

- она должна («сколь увеличит твои и мои усилия наше физическое и духовное единение в браке, единственном союзе, который придает характер постоянства судьбам и предназначениям людей»).

Это теперь у нас называется аргументы. Как-то совсем не смешно. Особенно на фоне эмоциональных реакций, которые то и дело выдает Сент-Джон. Ну например:

«- ...я считаю тебя братом, ты меня - сестрой, пусть так и останется.

- Невозможно, нет, невозможно! - возразил он резко и бесповоротно. - Ничего не получится. Но вспомни, ты же сказала, что поедешь со мной в Индию, ты это сказала!»

Или вот еще прекрасный довод - как Сент-Джон велик и значителен и какая дура Джен, что не пользуется моментом и не несется к ним к венцу:

«- Вновь я повторяю тебе, что предлагаю тебе брак не с ничтожным индивидом, всего лишь человеком с мелкими суетными эгоистическими желаниями, но с миссионером».

Куда уж нам, обычным суетным мелким эгоистам, против Сент-Джона, который мало того что безупречен, он практически посол Бога на земле. А может быть, даже и сам Бог.

«- Я отдам миссионеру все мои силы, ему требуются только они! Но себя - нет... Ему они не нужны, и я оставлю их себе.

- Этого ты не можешь, не должна! Ты полагаешь, Богу достаточно лишь половины? И он примет жертву с изъянами? Я солдат Бога и призываю тебя под его знамя. И не могу принять от Его имени неполную клятву. Ты должна предаться ему всецело.

- О! Я отдам свое сердце Богу, - сказала я. - Ведь тебе оно не нужно».

Следите за руками. Если Джен едет в Индию, но не выходит замуж за Сент-Джона, недоволен лично Господь, ибо получил лишь половину. А преподобный наш в уподоблении себя понятно кому не охуел в атаке, нет?

Дальше неотразимость убедительности все возрастает. «Стать моей половиной ты должна, - ответил он неумолимо, - иначе все это пустые слова. Как могу я, мужчина, еще не достигший тридцати лет, взять с собой в Индию девятнадцатилетнюю девушку, если она не связана со мной узами брока? Как сможем мы все время быть вместе, иногда в безлюдии, иногда среди диких племен, не будучи женаты?»

Вот очень много дела диким племенам, не говоря о безлюдии, до наличия брачного свидетельства у приезжего миссионера и его помощницы. Но тут уж как: вся логика Сент-Джона сводится к тому, что надо делать, как он сказал, потому что он умный. Кстати, бабы - дуры.

«- Ну а что до остального, то пусть ум у тебя энергичный, мужской, однако сердце женское и... Короче говоря, это бессмысленно.

- Вовсе нет, - заявила я с некоторым пренебрежением. - У меня женское сердце, но тебя оно не касается. Тебе я предлагаю товарищескую верность, солдатскую взаимную поддержку, преданность, братство, если хочешь. Уважение и покорность послушника своему наставнику, больше ничего, можешь не опасаться».

Что-то мне все больше кажется, что у Сент-Джона вдруг становится плохо с головушкой - настолько, что он утрачивает способность объяснять. Или же, и это куда более вероятно, он попросту не в состоянии произнести вслух нечто, объясняющее его настойчивость. Поэтому талдычит одно и то же по кругу: так надо, потому что надо так.

«Именно это мне и нужно. Все препятствия должны быть сметены. Джейн, ты не пожалеешь, если станешь моей женой, можешь не сомневаться. Но пожениться мы должны. Должны! Повторяю: другого выхода нет, и, без сомнения, в браке придет и любовь, которая сделает этот союз праведным даже в твоих глазах».

Ну и превосходный по силе мысли финал: «Я буду отсутствовать две недели. Употреби это время, чтобы обдумать мое предложение, и не забывай, что, отвергнув его, ты откажешь не мне, а Богу».

Во как.

