Аве Майя. 21 11 15. Большой театр. Часть 2. Жемчужины коллекции
Часть 1 - здесь
Часть 2. Жемчужины коллекции
Второе отделение обещало то, ради чего я вообще и вознамерилась претерпеть муки - «Гибель Розы» Ролана Пети от Лопаткиной и «Болеро» Бежара от Вишневой. И тут действительно повеяло великим и неповторимым.
Ульяна Вячеславовна в компании с Андреем Ермаковым явили самый «умный», если так можно выразиться, утонченный и интеллигентный танец, что я видела за очень долгое время. То, что за линии Лопаткиной можно душу продать, было ясно с ее первых шагов. Но эмоция пошла не сразу, а поначалу скрытая, сдержанная, строгая, постепенно стала прорастать через паутину поз и движений, вбирая и умножая вечное и отсекая суетное и лишнее. Если от УВЛ я другого и не ждала, это ее-ее, вся эта повелительная античная лаконичность и высокая драма, то Андрей Ермаков, которого я раньше почти не видела, меня просто потряс. Это было чрезвычайно уважительное, равное и гармоничное партнерство, на одной волне, и я просто любовалась его выдержанной мужественностью и соразмерностью во всех отношениях его балерине.
И настал черед Болеро - момент, которого я ждала с замиранием сердца. Это произведение недавно стало для меня знаковым - как ключ ко всему современному танцу. Я его впервые видела когда-то в детстве-юности, в исполнении Майи Михайловны, а тогда других версий и не показывали. И оно меня совершенно не впечатлило. Впрочем, мне и до балета тогда особого дела не было. Но осталось ощущение, что Плисецкая танцует что-то «странное», «не свое». И в сознании эта великая вещь на долгие годы осталась моментом непонятной акробатики среди торжества шифона и пуантов. Хотя, впрочем, чтобы не искажать мои тогдашние представления о прекрасном, скажу, что нетривиальную Кармен-сюиту я воспринимала очень положительно. А вот Болеро - ну совсем никак.
Меньше года назад на классе критики мы добрались до Бежара. И Анна показала запись Болеро с Никола Ле Ришем. И вот тут мне вдруг открылась магия этого произведения - гимна внутренней свободе, живой, естественной, первобытной. В тот день во мне что-то перевернулось. Я полночи смотрела Болеро - с Хорхе Донном, Сильви Гиллем, Ле Ришем и Плисецкой. И опять и опять по кругу. Придуманное Бежаром в бунтарские 60-е Болеро выглядело совершенно иначе, чем я привыкла о нем думать. У Донна в нем пульсировал секс, чувственный призыв сверхсущества, к которому тянутся страждущие в вожделении. Магический ритуал поклонения божеству жизни, до появления ограничений цивилизации - в нем был Донн, дитя сексуальной революции, не знавший оков и убежденный в своей первобытной власти.
Болеро Сильви Гиллем. Вызов совершенного андрогина. И тоже шаманское, первобытное заклинание, жертвенный ритуал, биение ритма первозданной природы, магический обряд друидов. И у нее, как и у Донна, это было откровение изначально свободного, никогда ничем не ограниченного существа. Никола Ле Риш - менее провокативный, более брутальный, лаконичный и одновременно открытый, танцевал про спрямленные, но наполненные сдерживаемой силой эмоции самца. А Плисецкая танцевала совершенно другое. Это был театр, в котором все было сценически утрированно, каждая поза, каждый жест не говорили, а кричали о том, что она с этим не родилась, но кайфует, в это играя. Ее Болеро было настолько выросшим из советского менталитета, что в сравнении с исполнением людей изначально западных могло служить символом железного занавеса. И я опять не приняла ее трактовку.
