Москва - Алапаевск - Верхотурье - Екатеринбург - Москва. Часть вторая.
Детство мое, постой,
Не спеши, погоди.
Дай мне ответ простой,
Что там впереди?
Ты погоди, погоди уходить навсегда.
Ты приводи, приводи, приводи нас сюда
Иногда.
Из кинофильма "Последние каникулы".
Музыка - П. Аедоницкий, стихи - И. Шаферан.
Утром спешить не хотелось. До последнего пытались не отпустить сон, натягивали его точно старую сетку-авоську. В развалочку собирались. И хотя видели нетерпение о.Ф, мерявшего шагами возле машины гостиничную парковку, но не суетились, отвечая какой-то внутренней беспечности. Успеем. Всё успеем, Бог даст.
В машине опять пустили по кругу молитвы, и они, точно ветер из растворённого в крыше маршрутке люка, освежали, прогоняя остатки сна. Как выехали из Нижней Туры, где ночевали, я толком и не заметила, застигнутая врасплох воспоминаниями. Я видела Байкал, маленькую деревянную церковь, нарочито закрытую перед самым нашим носом молодым священником (священником ли?), и его самого, сидящего на ступеньках перед входом. Какой это был класс. Шестой? Седьмой? Мы приехали школьной экскурсией на несколько дней и обнаружили этот храм в Листвянке уже перед самым отъездом.
Выкроив время и оторвавшись от сопровождавших учителей, прибежали, чтобы войти, увидеть и узнать что-то такое, что старательно пряталось, вытравлялось, даже не начавшись; и вот на тебе! Досадуя, точно обманутая неизвестно кем, упрямо села рядом на ступени. Не уйду! Священник (а священник ли?), надсмехаясь, что-то говорил про то, что мы пионеры, безбожники, глупцы и прочее. Его слова отскакивали, как палец от резинового жгута, которым надо бы было перетягивать при кровотечении вены, но который мы давным-давно порезали для рогаток и самострелов. Наконец клирику (пусть будет так) надоело браниться, и он перешёл на более мирный тон. Ничего не осталось от этого разговора, кроме одного: по преданию Симеон Верхотурский доходил до этих мест. Господи Милосердный! Почему, почему в первый и на долгие-долгие годы единственный раз услышанное имя таким счастьем вошло в сердце? Ну, почему каждый раз, как тогда в детстве, перехватывает дыхание радость при мысли о святом праведном Симеоне? Не знаю. Тайна. Моя большая детская тайна. Вот и теперь ловлю себя на улыбке, точно получила заветный подарок.
Мы входим в храм, и как-то разом заполняем его. Присутствующий монах доброжелательно открывает для нас мощи. И ликование захлёстывает мою душу! Святый праведный Симеоне моли Бога о нас! Счастье столь велико, что не вмещается и течёт по щекам слезинками. Слава Богу! Слава Богу за всё!
Придя в себя, оглядываюсь по сторонам и вижу ширму. Самую настоящую ширму - плод моих детских мечтаний. У нас в доме никогда ничего подобного не было. Ширмы были в кино и книгах, а один раз я всё же видела наяву, когда мы случайно зашли к какой-то маминой знакомой. Я тогда тихонько потрогала туго натянутую ткань, а ширма в ответ загадочно скрипнула. Много раз я просила родителей купить нам такую, а они лишь смеялись в ответ: «Зачем она нам? Что прятать?» А вот здесь в храме она стояла, надёжно защищая кающегося от всего суетного мира. Написанный на ней сюжет не располагал к фамильярности, и я не решилась коснуться ширмы, но обошла её, сколь возможно, и даже заглянула со стороны алтаря внутрь пространства ею отгороженного. Уютно и мирно. И всё же как-то не верится. Подхожу к иеромонаху с вопросом: «Откуда такая?» Улыбается: «Наверное, в девяностых сделали. Я когда сюда пришёл, она уже была». Вот так буднично. И никакого восторга! Можно подумать, что у нас в каждом храме есть такое богатство! Вероятно, возмущение проявляется во всём моём облике и понуждает подойти ко мне о.Ф: «О чем вопрос был?» Победно указываю на ширму: «Вот. Её в девяностых сделали! Смотри, какое чудо!» «А…, - отвечает, - а я и не заметил». Не заметил! Впрочем, оно и понятно, ведь это не его детская мечта воплотилась.