Но почему же Сент-Джону так яростно необходим именно брак с Джен? Сразу вспоминаются все вышеописанные подозрения насчет его сильных чувств и фиксации на Джен. А если добавить к этому страстную натуру мистера Риверса и его явную сексуальную неудовлетворенность... Менее явна, но вполне ощутима ревность к мистеру Рочестеру («она любит не меня!!!»). И, наконец, такой важный для многих мужчин момент: чем дольше преследование и чем сложнее охота, тем желаннее добыча. Джен, которую Сент-Джон полгода преследует, подчиняет, ломает - и никак не может победить, - бесспорно, добыча высшего класса.

Какая там Розамунда, он давно о ней забыл (даже обидно за нее, право). У него неутолимая жажда, мощное увлечение и навязчивая потребность по отношению к совсем иной женщине.

Я не назову то, что он чувствует к Джен, любовью, потому что оно ею не является. И ненавистью не является тоже. И завистью. И одержимостью, а уж тем более похотью. Но чувство, которое буквально пожирает Сент-Джона, есть густой замес любви, ненависти, одержимости, зависти с отчетливой добавкой похоти. Парня не без помощи сперматотоксикоза заклинило, зашкалило и зашкварило по самое не могу. Куда уж дальше, если он в запале путает себя с Богом, а то, что положено Господу, путает с тем, чего хочет для себя.

Очень хорошо, просто превосходно, что Джен не понимает происходящего и может относиться к кузену более-менее по-прежнему: «пусть я не любила его, но питала к нему самую теплую дружбу». Не знаю, как бы она смогла перенести демонстрацию пылающего и чадящего подполья Сент-Джона без ущерба для психики.

Сестры тоже не понимают, и тоже по-своему, по-женски. «Вечером, поцеловав сестер, он не счел нужным даже пожать мне руку и молча покинул комнату. Меня больно ранила такая подчеркнутая забывчивость... настолько ранила, что мне на глаза навернулись слезы.

- Вижу, Джейн, вы с Сент-Джоном поссорились во время вашей прогулки по верескам, - сказала Диана. - Но пойди за ним. Он медлит в коридоре, дожидаясь тебя, и хочет помириться».

Диана хорошая и добрая девочка. Она видит, что между Джен и ее братом что-то происходит, что-то настолько сложное, что несколько позже она решится на откровенный разговор. «Я бы хотела, чтобы он полюбил тебя, Джейн... почему же его глаза все время следят за тобой? Почему он проводит столько времени наедине с тобой и почти не отпускает от себя? Мы с Мэри обе заключили, что он хочет жениться на тебе».

Она полагает, что вечерняя выходка Сент-Джона - всего лишь следствие размолвки влюбленных, видит слезы Джен и спешит ее утешить - он тебя ждет, пойди помирись. Но Сент-Джон ждет Джен совсем не для примирения. Это мстительная злоба подростка, до уровня которого опустился вроде бы вполне вменяемый взрослый человек.

«Я побежала за ним. Он стоял у лестницы.

- Спокойной ночи, Сент-Джон, - сказала я.

- Спокойной ночи, Джейн, - ответил он невозмутимо.

- Так пожмем друг другу руки, - добавила я.

Как холодно и небрежно прикоснулся он к моим пальцам! Его глубоко задело случившееся днем. Сердечность не могла растопить его льда, а слезы - растрогать. Радостное примирение с ним было невозможно - ни ободряющей улыбки, ни ласкового слова. Тем не менее христианин хранил терпение и безмятежность духа, и когда я спросила, прощает ли он меня, он ответил, что не имеет привычки затаивать досаду и что ему нечего прощать, так как он не был обижен.

Ответив так, он поднялся по лестнице. Я бы предпочла, чтобы он меня ударил».