Но магия этой вещи никуда не делась, и я с волнением ждала исполнения Болеро Дианой Вишневой. К тому же - для меня впервые - живого исполнения. Да еще с «родным» балетом Бежара. И хотя я очень боялась излишней театральности, но возлагала на Вишневу огромные надежды, и она их полностью оправдала. Самое потрясающее, что было в этом исполнении - это то, что Диана совершенно в нем растворилась. Она перестала быть прежде всего Вишневой, танцевать саму себя, а не образ, что часто пришлось наблюдать в последнее время. Она позволила произведению повести себя, господствовать над собой, и возникло полное слияние с его органикой. Хрупкая фигурка с властной харизмой, то дикая, то ручная самочка, абсолютно подчиненная ритму, будто сама его качающая, танцевала перед племенем, и с ее алого стола-постамента стекала тягучая, тяжелая, пьянящая энергия, медленно накрывая мужчин по периметру сцены и стекая в зал дурманящими волнами. Если кто-то до этого момента еще не был погружен в происходящее, то теперь сдались самые стойкие. Зал сидел, замерев, как мыши, вбирая каждый качок ритма и едва дыша с ним в такт, а потом - единым взрывом разразился громовой овацией. Я позволила всем этим волнам пройти через себя - это было именно то, чего я хотела и зачем пришла.
В антракте стало понятно, какой уникальный заряд энергии был только что выплеснут в зал. Люди выходили в фойе с посветлевшими лицами и горящими глазами. Висело какое-то возбуждение и приподнятость. И вся эта энергетика не покинула стены театра - в третьем отделении она снова наэлектризовала сцену, где началась «Кармен-сюита».
Эту вещь я видела год назад на благотворительном вечере Светланы Захаровой. Это была очень неканоническая, скажем так, трактовка образа Кармен, если за канон брать исполнение самой Майи Михайловны. Светлана, видимо понимая, что в ней нет такого же перца, и не делала попыток повторить оригинал, а собрала безумно красивый, но совершенно другой образ. Но сейчас что-то изменилось. Электричество заполнило сцену с первым же появлением Кармен. Нет, она по-прежнему не была грубой цыганкой с табачной фабрики. Но я никогда не видела Захарову такой «занозой» - пряной, резкой, дерзкой. И очень провокативной, на кураже отчаянно играющей и проигрывающей жизнь. От нее буквально летели искры. Хозе Родькина меня околдовал. Я даже не вспомнила прошлогоднего мальчика - это был взрослый, скованный обязанностями и раздираемый страстями мужчина. Он был неотразим в своем сочетании мужественности и изящества, и между ним и Кармен была даже не химия, а самая настоящая физика - с непреодолимо, мучительно тянущими магнитными полями и обжигающими разрядами. И какую роскошную стилизованную пластику выдали они со Светланой! Графичную, дискретную, рвано-ломанную, с точечными фиксациями поз и движений, подобную неумолимому ходу секундных стрелок часов. Полное растворение!
А от Тореро Михаила Лобухина, честно говоря, ожидала большего. Он - большой и мягкий - был слишком рыхл для этой партии, танцевал округлыми линиями, скорее в эстетике Григоровича, чем Алонсо. Безумно хотелось, чтобы в нем натянулась струна, чтобы он стал таким же стилизованным наэлектризованным картонным солдатиком на алой арене судьбы, но нет, он упорно выбивался из этого рисунка своим излишним реализмом. Зато Юлия Степанова в образе рока была очень графична и неотвратима, и вполне нагнетала зловещих предзнаменований.
От Кармен зал уже окончательно пришел в экстаз, и, утопив исполнителей в овации на поклонах, приготовился к долгим вызовам за занавес. Но артисты вышли лишь однажды… И тут занавес поднялся, открыв красный стол для Болеро. А над ним в темноте возникла фигура танцующей его Плисецкой. Боже, как она была счастлива! В ее танце было столько пронзительной, всепоглощающей радости от прорыва в только ей ведомые небеса, столько упоительного восторга от чувства освобождения!
И вот тут срослось понимание ее пути, ее миссии, ее дара - который оказался в том, чтобы рушить границы и оковы. И все, что составляло ее золотое наследие - это было то, что она, преодолевая все препоны, пробила, привезла, привила, укоренила на этой сцене. И мне открылся смысл ее - только ее - Болеро, гимна не врожденной свободе, а ее обретению после долгой и изматывающей борьбы. Это был миг ее триумфа, который вряд ли кому под силу повторить. К горлу подступили слезы, а на сцене лучшие танцовщики нашего времени клали свои цветы к ее портрету. Ave, Майя!
