Торобака. Исраэль Гальван и Акрам Хан. 11 11 15 Фестиваль Dance Inversion. На сцене МАМТ.
Моцарт и Сальери этнического контемпа
Нет, никто никого не отравил. Более того, все, включая публику, были безумно довольны друг другом. Но ощущение от неравнозначности двух половинок заявленного дуэта осталось центральным впечатлением от этого часового шаманского действа.
Это второй спектакль в рамках фестиваля Dance Inversion, который я смотрю. Первым был Now Каролин Карлсон, о котором я не удосужилась написать, хотя он совершенно околдовал и дал возможность оценить наконец дар гранд-дамы от хореографии, совершенно непонятый после унылых Граней. Сюда же я шла с открытыми глазами и большими ожиданиями, заранее очарованная Акрамом Ханом, произведения которого, как и его самого, видела в коллаборации с великой Сильви Гиллем. Да, собственно, на его имя и шла.
Творчество этого британского хореографа бенгальского происхождения корнями уходит в индуистский храмовый танец катхак. Хан начал свою карьеру танцовщика именно с этого жанра, но потом подчинил этнический танец современной идее, сделал его инструментом для актуального пластического высказывания, и так создал целый ряд философских, мистических, шаманских произведений в контемпорари и снискал славу одного из самых одаренных современных хореографов. Его «фишка» - органичное сплетение традиций запада и востока, классики и контемпа, которое рождает некие новые гуманистические смыслы, приподнимая над сиюминутным.
Про его визави Исраэля Гальвана я до сих пор не слышала. Буклет сообщает, что он выходец из испанской семьи танцовщиков фламенко и впитал культуру этого танца буквально с молоком матери. А дальше - пошел по тому же пути, что и Хан - стал интерпретировать классический танцевальный язык и делать на его основе современные композиции. Так что именно скрещение, диалог и взаимопроникновение культуры катхака и культуры фламенко и лежало в основе «Торобаки».
Надо сказать, что это проникновение культур было реализовано филигранно. На глубинную лексическую основу, вобравшую базовые техники двух этнических танцев, был наложен колоссальный пласт «универсального». Стараниями интернациональной команды постановщиков на сцене появился круглый освещенный «ринг», выхватывающий лучом оранжевого света из черноты черные же фигуры танцовщиков. Стилизованные футуристичные «робы» в графике оригами, едва намекающие на культурную принадлежность каждого из танцовщиков, выдавали японские корни художника по костюмам.
Вокруг ринга собралась во всех смыслах ударная команда из четырех музыкантов. Трое из них, похоже, специализировались на фламенко, а один - отвечал за ориентальную тему. Их музыка состояла по большей части из жгучего ритма, отбиваемого с помощью этнического барабана, бубнов, кастаньет и прочих гремяще-звенящих предметов. Но, сопровождаемая гортанными речевыми скороговорками и выкриками, иногда перемежаемыми однотонными распевами, она относила к первичности, наднациональности звука, как биения сердца, и скорее была про взаиморастворение двух течений, чем про их обособление. Потрясающим музыкантам, впрочем, была отведена гораздо большая роль, чем закадрового аккомпанемента - они заполняли собой пространство, исполняли собственные соло, перемещались по всей сцене, вступали в равноправный диалог с танцовщиками, и даже сами отожгли в кусочке фламенко, очень энергетически заряженном и относящем к первичным, уличным истокам жанра.
Структура танцев главных героев следовала построению классического па де де. Начали оба танцовщика, двигаясь вместе, знакомясь, узнавая, пробуя на вкус пластику друг друга. Потом были сольные части каждого. И под конец они оба вновь объединились на сцене, чтобы уже на новом уровне высказаться о том, как много у них общего. Хотя, на мой взгляд, больше получилось про различия.
Дело в том, что пластике Гальвана будто бы не хватало внутренней свободы, будто он «поверял алгеброй гармонию», сконструировал свой танец, а прожить его забыл. Несмотря на то, что фламенко не предполагает размаха, а как раз наоборот - скупую точность и выверенность движения, но все равно в нем заложена колоссальная энергия, которая накапливаясь, как сдерживаемая ярость, вдруг выплескивается в точках на концах танцевальной фразы, в резком развороте корпуса, в рубящем, словно саблей, хлестком махе руки, во вбитом в пол каблуке, в хриплом финальном выкрике. Гальван же будто не выдыхал. Все в нем копилось-копилось, он дергался, как марионетка, отбивал чечетку, махал руками, совершал кучу нервных движений, истерил, и, кажется - вот, должна быть кульминация… Но нет. И он снова дергался, но словно не жил этим, а лишь пытался изобразить набор движений, придуманный, выученный, но не прочувствованный телом. А спина зажата, и нет выдоха, и хочется ударить его между лопаток, чтобы он расправил плечи, и вылетел из его груди вместе с криком комок, который не дает свободно циркулировать энергии. Такое странное физиологичное восприятие получилось, потому что я будто прочувствовала все с ним. Впервые, наблюдая за танцем, мне трудно было дышать: я делала с ним вдох - и не могла выдохнуть. И даже впервые в театре начала было кашлять - ни с чего, от какого-то внутреннего протеста.