Переходим в соседний храм, где (как же жалко!) только-только заканчивается литургия. В утешение братия раздает нам по частичке антидора. Эх, опоздали! Кабы знать заранее! Ругаю себя, что не посмотрела о службе накануне в интернете, и чаю не упустить шанс завтра в Екатеринбурге. Решаем вернуться в монастырь обедать и едем дальше: на место, где по преданию праведный Симеон ловил рыбу, и в Меркушино.
Пока едем, думаю о исходившем Урал и Сибирь молодом мужчине, шившем зимой за еду и постой шубы, а летом жившем рыбною ловлей. Вспоминаю вчерашнюю странницу. Куда ведёт их Господь? Кому они несут Его дары? Теперь, когда необъятный простор щедро залит солнцем, пряным от трав ветром и пронзительно голубым небом, щенячья радость не оставляет сомнений в правильности вот такой вот бесконечной дороги. «И они сказали друг другу: не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание». Какая разница куда идти, когда Отец держит тебя за руку? Есть ли время, когда ты слышишь Его рассказ? Мария Египетская хорошо это знала. Все сорок лет она просто была с Тем, Кого любила больше жизни, но Кто и был сама Жизнь.
Мы останавливается возле деревянного храма. Не заходя, по тропинке спускаемся вниз к реке. Разуваюсь и иду босиком, еле сдерживаясь, чтобы не закричать от счастья во всё горло: «Господи, как же хорошо!» Выбираю плоский камень и захожу в тёплую воду Туры. Верхоплавки разбегаются кто куда, но уже через секунду сбиваются в стайку и внимательно разглядывают источник беспокойства. В детстве мы ловили их сразу в банку, положив внутрь хлеб и завязав горлышко марлей с маленьким отверстием в ней. Любопытный косяк рыбёшек забирался внутрь, и оставалось только вовремя потянуть за привязанную к банке верёвку. Ловили азартно: пересчитывали улов, выливали обратно в реку, и тут же заново ставили банку. А со стороны, снисходительно улыбаясь, глядели младшие школьники: «Малышня». Малышня и есть. Суетимся, ссоримся, хлопочем. И всё думаем, что важное что-то делаем, нужное. Смешные.
Выхожу из воды. о.Ф начинает канон праведному Сименону, а по небу разбросаны облака. Взбитая пена небесных вод. И парит птица, как песня, касающаяся выси своей верхней нотой.
«Благочестия любовию и спасения объят быв, избегаяй того ради треволнений житейских, / удалился еси, блаженне Симеоне, от рода твоего и манием Божественным изведен был еси в малонаселенную иногда страну Сибирскую, / идеже пресельник быв земли отеческия, подобник явился еси праотцу Аврааму / и стяжав нрав его, в хижинах убо убогих витаяй, / яко же он в кущах. / Душу же вперив в Небеси, в горний Сион добродетелей стезею ходил еси, / ведущею на Небо, / всю жизнь твою, во славу Христа Спаса всех, ти споспешествующа. / Емуже вся сия научают нас радостно днесь звати: / Сей Бог наш, препрославлен есть, Тому Единому поим, яко прославися».
Облако, как птица, висит прямо над нами, закрывая от слепящего света, рассеивая его, делая мягким. Голос о.Ф разносится по реке, освящая её. И Дух Божий, Тот, Кто прежде всех носился над водою собирает «Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся».
Неторопливо поднимаемся обратно. В храм. «Аня, - берёт меня под руку Марина, - Знаешь, я так хочу упасть в траву и лежать, глядя в небо…» «Ну, и что мешает? Давай!» Мы ныряем в самую глубину некошеного поля. Я инстинктивно закрываю глаза, а когда открываю, вижу смыкающиеся где-то далеко вверху сочные волны, сквозь которые играет солнце. Покой обнимает крепко, и нет никаких сил ему сопротивляться. Качаюсь на душистых волнах. И слышу звук снятого кадра и голос Людмилы: «О! Притомились девчонки…» Мне смешно. Я уже вижу в завтрашних газетах фотографию и текст: «Тела двух утопленниц прибило вчера днем к храму Всех Святых…» Отфыркиваюсь и поднимаю свою тушку: «Идем уже». Перед входом обуваюсь, дабы не испачкать босыми ногами ступени и полы. В храме ладно, пахнет деревом, но обыкновенно. А мне хочется туда, где опьяняет мёд, скрипят кузнечики и гладит лицо розовый тысячелистник. Ныряю с разбега под смех и говор случайных свидетелей. Впитываю, впитываю, как губка, благодатное тепло уральской земли. Слава Богу! Слава Богу за всё.
