"Джен Эйр": почему это о любви с хорошим концом, но все равно литература (20)
Кое-что о планах Эдварда до появления ямайского родственника мы знаем точно. Он получил свое удовольствие от того, что Бланш, похожая на Берту и французскую Селину одновременно, за ним бегает, щелкнул ее по носу и явно вознамерился отправить восвояси. Точнее, сделать так, чтобы Ингрэмы сами уехали. А поскольку остальные гости - это массовка, приглашенная следить за тем, как мисс Ингрэм охотится на Рочестера, а Рочестер снисходительно позволяет ей охотиться за собой, пора спросить уважаемых гостей, не надоели ли им хозяева, и пусть дальше скучают по домам.
(«Порой все словно по сигналу объединялись, чтобы смотреть на главных действующих лиц и слушать их. Ведь в конце-то концов мистер Рочестер и - из-за постоянной близости к нему - мисс Ингрэм были душой этого общества. Если он отсутствовал в комнате час, его гости начинали заметно скучать, а при его появлении они сразу оживлялись».)
При поверхностном чтении может возникнуть впечатление, что Эдвард разогнал народ потому, что стало не перед кем выпендриваться: Джен уехала. Однако это не так.
Определимся с хронологией. Ночью после того, как Бланш узнала страшную, страшную новость (надо думать, спалось ей не очень), Мейсон оглашает Торнфильд воплем. «Под вечер следующего же дня меня позвали в комнату миссис Фэрфакс - меня спрашивал какой-то приезжий». Это Роберт Ливен с новостями из Гейтсхеда. Джен идет отпрашиваться к Рочестеру, говорит, что уедет завтра «прямо с утра» и так и делает («Больше я его в этот день не видела, а утром уехала до того, как он встал»).
Первого мая героиня приезжает в Гейтсхед, а покидает его в силу различных обстоятельств только через месяц. Из письма миссис Фэрфакс Джен знает, что «мистер Рочестер отправился в Лондон три недели назад, но собирался вернуться через две недели». Из того же письма она узнает, что гости разъехались. Видимо, Ингрэмы прервали визит, как только это стало более-менее прилично (ну или когда у Бланш кончились силы держать лицо). Остальные гости, надо думать, не без некоторого злорадства (Бланш и ее маменька люди трудновыносимые) поулыбались друг другу, посокрушались, что и на этот раз Бланш не свезло, а ведь какие надежды подавала с юности, и с чувством здорового удовлетворения отправились по домам.
Не реши миссис Рид облегчить душу перед смертью, цепочка событий в Торнфильде была бы абсолютно та же самая. Эдвард запускает ее, донеся до современной, прогрессивной, вовсе не суеверной Бланш известие ложное, но крайне убедительное. Ясно даже и ежу, что некая цыганка из пришлого табора осведомлена о финансовых делах Рочестера так точно и в таких подробностях, что и не снилось налоговой службе.
Но если Эдвард это делает, значит, мавр в лице мисс Ингрэм сделал свое дело, мавр может валить. Длительность пытки Джен сочтена достаточной, а сама пытаемая любимая признана достигшей нужной кондиции влюбленности. Я, правда, полагаю, что наблюдать пытку для Рочестера тоже было своего рода пыткой, но не так чтобы сильно сочувствую. Эдвард человек свободный, хочет мучиться - флаг в руки. Но мучить других, когда достаточно всего-то раскинуть мозгом и не мучить, - это, право, плохой вкус.
Итак, еще до отъезда Джен Эдвард уже что-то решил.
Генеральную направленность решений можно понять из все того же письма многознающей миссис Фэрфакс. Хозяин, пишет она, перед поездкой в Лондон «упомянул о своем намерении купить новую карету». Экономка считает это частью свадебных приготовлений (и она права - если вспомнить, что после бракосочетания Эдвард собирается вот просто немедля и бегом увезти молодую жену из Торнфильда). Между тем в народе (среди торнфильдской прислуги так точно, но скорее всего у миссис Фэрфакс есть знакомые и повыше рангом) активно циркулируют слухи, что Рочестер женится. Миссис Фэрфакс дает дивный по точности прогноз: «Ей, писала она, все еще не верится, что он женится на мисс Ингрэм, однако, судя по тому, что говорят все и что она видела своими глазами, сомневаться в скорой свадьбе уже нельзя». Ни в букве не ошиблась.
Можно считать неопровержимо доказанным, что Эдвард планирует бракосочетание со своей драгоценной гувернанткой. Ну то есть не то чтобы бракосочетание, но вы поняли.
