Москва - Алапаевск - Верхотурье - Екатеринбург - Москва. Часть первая.
В суету городов и в потоки машин
Возвращаемся мы - просто некуда деться!
И спускаемся вниз с покоренных вершин,
Оставляя в горах, оставляя в горах свое сердце.
В.С. ВысоцкийЛоскут моего сердца остался именно там - в срытых старателями Уральских горах. Большой лоскут, покрывший путь от Алапаевска до Ганиной Ямы через Верхотурье, Меркушино и Екатеринбург. Тысяча километров за три дня - не слишком много, пусть и по ухабам, не так уж и сильно, но ощущаемым в перевозившей нас маршрутке. Еду и тихо радуюсь благоразумию Наташи, что с первых мгновений отсекла мою идею взять машины на прокат и вести самим, - провалы навигатора и отсутствие указателей очень не способствуют размеренности и спокойствию движения особенно женщине, обладающей уникальными способностями топографического кретинизма. Слава Богу! Слава Богу за всё.
Теперь, когда осознание известия, что вдохновитель этой поездки о.Ф опоздал на посадку в самолёт и остался в Москве, прошло стадии неверия (хороший прикол, ха), тоски - растерянности (так это правда?! Бедный, как же он там?) и молитвы (Господи, помоги и управь!), пришло ощущение, что, наверное, так зачем-то и надо, а, значит, и слава Богу.
По дороге в Реж, где у нас первая ночёвка, мы, к радости продавцов, несколько опустошаем местный супермаркет «Монетка» и бодро устремляемся в гостиницу, где в отличие от библейских овец вовсе не рассеялись, а слаженно собрались в самом большом номере на ужин. Первый тост, понятное дело, был о возвращении потерянного отца настоятеля, второй за победу нашей сборной по футболу. Потом определились с планом на завтра, и начались разговоры. За жизнь. Когда скачут с темы на тему, и человек раскрывается просто и естественно, когда рамки условностей раздвигаются, и ты видишь уже не знакомого прихожанина, а сестру и брата.
Разошлись довольно поздно, и, уже в номере, читая вслух вечернее правило, я вдруг, совершенно неожиданно ощутила себя Людмилой - мамой Наташи Макаровой. Я чувствовала молчаливый ответ Наташи на звучащие молитвы, сонное сопение Лизочки, и неудержимую и какую-то даже отчаянную радость Тимы от победы нашей сборной. Наваждение было мимолётно, и ушло, оставив долгое послевкусие тишины и счастливого покоя.
Утром стадом отправились завтракать в ближайшее кафе, чем вызвали замешательство у местного населения, спешащего на работу. Кофе оказался очень и очень недурен, выпечка выше всяческих похвал, а стекляшки монпансье были просто такие же, как в детстве. В микроавтобусе, тронувшись в путь, читали утреннее правило и пели тропари.
Эх, душа моя косолапая,
Ты чего болишь, кровью капая,
Кровью капая в пыль дорожную?
Не случится со мной невозможное!
Ю.Ч. КимЗачем я поехала? В эту боль и смерть, безысходность и жестокость. За Любовью. За возможностью войти в неё, впитать каждой клеточкой тела и каждым уголком души.
Алапаевск оказался больше, чем я думала. Он встретил основательным ремонтом в ожидании приезда патриарха. Мы были неуместны и мешали, но нас привечали и даже искренне радовались непрошенным гостям. Отец Алексий, назначенный священником монастыря лишь два дня назад, благословил и взялся провести по территории. Он пел с нами тропарь и кондак преподобномученице Елисавете, а потом с большим вниманием и интересом слушал вместе с нами рассказ директора музея, устроенного в напольной школе, где почти два месяца до своей смерти жили узники.
- А почему школа «напольная»?
- Да потому, что просто расположена на поле.
Теперь, когда здесь построен храм и живёт монастырь, поле лишь угадывается. За разбитыми цветниками и почти английскими газонами я пытаюсь увидеть грядки с овощами и картошкой, посаженные узниками яблони и пыльную дорогу, по которой святая ходила в ближайший Екатерининский храм. Их там потом и отпевали. Но обо всём по порядку. А пока я прячусь от ослепляющего солнца в монастырскую лавочку, но никуда не могу убежать от духоты. Веер, который не выпускаю из руки, чуть не скрипит от усердия, создавая вокруг меня горячие воздушные водовороты. Яростно машу, попутно разглядывая выложенные на витринах вещи, как вдруг ловлю не себе взгляд старенькой монахини.
- Хороший, - кивает она на веер, - Вон дует как!
- Да, - соглашаюсь, - Хороший.
И думаю, каково же ей в такую жару быть в черном монашеском облачении. Содрогаюсь и протягиваю веер
- Возьмите.
Она смотрит на меня прозрачными глазами и повторяет:
- Хороший.
Затем замирает и молчит, как мне кажется, вечность. Я, уже успев пожалеть о сделанном ей предложении и вспомнив, как покупала этот веер в Испании, молчу вместе с ней.
- Нам нельзя - шелестит вдруг монахиня, - Нам нельзя. Пусть у тебя остается. Хороший.