Часть 2. Жемчужины коллекции
Второе отделение обещало то, ради чего я вообще и вознамерилась претерпеть муки - «Гибель Розы» Ролана Пети от Лопаткиной и «Болеро» Бежара от Вишневой. И тут действительно повеяло великим и неповторимым.
Ульяна Вячеславовна в компании с Андреем Ермаковым явили самый «умный», если так можно выразиться, утонченный и интеллигентный танец, что я видела за очень долгое время. То, что за линии Лопаткиной можно душу продать, было ясно с ее первых шагов. Но эмоция пошла не сразу, а поначалу скрытая, сдержанная, строгая, постепенно стала прорастать через паутину поз и движений, вбирая и умножая вечное и отсекая суетное и лишнее. Если от УВЛ я другого и не ждала, это ее-ее, вся эта повелительная античная лаконичность и высокая драма, то Андрей Ермаков, которого я раньше почти не видела, меня просто потряс. Это было чрезвычайно уважительное, равное и гармоничное партнерство, на одной волне, и я просто любовалась его выдержанной мужественностью и соразмерностью во всех отношениях его балерине.
И настал черед Болеро - момент, которого я ждала с замиранием сердца. Это произведение недавно стало для меня знаковым - как ключ ко всему современному танцу. Я его впервые видела когда-то в детстве-юности, в исполнении Майи Михайловны, а тогда других версий и не показывали. И оно меня совершенно не впечатлило. Впрочем, мне и до балета тогда особого дела не было. Но осталось ощущение, что Плисецкая танцует что-то «странное», «не свое». И в сознании эта великая вещь на долгие годы осталась моментом непонятной акробатики среди торжества шифона и пуантов. Хотя, впрочем, чтобы не искажать мои тогдашние представления о прекрасном, скажу, что нетривиальную Кармен-сюиту я воспринимала очень положительно. А вот Болеро - ну совсем никак.
Меньше года назад на классе критики мы добрались до Бежара. И Анна показала запись Болеро с Никола Ле Ришем. И вот тут мне вдруг открылась магия этого произведения - гимна внутренней свободе, живой, естественной, первобытной. В тот день во мне что-то перевернулось. Я полночи смотрела Болеро - с Хорхе Донном, Сильви Гиллем, Ле Ришем и Плисецкой. И опять и опять по кругу. Придуманное Бежаром в бунтарские 60-е Болеро выглядело совершенно иначе, чем я привыкла о нем думать. У Донна в нем пульсировал секс, чувственный призыв сверхсущества, к которому тянутся страждущие в вожделении. Магический ритуал поклонения божеству жизни, до появления ограничений цивилизации - в нем был Донн, дитя сексуальной революции, не знавший оков и убежденный в своей первобытной власти.
Болеро Сильви Гиллем. Вызов совершенного андрогина. И тоже шаманское, первобытное заклинание, жертвенный ритуал, биение ритма первозданной природы, магический обряд друидов. И у нее, как и у Донна, это было откровение изначально свободного, никогда ничем не ограниченного существа. Никола Ле Риш - менее провокативный, более брутальный, лаконичный и одновременно открытый, танцевал про спрямленные, но наполненные сдерживаемой силой эмоции самца. А Плисецкая танцевала совершенно другое. Это был театр, в котором все было сценически утрированно, каждая поза, каждый жест не говорили, а кричали о том, что она с этим не родилась, но кайфует, в это играя. Ее Болеро было настолько выросшим из советского менталитета, что в сравнении с исполнением людей изначально западных могло служить символом железного занавеса. И я опять не приняла ее трактовку.