Что надо сделать для того, чтобы жениться? Купить карету - хорошо, но мало. По логике следует объясниться с предметом страсти, получить его согласие, подождать, пока закончится период помолвки, тем временем организуя процесс бракосочетания, зайти в церковь с невестой и выйти оттуда с женой.
Выполните ментальное упражнение. Вообразите себя Джен Эйр. К вам приходит ваш работодатель, человек взрослый и неглупый. Джен, говорит он, я перед вами виноват. Я давно и сильно вас люблю, но был настолько не уверен в вашем чувстве, что решил заставить вас ревновать, а потому пригласил сюда эту дуру Бланш и на ваших глазах за ней ухлестывал. Простите, я понимаю, что причинил вам много неприятных минут. Честно, я сам ужасно страдал, потому что, во-первых, это же Бланш, а во-вторых, глядя на то, как страдаете вы, я страдал от собственной дурости втройне, но трусливо не решался просто признаться. Решился. Просто признаюсь. Джен! Я люблю вас. Вы будете моей?
Вопрос, что вы ему ответите, если честно поставили себя на место Джен, конечно, риторический.
Как бы ни боялся Эдвард с его подростковой психологией этого простого, но, как ни странно, вполне надежного пути, он - со всякими выпендрежами, скачками в сторону, отползаниями назад и неизменно длинными, длинными речами - все же по нему как-то продвигается.
Однако Эдвард у нас подросток человек, как бы это помягче, креативный. Если случается какая-то неожиданность, такие могут начать импровизировать.
И вот эта самая неожиданность в лице Мейсона является в Торнфильд и вносит во все и так не слишком продуманные планы Рочестера разброд и шатание. Насколько все в бедной Эдвардовой голове разбрелось и зашаталось, мы знаем точно, ибо в ночь после приезда шурина он совершает свой самый загадочный за всю книгу поступок.
Я имею в виду то, что Эдвард ведет на третий этаж Джен и оставляет ее там на пару часов, как ему привычно, в безопасности и комфорте: ночь, слабый огонек свечи, дверь в коридор заперта, Берта порыкивает и постанывает за другой дверью, а ее брат испытывает невыносимую физическую и душевную боль и подумывает оставить этот мир.
По сути этот поступок настолько дикий, что не укладывается даже в известное изречение «все больше людей нашу тайну хранит». Вот тайна, которую от Джен тщательно скрывали всем колхозом. Вот место, куда ей нельзя. Вот Берта, о которой Джен ну ни в коем случае не должна узнать. Вот Мейсон, появление которого нанесло Эдварду такой удар, что он об этом пять раз подряд сказал. (1+1+3=5. «Мейсон!.. Вест-Индия! - повторил он тоном, каким, наверное, говорящий автомат произносит свою единственную фразу. - Мейсон!.. Вест-Индия! - повторил он. А потом еще трижды, все больше и больше бледнея». Автоматон заклинило.)
А вот Джен, которую Рочестер лично ведет туда, куда запретил пускать, к человеку, который, стоит ему рот открыть, выдаст ну абсолютно все, и оставляет их наедине.
На два часа.
Офигеть. Больше во всем Торнфильде некого послать за врачом. И во всем Торнфильде больше нет никого, кто сидел бы рядом с Мейсоном и ээээ ну пусть это будет оказание медицинской помощи, ок.
Допустим, Эдвард считает, что если за Картером (который знает, кем является сумасшедшая) поедет кто-нибудь другой, доктор не прискачет так быстро. Но нафига Джен тащить к Мейсону?
Да, Рочестер не сильно ценит комфорт своей девушки, что показал в ночь, когда жена ему пожар в постели устроила. И все эти бла-бла-бла насчет «Но я ведь запер дверь, и ключ лежал у меня в кармане. Плохим бы я был пастухом, если бы оставил овечку - мою любимицу - рядом с волчьим логовом без всякой защиты. Вам ничего не угрожало» - всего лишь пустое сотрясение воздуха. Боюсь, любимая овечка Рочестера, будь у него такая, ковыляла бы голодная, холодная, нечесаная, с воспаленными копытами и вся в репьях. Но все же. Если Эдвард идет на то, чтобы притащить Джен в самое, так сказать, сердце своей тайны, он чего-то добивается.
Быть может, это всего лишь забота о покусанном шурине? Ну, чтобы кто-нибудь с ним, испуганным, сидел, совал нашатырь под нос, заботливо поил водичкой и убирал с повязки «просачивающиеся капли крови». И ни один человек в поместье не способен с этим справиться - только любимая гувернантка.
Слушайте, ну даже не смешно.