Я, вздохнув, отхожу. Мне почему-то грустно, что она так и не взяла веер. Найдя стул, мощусь на нём, думая о том, как, в сущности, человеку немного надо, как много лишнего мы несём с собой и в себе. Думаю, о жившей здесь великой княгине. О том, что тоже было лето. И нельзя было раскисать. И надо было не только держаться самой, но и находить слова ободрения для тех, кто был с ней. А ещё о том, что у неё был Господь. Всегда. Люди уходили и приходили. А Господь был всегда рядом. О том, что пойдём в храм, где она молилась и…
И мысли прерывает суета, и разговоры, и улыбки, поскольку потерявшийся пастырь наконец-то нагнал дружное стадо. Мы идём обедать в трапезную, и о.Ф широким жестом благословляет приготовленную для нас еду. Всё просто: суп да каша, хлеб и чай. «Посуду не убирайте, мы сами!» Благодарим, звоним водителю, чтобы приезжал в Екатерининский храм, и идём, растянувшись по улице редкой цепочкой. Мы идём с Наташей Макаровой последними, замыкая. Глазеем по сторонам и, увидев колодец (настоящий колодец с воротом и жестяным ведром на толстой цепи!), решаем набрать воду. Выкручиваю ворот, и ведро, полное, воистину, серебристой водой, показывается на уровень сруба. Отливаем серебро обратно в колодец, оставляя в ведре совсем немного: напиться, наполнить маленькую бутылочку, умыть лицо и намочить палантин, покрывающий голову.
Звонок Андрея Ивановича, как гром среди ясного неба. «Как вы там? Смотрите, батюшку не обижайте! Подкармливайте! Он, когда на Афоне был, совсем про еду забывал. Вы там следите, чтобы он кушал, да и вообще…» Обещаем заботиться. Спохватываемся, что отстали, и прибавляем ходу.
Екатерининская церковь при кладбище. Именно сюда три месяца спустя после убийства были принесены тела мучеников. Именно здесь, на кладбище, стояла катаверная, где их омыли, а после отпели в кладбищенском храме. Именно сюда ходила, пока могла, молиться великая княгиня. Говорить не хочется. Хочется опуститься на колени и молчать. Господи, научи нас любви! Научи беречь друг друга и жалеть.
Садимся в машину и едем в Свято-Троицкий храм, в склепе которого прятали гробы. Не оружие-боеприпасы, не запасы еды-воды, ведь шла война, а гробы. А потом повезли их с собой через всю Россию. Господи, зачем? От храма вниз мы спускаемся по деревянным ступеням, и я думаю о той силе, что заставляла рисковать сопровождавших этот скорбный груз и месяц за месяцем везти его в неизвестность. В склепе прохладно. Отец Ф. читает канон Алапаевским мученикам. Я вслушиваюсь в слова, но гробы не дают мне покоя. Сколько их было? Шесть? Восемь? Кажется так. Полгода. Полгода их везли до Китая. Восемь гробов. Полгода. В голове не укладывается. Впрочем, в ней многое что не укладывается. Общая молитва окончена, и мы слушаем рассказ о Алапаевских мучениках и Царской семье. Упоминают о книгах Соколова и Хрусталева. Решаю прочитать, когда вернусь. И вздрагиваю на словах о «ритуальном убийстве Царской семьи». Не знаю, может быть и так. Но чувствую за этим объяснением какое-то скрытое оправдание: «Вот, дескать, виной всему не наша повсеместная одержимость «хорошей-правильной жизни», а заговор, масоны. Не мы виноваты, а они». Всегда «они». Впрочем, Григория Распутина ведь тоже не случайно убили. И не о словах постороннего дяди горько плакала императрица Александра Федоровна, а о письме своей сестры - великой княгини Елизаветы. Господи Милосердный, научи нас любить и жалеть друг друга!
Поднимаемся в жару. Недолго стоим, всех собирая, невдалеке от белоснежного памятника святой преподобномученицы Елисаветы и едем к месту гибели Алапаевских мучеников. К шахте.
А шахты то и нет. Есть яма с отчаянно-зелёной травой, дорожкой, мощёной плиткой, и огромным храмом поодаль. И есть земля, впитавшая и хранящая боль содеянного. Земля. От неё никуда не деться. Она помнит и несёт всё, что было на и в ней. Она вырастила молодые сосны и затянула глубокую рану шахты. Мы молимся, поём тропарь и кондак, а затем тихонько несём вокруг ямы Херувимскую. Собственно несут о.Ф, Олечка и Наташа, а мы лишь поддерживаем, но и в этом большое утешение. Странно, но теперь, когда мы здесь, я больше не думаю о смерти. Вспоминаю просьбу Леночки особо воздохнуть о ней, думаю с благодарностью об Анечке, которая учила нас петь, и прошу святую молиться о мамочке и детках-внуках. Светло. Посаженные по краю ямы цветы цвета крови возвещают Пасху.