Ни в какой Кембридж он, разумеется, наутро не уезжает, не имея на то сил, а остается на неделю мстить непокорной кузине за то, что сам себе делает больно. Джен видит по его лицу, как он мучается, но считает: это из-за ее слов о том, что она презирает как предлагаемое им «фальшивое чувство», так и его самого. «...я видела... что мои слова горят в воздухе между мной и им. О чем бы я ни говорила, он слышал их в моем голосе, и эхо их отзывалось в каждом ответе мне».

Она тоже хорошая и добрая девочка.

«Мое раскаяние не встречало ответа. И хотя не раз мои быстро капающие слезы испещряли страницы, над которыми мы наклонялись вместе, они никак его не трогали, будто сердце у него и правда было каменным или железным». Нет, почему, трогали, но в другом смысле. Он искренне рад, что мучается не в одиночестве.

«С сестрами же он был чуть ласковее обычного, словно опасался, что одной холодности мало, чтобы показать мне, какой отверженной я стала, а потому прибегал к контрасту. И я убеждена, что поступал он так не по злобе, а из принципа».

Сент-Джон, конечно, в плане душевных движений, что своих, что чужих, тот еще дуб болконский, но все же: на что он надеется, ведя себя подобным образом? Что Джен устыдится, прибежит и скажет - возьми меня в жены, только не сердись? Сложно сказать. В любом случае она обязана прийти и заговорить первая, а там уж он как-нибудь даст ей понять, что она виновата, но он по-прежнему готов простить и жениться.

Правда, когда она все же приходит первая, все снова не по плану. Сент-Джон белеет от гнева трижды: когда Джен говорит, что он ее убьет своим отношением после свадьбы, если уж сейчас убивает; когда заявляет, что с ним бесполезно мириться, он стал ее вечным врагом; и наконец, когда откровенно говорит, что он несет бред насчет «я дал тебе неопровержимые доказательства, что либо мы женимся, либо мы женимся».

«Ты говоришь вздор. Делаешь вид, будто возмущен тем, что я сказала. Но ведь это не так. Столь умный человек, как ты, не может быть столь туп или столь самодоволен, чтобы истолковать мои слова превратно. Я повторяю: я буду твоей помощницей, если ты пожелаешь, но женой - никогда».

Полагаю, Сент-Джон презирает себя за чувство к Джен не менее яростно, чем презирал себя за чувство к Розамунде. Но тут все куда гуще и накаленнее, чем тогдашняя «плотская лихорадка». И если от мисс Оливер он отказался, помучился и забыл, то отказаться от Джен, о ужас, не выходит.

В общем-то он жарится на медленном огне, и его можно было бы и пожалеть, не будь он таким высокомерным ослом. Джен не замечает всей глубины страданий запутавшегося кузена, а вот Диана, похоже, видит больше.

«- Но почему ты полагаешь, что он тебя не любит, Джейн?

- Слышала бы ты, что он говорил об этом! Вновь и вновь втолковывал мне, что ищет супругу не для себя, а во имя своей миссии. Он прямо сказал мне, что я создана для труда. А не для любви. Вероятно, так оно и есть. Но, по-моему, раз я не создана для любви, из этого следует, что я не создана и для брака. Ди, ведь недопустимо оказаться на всю жизнь связанной с человеком, который видит в тебе лишь полезное орудие».

Мой брат - идиот, должно быть, думает очень расстроенная Диана. «И тем не менее Сент-Джон - хороший человек», осторожно произносит она. Что же делать, она любит и брата, и кузину, боится потерять обоих и хочет, чтобы оба были счастливы. Может быть, все-таки можно сделать так, чтобы Сент-Джон женился на Джен, но не она уехала бы в Индию навстречу скорой смерти, а он остался в Англии и жил долго и счастливо рядом с любящими сестрами?

Правда, Диана четко понимает и то, что Джен заслуживает счастливой жизни, а не счастливой смерти. И ради такого сокровища, как Джен, Сент-Джон мог бы малость и прикрутить аппетиты. Правда, толку-то, что она понимает. С Джен они и так сходятся во мнениях. А брат закусил удила.