Специально для тех, кто искренне думает, что Рочестер ведет Джен наверх, чтобы она заботилась о Мейсоне, Бронте приготовила аццки смешную весьма забавную сцену на пути к тайне.
«- Вы не спите? - спросил голос, который я ожидала услышать, то есть голос моего патрона.
- Да, сэр.
- И одеты?
- Да.
- Тогда выйдите, но очень тихо.
Я послушалась. В галерее стоял мистер Рочестер, держа свечу.
- Вы мне нужны, - сказал он. - Идемте, но не торопитесь и не шумите.
На мне были легкие туфли, и по ковру я ступала бесшумно, как кошка. Он прошел в конец галереи, поднялся по лестнице и остановился в темном низком коридоре зловещего третьего этажа. Я остановилась рядом с ним».
Теперь внимание. Как говорила фрекен Бок в мультике, запирая Малыша в его комнате: а еще, что-то еще... ах да! Вымой руки!
«- У вас есть губка? - спросил он шепотом.
- Да, сэр.
- А соли? Нюхательные?
- Да.
- Сходите принесите их».
Думаете, это все, что Эдвард сообразил уже по дороге? Плохого вы мнения о его креативности.
«Я вернулась, взяла губку с умывальника, достала из ящика флакончик с солями и возвратилась к мистеру Рочестеру. Он ждал меня с ключом в руке и, подойдя к одной из маленьких черных дверей, вложил ключ в скважину, но не повернул его, а снова задал мне вопрос:
- Вы не падаете в обморок при виде крови?»
Интересно, а вот скажи она - извините, да, падаю, - что бы он делал, креативный наш?
Думаю, все уже догадались, что нет никакого особого смысла в том, чтобы Джен сидела два часа на третьем этаже рядом с Мейсоном, который и один бы там спокойно полежал и не помер. Кстати, если он вдруг начнет совсем уж категорично помирать, Джен все равно реанимационные мероприятия провести не сможет за полным незнанием оных. Посадить там какого-нибудь парня из прислуги покрепче, да и делов. Но нет.
Я вам больше скажу. Мейсон, конечно, при Джен молчит как партизан на допросе, но с появлением Эдварда начинает кое-что говорить, и это кое-что не очень, но сколько-то информативно. Рочестер все равно не отсылает Джен буквально до последней минуты. Правда, она четырежды бегает по его поручениям (то в гардероб Эдварда за чистой рубашкой и шейным платком, то в комнату Мейсона за меховым плащом, то снова к Рочестеру за таинственным подкрепляющим средством итальянского шарлатана - а могла бы и в первый раз все сразу взять, но, как мы понимаем, это же Эдвард, он импровизирует; наконец, предупредить кучера). Все, что ей совсем уж не следовало слышать, было, видимо, сказано именно в ее отсутствие. Но в остальном абсурд продолжается. Эдвард даже из комнаты ее не выпускает, пока переодевают укушенного («отойдите за кровать, пока я помогу ему одеться. Но останьтесь в комнате. Возможно, вы еще понадобитесь»).
Наконец, когда все закончилось, и Джен, «полагая, что уже не нужна ему, повернулась, чтобы вернуться в дом», Рочестер ее окликает, открывает калитку и ведет на прогулку в сад.
Только в одном случае весь этот балаган имеет какой-нибудь смысл: если Рочестер хочет, чтобы Джен видела то, что она видит.
А уж когда он ведет любимую в сад, дарит ей розу («Джейн, можно подарить вам цветок? - Он отломил ветку розового куста с полураспустившимся бутоном, пока единственным»), усаживает на скамью в беседке («увитая плющом ниша в стене с простой скамьей внутри») и начинает излагать «некий казус, который извольте считать вашим собственным», исчезают последние сомнения.
Он собрался все рассказать.
Да неужели. Цветы, роса, птицы в старом саду, ранние пчелы, летящие за своим взятком, а также внимательные читатели в полной тишине, боясь дышать, внимают его речам.
Речи, как всегда, зачетные.