К Меркушино доезжаем быстро. И меня опять поражает несоразмерность храмов количеству населения. Огромная церковь, способная вместить до тысячи человек, в деревне, где едва ли наберётся сотня. Проходим в храм праведного Сименона Верхотурского. Там в земле под построенным позже алтарём когда-то был его гроб, а потом, когда святые мощи перенесли в Верхотурье, забил целебный источник. В нем и теперь берут воду. Удивителен, прост и естественен асимметричный иконостас, вызвавший у меня тихий вздох восхищения. Точно красное пасхальное яйцо на ладошке. Спускаемся набрать воду и видим просьбу сестёр наполнять наши ёмкости из бочек в галерее. Поклонившись месту обретения мощей, поднимаемся, молимся и читаем небольшой фрагмент жития, рассказывающий об исцелении священника от пьянства и двух женщин от неспособности родить здоровых младенцев. Почему прочиталось именно это остаётся для меня загадкой, но, наверное, для чего-то всё ж таки надо. Перед выходом в стеклянную галерею, соединяющую Свято-Симеоновский храм с Михайло - Архангельским, о.Ф просит всех не отвлекаться на расположенную в ней лавку, но сразу пройти к мощам ещё одного святого. И я чувствую, как моё сердце ухнуло в подреберье и затрепетало, точно невеста, которой сообщили о приходе любимого. Волнение столь велико, что ноги плохо слушаются. В горле ком. Держась за Наташу, прохожу галерею, и силы враз оставляют. Опускаюсь на колени и реву, уткнувшись в раку священомученика Константина Меркушинского - святого покровителя моего внука. Костика. Прошу святого, двадцатидвухлетнего священника Константина Богоявленского, показательно расстрелянного и отпевавшего себя и своих спутников по дороге к месту казни, стать крестным для моего внучика. Взять на себя молитвенный подвиг пред Господом о даровании Костику, его родителям и сестрёнке Божией милости. Быть, просто быть всегда с ним рядом, помогать и подсказывать в трудную минуту, утешать и любить. Любить, как собственного сыночку, которого он так и не успел обрести в этой жизни.
Когда поднимаюсь, то понимаю, что все уже подошли к мощам и ждут только меня. о.Ф рассказывает о святом и читает канон. Мои слёзы высыхают. Слёзы счастья - они коротки и светлы. Они наполняют душу покоем и сердце благодарностью. Они учат любить и жалеть. Я неловко глажу руку о.Ф: «Спасибо тебе, отец».
Идём в галерею, где, как говорил когда-то один мой знакомый, богато. Стеллажи ломятся от множества разнообразных чаев, духовитых травяных сборов, лечебных бальзамов. Стройными рядами стоят баночки и банки со всевозможным мёдом (подозреваю, что пчёлы сильно бы удивились, расскажи им кто, сколько сортов мёда они заготавливают). Цветистая карамель и большущие петушки на палочках. Деревянные игрушки и берестяные магнитики. Необычные лампады и ручной работы свечи. Иконы и книги. Перво-наперво набираю воду, потом подаю записки и покупаю звонкий металлический колокольчик для Костика, иконы и книги для мамы и Саньки. Книги замечательные! Как жаль, что не могу взять их больше. Рюкзак и так уже неподъемный. «Аня, - зовёт Захар, - Пойдёмте, выберем ладан». Он, как заправский флейворист, уже разложил ароматы по степеням и теперь ждёт от меня подтверждения своего выбора. Нюхач из меня никудышный, но пару коробочек всё-таки бракую: «Резкий запах. Как бы Андрейкина астма не разгулялась». И тут же позорно сбегаю от ответственности: «Ты сам лучше меня выберешь». Он понимающе кивает, и я, «освобожденная женщина востока», возвращаюсь к раке с мощами, чтобы ещё хотя бы немного побыть рядом.
Бредём в автобус, точно караван груженых верблюдов: в горбах благодать, а на горбах сокровища. Протискиваемся, к счастью, в дверь, а не игольное ушко. Поехали обедать! Пора уж.