Между тем у Сент-Джона есть еще последний козырь в рукаве. Не ломать через колено, не заставлять, не приводить аргументы, но вдохновить, ободрить и попросить нежно и ласково. К последнему своему выступлению он наверняка готовился всю неделю. Тут уж все или ничего, можно и против собственной натуры пойти.

И ведь как хорошо выполнено. «Я могла противостоять гневу Сент-Джона, его доброта превращала меня в гибкий тростник». «Мои отказы были забыты, страхи побеждены, сопротивление подавлено... казалось, что ради спасения и блаженства там все, что здесь, следовало без колебаний принести в жертву».

Опасный момент.

«Я теперь почти так же покорилась ему, как однажды по-иному покорилась другому. И оба раза я была дурочкой. Уступить тогда - значило бы предать нравственные начала, уступить сейчас - значило предать собственную волю. Так я думаю в этот час, когда оглядываюсь на эту критическую минуту сквозь даль времени, все ставящего на свои места. В тот миг я не сознавала своей глупости».

Что поделать, люди всего лишь люди, и Джен тоже всего лишь человек. Не обратись она к Тем, Кто Свыше, ей бы не выстоять. Но, по счастью, она знает, кого спросить.

«...я искренне, глубоко, горячо жаждала поступить правильно - и только этого. «Покажи! Покажи мне путь!» - мысленно молила я небеса».

Как мы знаем, небеса откликаются ей, и не в первый раз, но теперь как никогда ясно.

«Настал мой миг одержать верх. Мои силы вступили в бой, и я бесстрашно велела ему [Сент-Джону] ни о чем меня не спрашивать и ничего не говорить. я потребовала, чтобы он ушел: я должна остаться одна. Непременно! Он сразу подчинился. Когда хватает силы приказать, нельзя не подчиниться». Она стряхнула наваждение и поняла, как поступить, «обретя мужество, узрев свет. Теперь надо было лишь дождаться утра».

Спит ли в эту ночь Сент-Джон? Скорее всего, нет. Постучать к Джен перед отъездом он не решается, только пишет ей записку, обещая «молиться о тебе ежечасно» и подписывается «твой Сент-Джон».

Больше он ее никогда не увидит, и воля ваша, но вот теперь, когда он проиграл окончательно и не сможет уволочь Джен на смерть, мне его жаль. Впрочем, ему, во-первых, полезно, а во-вторых, кто ж ему, ослу, виноват. Сам зашел слишком далеко. Так что да, Тем, Кто Сверху пришлось вразумлять его по-взрослому.

А ведь, казалось, счастье было так возможно, так близко. Согласилась девушка ехать с тобой помощницей, - радуйся, вместо того, чтобы надуваться от злости. Если будешь там, в Индии, ее любить, если докажешь ей, что станешь хорошим и любящим мужем, так протестантские священники и в Индии венчают. Изменись, кретин, и она сможет тебя полюбить, не той мучительной любовью, которой разумно опасается, но нормальной, человеческой. А Индия большая, и климат в ней разный, если хотеть не убить жену, а сохранить жену, можно найти такой, чтобы Джен подходил.

Все могло бы быть. Если не отшвыривать подаренную возможность с воплем, что тебе мало, тебе надо немедленно в брак и в койку, и вообще, ты Бог, а Бог - ты. Ну, знаешь, должно быть, сказали Те, Кто Сверху, с глубоким вздохом расчехляя бензопилу. Сам запутался, своими руками лишил себя первой и последней возможности избавиться от вечного одиночества и обрести счастье с единственной женщиной, с которой оно могло случиться. Что ж, будем работать с тем, что осталось. А ты, дорогая, езжай к Эдварду спокойно. В Мур-Хаусе, как в Торнфильде, ты сделала все, что могла. Дальше не твоя часть работы.

Как всегда, Те, Кто Сверху правы.

(продолжение следует)