«...призовите на помощью свою фантазию и вообразите, будто вы больше не благовоспитанная, вымуштрованная девица, а необузданный юноша, избалованный с детства. Вообразите себя в далеком отсюда краю и предположите, будто там вы совершили роковую ошибку - не важно, какую именно и из каких побуждений, но последствия которой будут преследовать вас всю жизнь, омрачая самое ваше существование. И помните, я ведь не сказал «преступление». Я говорю не о пролитии чьей-то крови или каком-либо еще нарушении закона, грозящем той или иной карой. Нет, я говорю об ошибке. Однако со временем ее последствия становятся для вас невыносимыми. Вы ищете способы обрести облегчение - необычные способы, однако не преступные и не противозаконные. И все же вы несчастны, ибо надежда покинула вас на самой заре юности, ваше солнце полностью затмилось в полдень, и вы чувствуете, что оно останется в затмении до заката. Горькие, низменные воспоминания - вот все, что предлагает вам память; вы скитаетесь по свету, ища отдохновения в изгнании, счастья - в удовольствиях, в холодных, чувственных удовольствиях, имею я в виду, которые притупляют ум и парализуют чувства. С окаменевшим сердцем и опустошенной душой вы возвращаетесь к родным пенатам после долгих лет добровольного изгнания...»
По сути это типичное письмо в редакцию, над которым так классно стебались Стругацкие («Дорогие ученые. У меня который год в подполе происходит подземный стук. Объясните, пожалуйста, как он происходит»). Однако, стиль восхищает даже больше - кратко, емко, предельно ясно и строго по делу. Все как Эдвард любит.
Впрочем, дальше намеки становятся намекательнее.
«...и знакомитесь - как и где, значения не имеет - с кем-то, в ком находите те чудесные, светлые качества, какие тщетно искали предыдущие двадцать лет, и они свежи, прекрасны, чисты и незапятнанны. Такое знакомство воскрешает вас, излечивает - вы чувствуете, что вернулись ваши лучшие дни, дни более высоких устремлений, более возвышенных чувств, и вас охватывает желание наать жизнь сначала, прожить оставшиеся вам дни более плодотворно, более достойно бессмертного создания. И чтобы достигнуть этой цели, вправе ли вы преодолеть препятствие, навязываемое обычаем, всего лишь досадную условность, которую ваша совесть не освящает и ваш здравый смысл не признает?»
Вот прямо сейчас я очень сочувствую Джен, потому что Эдвард «умолк в ожидании ответа», а она, бедная, сидит в беседке с розой и не понимает, что сказать. Нет, мне, конечно, и не такие комменты три фэндома писали, но, во-первых, я комментаторов любила совсем не так сильно, как Джен Эдварда, а во-вторых, мне давно не восемнадцать и способы собрать анамнез даже у таких пиздоболов освоены за годы работы. Можно кое-что понять из этого мутного потока жалости к себе даже без дополнительных врачебных вопросов. Как я понимаю, досадная условность, которую совесть Эдварда не освящает и здравый смысл Эдварда не признает, это законный брак. Кто спорит, можно и без него, если есть любовь и доверие. Но в таком случае вторую сторону следует по крайней мере осведомить о том, на что она соглашается. А не изображать не то политика, не то работника банка, втюхивающего вам сомнительную ипотеку.
«Вновь мистер Рочестер задал вопрос:
- Имеет ли право этот грешный скиталец, теперь раскаивающийся и взыскующий душевного мира, пренебречь мнением света, чтобы навеки связать с собой судьбу этой кроткой, возвышенной, милосердной души, тем самым обретя покой и возрождение к новой жизни?»
Знаете, что здесь самое печальное и одновременно забавное? Если бы Эдвард не блистал сомнительным красноречием, а незамысловато изложил свою жизненную ситуацию, часть которой («рычание и лязганье зубов, будто схватились две собаки», «она меня укусила... вцепилась как тигрица, когда Рочестер отнял у нее нож», «сосала кровь... говорила, что высосет мое сердце») Джен только что наблюдала лично, ее реакция была бы совершенно иной. Но тогда это была бы другая книга, и вряд ли Бронте удалось ее опубликовать в ту эпоху.
В общем, никогда не давайте полное безоговорочное согласие на то, чего вы не понимаете с полной ясностью - здравый смысл не велит.
«- Сэр, - ответила я, - покой скитальца или возрождение грешника не должны зависеть от простых смертных... Если кто-то, кого вы знаете, страдал и ошибался, пусть он ищет силы для раскаяния и исцеления не у ближних, но выше.
- Но орудие... орудие! Господь для своих деяний выбирает орудие. Я сам - оставим притчи - был суетным, порочным человеком, не находившим покоя, и я верю, что нашел орудие моего исцеления в...»
Дорогая! Возьми на себя мои проблемы! Господь, я верю, прислал тебя сюда именно для этого!