Но магия этой вещи никуда не делась, и я с волнением ждала исполнения Болеро Дианой Вишневой. К тому же - для меня впервые - живого исполнения. Да еще с «родным» балетом Бежара. И хотя я очень боялась излишней театральности, но возлагала на Вишневу огромные надежды, и она их полностью оправдала. Самое потрясающее, что было в этом исполнении - это то, что Диана совершенно в нем растворилась. Она перестала быть прежде всего Вишневой, танцевать саму себя, а не образ, что часто пришлось наблюдать в последнее время. Она позволила произведению повести себя, господствовать над собой, и возникло полное слияние с его органикой. Хрупкая фигурка с властной харизмой, то дикая, то ручная самочка, абсолютно подчиненная ритму, будто сама его качающая, танцевала перед племенем, и с ее алого стола-постамента стекала тягучая, тяжелая, пьянящая энергия, медленно накрывая мужчин по периметру сцены и стекая в зал дурманящими волнами. Если кто-то до этого момента еще не был погружен в происходящее, то теперь сдались самые стойкие. Зал сидел, замерев, как мыши, вбирая каждый качок ритма и едва дыша с ним в такт, а потом - единым взрывом разразился громовой овацией. Я позволила всем этим волнам пройти через себя - это было именно то, чего я хотела и зачем пришла.
В антракте стало понятно, какой уникальный заряд энергии был только что выплеснут в зал. Люди выходили в фойе с посветлевшими лицами и горящими глазами. Висело какое-то возбуждение и приподнятость. И вся эта энергетика не покинула стены театра - в третьем отделении она снова наэлектризовала сцену, где началась «Кармен-сюита».
Эту вещь я видела год назад на благотворительном вечере Светланы Захаровой. Это была очень неканоническая, скажем так, трактовка образа Кармен, если за канон брать исполнение самой Майи Михайловны. Светлана, видимо понимая, что в ней нет такого же перца, и не делала попыток повторить оригинал, а собрала безумно красивый, но совершенно другой образ. Но сейчас что-то изменилось. Электричество заполнило сцену с первым же появлением Кармен. Нет, она по-прежнему не была грубой цыганкой с табачной фабрики. Но я никогда не видела Захарову такой «занозой» - пряной, резкой, дерзкой. И очень провокативной, на кураже отчаянно играющей и проигрывающей жизнь. От нее буквально летели искры. Хозе Родькина меня околдовал. Я даже не вспомнила прошлогоднего мальчика - это был взрослый, скованный обязанностями и раздираемый страстями мужчина. Он был неотразим в своем сочетании мужественности и изящества, и между ним и Кармен была даже не химия, а самая настоящая физика - с непреодолимо, мучительно тянущими магнитными полями и обжигающими разрядами. И какую роскошную стилизованную пластику выдали они со Светланой! Графичную, дискретную, рвано-ломанную, с точечными фиксациями поз и движений, подобную неумолимому ходу секундных стрелок часов. Полное растворение!
А от Тореро Михаила Лобухина, честно говоря, ожидала большего. Он - большой и мягкий - был слишком рыхл для этой партии, танцевал округлыми линиями, скорее в эстетике Григоровича, чем Алонсо. Безумно хотелось, чтобы в нем натянулась струна, чтобы он стал таким же стилизованным наэлектризованным картонным солдатиком на алой арене судьбы, но нет, он упорно выбивался из этого рисунка своим излишним реализмом. Зато Юлия Степанова в образе рока была очень графична и неотвратима, и вполне нагнетала зловещих предзнаменований.
От Кармен зал уже окончательно пришел в экстаз, и, утопив исполнителей в овации на поклонах, приготовился к долгим вызовам за занавес. Но артисты вышли лишь однажды… И тут занавес поднялся, открыв красный стол для Болеро. А над ним в темноте возникла фигура танцующей его Плисецкой. Боже, как она была счастлива! В ее танце было столько пронзительной, всепоглощающей радости от прорыва в только ей ведомые небеса, столько упоительного восторга от чувства освобождения!
И вот тут срослось понимание ее пути, ее миссии, ее дара - который оказался в том, чтобы рушить границы и оковы. И все, что составляло ее золотое наследие - это было то, что она, преодолевая все препоны, пробила, привезла, привила, укоренила на этой сцене. И мне открылся смысл ее - только ее - Болеро, гимна не врожденной свободе, а ее обретению после долгой и изматывающей борьбы. Это был миг ее триумфа, который вряд ли кому под силу повторить. К горлу подступили слезы, а на сцене лучшие танцовщики нашего времени клали свои цветы к ее портрету. Ave, Майя!