Чем примечательна трапезная Верхотурского Свято-Николаевского мужского монастыря? Улыбчивостью и доброжелательностью сестрицы в неё подвизающейся. Она выслушала все наши капризы и накормила сытно и ласково. А что ещё надо уставшим путникам, чтобы достойно подготовится к долгому переезду в Екатеринбург? Правильно: прогулка по висячему мосту через реку Тура. Мы с Мариной выбегаем на него рысью. Ловлю себя на том, что хочется взмахнуть хвостом и бодро заржать. Словно копытами бьем по настилу, раскачивая ажурную конструкцию. И точно полная упрёка тень отца Гамлета приближается к нам о.Ф: «Наташа боится. Оставьте мост в покое». Затихаем. Смотрим на воду и быки моста, ощитинившиеся длинными деревянными выступами.
- Ань, зачем это?
- Так лёд ломать, когда по весне тронется. А иначе снесет мост. Сила-то ведь нечеловеческая.
Тура неширока. И я вспоминаю реку Кан, и паром через неё, и такой же настил на мостках, и праздник, когда шёл ледоход. Весь город тогда собирался на набережной увидеть силу проснувшейся реки, услышать треск ломающихся льдин, вдохнуть весну. А теперь лето, и наша дружная компания, сфотографировавшись на середине моста, возвращается к микроавтобусу, чтобы продолжить путь.
По дороге те, кого не сморил сон, читают. Кто Псалтирь, кто купленные книги. Виктор, пролистав чудесную детскую книгу о Царской семье («Праздник белого цветка»), которую я купила для внучки, поворачивает ко мне лицо: «Ань, я вот всё думаю, ну, как такую женщину можно было убить?» На рисунке-фотографии Александра Федоровна.
- И её, и детей. Как? Не понимаю.
- Да, просто, Виктор. За идею. За лучшее будущее. Не человека они видели, не женщину и детей, но лишь досадную помеху. Убить, может и страшно, а вот избавиться, это совсем другое. Зачем вот Вавилонскую башню строили? Одержимость какая-то. Бред. Вот и здесь так.
Виктор молчит какое-то время. «Нет, Ань, все равно не понимаю». А я думаю: «И слава Богу! Слава Богу, что не понимаешь!»
Заезжаем в Невьянск. Ещё в Верхотурье, поймав устойчивый момент интеренета и созвонившись с мамой, получаю от неё задание непременно увидеть падающую башню Демидова. Вот и идём смотреть. Уже вечер, и все музеи закрыты. Мы лишены возможности познакомиться с невьянскими старообрядческими иконами, но вполне можем пройтись по улицам, полюбоваться кованой решеткой с соболями (а может, горностаями), удивиться деревянной резьбе наличников, и, конечно же, сфотографироваться с башней Демидовых. Где-то в её подвалах чеканили серебряные монеты, а в комнатах витала инженерная вкупе с коммерческою мысль. Мне же пришли на ум лишь сказы Бажова: его Огневушка Поскакушка, Серебряное копытце и, безусловна, сама Хозяйка Медной горы. Согласна, не густо.
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.
Александр БлокМы не плакали, но пели. Не помню, в какой момент это случилось, до вечернего правила или уже после. Но мы пели. Под подрагивание машины и героическое молчание о.Ф. Он сдался только один раз, когда мы решили исполнить «И снится нам не рокот космодрома», скорбно вздохнув: «Пожалуйста, не надо». Весь наш остальной репертуар был пережит стоически. Мы пели. Как пели когда-то наши родители, и родители наших родителей, и наши прадеды и прабабки. Имеющие голос и слух и не имеющие ни того ни другого. Мы пели. «И вот что еще понял я про песню. Хорошо, когда люди разговаривают, еще лучше, когда они друг друга понимают, еще лучше, когда они могут молчать друг с другом. Песня - это когда все произносят то, что все понимают, и при этом каждый молчит, потому что он - часть другого» (Мирослав Бакулин «Про песни»).
А потом мы приехали, заселились и собрались, как делали это уже в предыдущие вечера. Пока ждали к столу о.Ф, нашли в интернете расписание служб Храма на Крови, построенного на месте Ипатьевского дома, и как-то само собой решилось - утром Литургия. Получили благословение причаститься. И затихли, задумались, разошлись по своим комнатам. Готовиться.