Бесспорно, в чем-то Эдвард прав. Те, Кто Сверху прислали Джен для конкретного служения: чтобы развязать кармический узел, в который превратилась вся жизнь Рочестера. Но спасение утопающих, как мы знаем, есть дело рук самих утопающих. Перед тем, как повесить на орудие своего исцеления свои проблемы, неплохо бы попытаться самому их как-то решить. Да и потом, служение не означает превращения служащего в жертву. Опять же неплохо было бы честно разъяснить свои проблемы присланному Свыше помощнику. А не пытаться обрести покой и возродиться в новой жизни за чужой счет.
Определенно Те, Кто Сверху подобного не одобряют. Орудие исцеления орудием, но надо и совесть иметь. Сделай что-нибудь, начни хотя бы с малого, заставь себя сказать правду, а не петли накручивать. И вообще давай работай над собой, вечный подросток, вместо того, чтобы вешать свои проблемы на окружающих.
Наступает молчание. Разговор зашел в тупик, потому что Эдвард даже после демонстрации Джен значительной части своей проблемы (безумная жена в шкафу) трусит и не может озвучить правду. Георгина его щитовидной железы и гладиолус надпочечников вовсе не собирается обещать бедному-несчастному Эдварду пойти на все, но вывести его из состояния бедности-несчастности. Не будет обещаний принадлежать ему до самой смерти, предложений безвозмездно, а значит, даром, взять жизнь и душу в вечное и безраздельное пользование, а также сочувственных рыданий, горячих аплодисментов его готовности осознать-искупить-исправить и прочих согласий на все, только возьми меня.
Что остается? Два варианта. Взять себя в руки и объяснить все по-человечески. Или же разгневаться на «кроткую, возвышенную, милосердную душу», которая, вот зараза, не хочет догадаться без слов, пренебречь мнением света и кинуться очертя голову в Эдвардовы объятия ради Эдвардова же комфорта.
Разумеется, подросток выбирает второе.
«- Мой маленький друг, - сказал он совсем другим тоном, и лицо у него тоже стало другим: мягкость и проникновенность сменились холодностью и сарказмом, - вы ведь заметили мою склонность к мисс Ингрэм? Не кажется ли вам, что она, если я женюсь на ней, возродит меня, как никто другой?
Он вскочил, прошел до конца дорожки, а вернулся, напевая какой-то мотив.
- Джейн, Джейн, - сказал он, остановившись передо мной, - вы совсем побелели из-за бессонной ночи. Вы проклинаете меня за то, что я нарушил ваш ночной отдых?
- Проклинаю? Нет, сэр.
- Пожмите мне руку в подтверждение своих слов. Какие холодные пальцы! Вчера ночью, когда я прикоснулся к ним у двери в потайную комнату, они были теплее. Джейн, когда вы снова разделите мое ночное бдение?
- Когда бы я ни оказалась нужной, сэр.
- Например, в ночь накануне моей свадьбы! Я уверен, что не сумею уснуть. Обещаете составить мне компанию? С вами я смогу говорить о моей красавице. Ведь вы уже видели ее, познакомились с ней!
- Да, сэр.
- Какая величавость, точно статуя, Джейн. Высокая, смуглая, пышная, и волосы, какими, наверное, гордились знатные карфагенянки. Боже мой! Дент и Линн направляются к конюшне! Идите к дому между лаврами, вон в ту калитку.
Я пошла в одну сторону, он в другую, и я услышала, как во дворе он сказал весело:
- Мейсон вас всех опередил! Уехал еще до зари. Я встал в четыре, чтобы проводить его.»
Как заговорил-то сразу понятно, зайка. И не захочешь, а поймешь. Где ж он прятал эту кристальную прозрачность слога, пока не озверел? Ведь может, когда хочет, донести мысль, и продолжать ее доносить, пока совсем не затопчет. Почему бы так четко и конструктивно не изложить про свои ошибки и ситуационную жопу, в которой не без усилий себя любимого находится который год?
В остальном, конечно, избалованный мажорчик. Кстати, кто-то у нас только что себя очень похоже вел. Уж не Бланш ли Ингрэм?
«Я... увидела бродяжку-цыганку, якобы искусную в науке хиромантии. Она наговорила мне все то, чт обычно говорят ей подобные. Свой каприз я удовлетворила, и, полагаю, мистер Эштон поступит правильно, если завтра утром посадит старуху в колодки, как намеревался». Ага, и вообще отрубите ей голову, она меня расстроила.
Но Бланш, как мы помним, Рочестер осуждает: «Все ее чувства соединены в одном - в гордыне, гордыню нужно укрощать». А что до него самого, то это, как всем понятно, другое. Да как она смеет! Он столько перед ней стелился, столько нервов извел, столько слов сказал, и что же, все напрасно??
Без комментариев.
(продолжение следует)