Мы идём с Наташей в храм. Пробираемся сквозь внутренние строительные леса, обещая лишь одним глазком взглянуть на внутреннее убранство, но тут же нарушаем обещание, и глядим в оба каждая. Белизна и свет завораживают. Над каменным резным иконостасом невесомая прозрачность росписи алтаря. Дух захватывает! А он здесь замечательный этот дух, сотканный из запаха известки, солнечных зайчиков и сосновой хвои (почти такой же когда-то был и в нашем маленьком храме, только вместо хвои в нём густо пахло липой. Я помню! Было! Хотя теперь уже в это почти не верится). Выходим позвать остальных и снова ныряем в глубину храмового пространства, наслаждаясь течением солнечного света. Две женщины подходят под благословение к о.Ф. Он кивает на расписанный свод: «Ваша работа?» - «Наша». Завязывается узелок разговора, который не слышу, уплыв взглядом по завиткам иконостаса. Я очень люблю Процветший Крест, а здесь его в изобилии. Мысленно провожу рукой по камню, и она отзывается памятью прохлады и покоя Джвари, смыкая пространство и время.
Ох, уж это время! С ним всегда не просто…
Смажь колеса времени не для первой премии,
Ему ведь очень больно от трения.
Обижать не следует время -
Плохо и тоскливо жить без времени.
В. С. Высоцкий
Мы едем дальше. Время подгоняет. По пути читаю Псалтирь. Она вошла в мою жизнь смертью тёти Зои, но не задержалась. Потом её привела смерть папы и мужа, но и тогда время не сделало нас друзьями. Лишь молитва о даровании сыну семьи открыла Псалтири моё сердце, и они вместе квартировали в нашем доме каждым постом. Когда же сын обрёл семью и детёнышей, Псалтирь осталась со мной каждый день строить храм, но каждый пост она неизменно беременеет списками о ищущих супружества и деток, надеясь родить в срок крепкие браки и здоровых ребятишек.
Ужин в придорожном кафе можно было бы и опустить, если бы не одна встреча. В ожидании заказанной картошки фри и рыбы я уже допивала неплохой черный кофе (да здравствуют кофемашины, скрашивающие нашу жизнь в любой точке мира!), когда ко мне подсела Наташа: «Видишь женщину со сломанной рукой? Она уже долгое время идёт пешком через всю Россию. Ночует в монастырях, ну, или где придётся». Я с любопытством взглянула: немолодая, невысокого роста, довольно чисто одета.
- Наташ, надо же ей что-то взять, покормить.
- Да без тебя уже нашлись, всё ей купили. Батюшка заплатил.
- Она что, попросила его?
- Да нет, вроде. Под благословение подошла, он ей и предложил. Она и не отказалась. Спросила, что ей брать: подешевле али как? Он ответил, что что хочет, то пусть и берёт. Взяла хорошо так поесть, да с собой ещё.
- Ну, и ладно тогда.
Принесли рыбу, которую я честно съела, подумав, что вряд ли следует заказывать то, что не любишь. А вот картошка искренне порадовала. Как и повторная чашка кофе. Слава Богу. Вкусно.
- Слушай, а как вы думаете, зачем она вот так идёт?
- Да, Бог её знает.
-От себя бежит? Так глупо. Ищет чего? Дык всё внутри. Зачем?
- Чего пристала? Может человек обет какой дал. Или просто нравится. Есть же люди, которые не могут на одном месте долго быть. И раньше были.
- Были. Точно.
Мы вышли с Мариной из кафе и, в ожидании остальных, поднялись буквально несколько метров к начинавшемуся лесу. После дождя остро пахло хвоей и травой. Вечер, но птицы не легли ещё спать, а комары, хоть и вышли уже на промысел, были пока малочисленны. Примеряя на себя странницу, почти физически чувствую мокрые ноги и чавкающую под ними осеннюю дорогу, а ещё грызущую боль обмороженных рук. Нет, я бы, верно, не смогла. Смотрю на уже начавшую темнеть к сумеркам дорогу, где молодой парень осторожно усаживает в свою машину немолодую со сломанной рукой женщину, прижимающую к груди не поместившийся в котомку большой пакет сока. Помогай тебе Господь, сестрица. Ангела-хранителя в дорогу.
Вечернее правило читаем в автобусе по очереди, передавая один другому молитву, а некоторые так и поём вместе. В гостиницу заселяемся быстро, выбираем номер для вечерних посиделок, и раскладываем по тарелкам еду, ту самую, что закупили по дороге в Реж. Захар, честно старающийся в дороге читать, приходит с книгой. «Хлеба и зрелищ!» - требовали когда-то римляне, и мы, стоящие от них на воробьиный шаг, ждём того же. Впрочем, сказано также и «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих», а ещё «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа».
О чем это я? Да, о Гоголе. Захар читал его «Мертвые души» вслух, а мы смеялись, наслаждаясь богатством и мелодичностью повествования. В какой-то момент Наташа, поддавшись азарту, присоединяется к чтению, и теперь они с Захаром, точно играли в четыре руки, разделив диалоги. Увлечённо, получая удовольствие от самого процесса. Слава Богу! Слава Богу за всё.
День, долгий, как в детстве, заканчивается, так и не давая толком уснуть от птичьей сонной болтовни, собачьих споров и забелевшего, прежде наступления ночи, неба на востоке.