Филигранная вихревая же вязь Хана выглядела совершенно естественной и в то же время нереальной, завораживающей, как флейта кобру. Я действительно чувствовала себя оной змеей, когда от Гальвана начинала захлебываться вырабатывающимся ядом, и вдруг замирала и расплывалась в блаженной улыбке, заслышав бубенчики на ногах Хана. Его тело как раз черпало и транслировало энергию из космоса, заплетаясь изгибами санскритских букв. Он будто шутил с современностью, рассыпал иронию в попытках казаться обычным человеком, но там, у корней, у истоков его силы все было всерьез. Он пытался примерять на себя цивилизацию, надев ботинки на руки, и ему, такому вроде бы нескладному, неуклюжему четвероногому, все равно было подвластно высшее движение, его четвереньки были не ограничением возможностей тела, а фантастическим их расширением. Ему давалась любая ипостась - от невнятного андрогинна до жреца, от парня с соседней улицы до космического существа. Шаман, маг, факир, дервиш - на последнее была прямая отсылка, когда он в конце своей части закружился в ритуальном вращении, поглотившем его в угасающем свете.
Начавшийся «от головы» спектакль в итоге заворожил по полной программе. В составляющих этого шаманизма были и мистический свет, и первобытный ритм, и гортанный звук предельно естественных голосов, и главное - постоянно возрастающая энергетика движения, в итоге затянувшая в свой магический водоворот. Хана точно нужно смотреть при любой возможности. Гальвана - не знаю, может был просто не его день как исполнителя, но идеи-то фламенковые там красивые. Но несмотря на некоторые мелочи, уже второй спектакль Dance Inversion мне чрезвычайно нравится. Не на противопоставлении классике, нет. Просто мне кажется - это новая классика. То, что не меньше признанного «вечным» будит настоящие чувства и приносит ощущение удовольствия и гармонии. Хорошо, что есть возможность приобщиться.
Акрам Хан (третий слева) и Исраэль Гальван (четвертый) с музыкантами.
Нет, никто никого не отравил. Более того, все, включая публику, были безумно довольны друг другом. Но ощущение от неравнозначности двух половинок заявленного дуэта осталось центральным впечатлением от этого часового шаманского действа.
Это второй спектакль в рамках фестиваля Dance Inversion, который я смотрю. Первым был Now Каролин Карлсон, о котором я не удосужилась написать, хотя он совершенно околдовал и дал возможность оценить наконец дар гранд-дамы от хореографии, совершенно непонятый после унылых Граней. Сюда же я шла с открытыми глазами и большими ожиданиями, заранее очарованная Акрамом Ханом, произведения которого, как и его самого, видела в коллаборации с великой Сильви Гиллем. Да, собственно, на его имя и шла.
Творчество этого британского хореографа бенгальского происхождения корнями уходит в индуистский храмовый танец катхак. Хан начал свою карьеру танцовщика именно с этого жанра, но потом подчинил этнический танец современной идее, сделал его инструментом для актуального пластического высказывания, и так создал целый ряд философских, мистических, шаманских произведений в контемпорари и снискал славу одного из самых одаренных современных хореографов. Его «фишка» - органичное сплетение традиций запада и востока, классики и контемпа, которое рождает некие новые гуманистические смыслы, приподнимая над сиюминутным.
Про его визави Исраэля Гальвана я до сих пор не слышала. Буклет сообщает, что он выходец из испанской семьи танцовщиков фламенко и впитал культуру этого танца буквально с молоком матери. А дальше - пошел по тому же пути, что и Хан - стал интерпретировать классический танцевальный язык и делать на его основе современные композиции. Так что именно скрещение, диалог и взаимопроникновение культуры катхака и культуры фламенко и лежало в основе «Торобаки».
Надо сказать, что это проникновение культур было реализовано филигранно. На глубинную лексическую основу, вобравшую базовые техники двух этнических танцев, был наложен колоссальный пласт «универсального». Стараниями интернациональной команды постановщиков на сцене появился круглый освещенный «ринг», выхватывающий лучом оранжевого света из черноты черные же фигуры танцовщиков. Стилизованные футуристичные «робы» в графике оригами, едва намекающие на культурную принадлежность каждого из танцовщиков, выдавали японские корни художника по костюмам.
Вокруг ринга собралась во всех смыслах ударная команда из четырех музыкантов. Трое из них, похоже, специализировались на фламенко, а один - отвечал за ориентальную тему. Их музыка состояла по большей части из жгучего ритма, отбиваемого с помощью этнического барабана, бубнов, кастаньет и прочих гремяще-звенящих предметов. Но, сопровождаемая гортанными речевыми скороговорками и выкриками, иногда перемежаемыми однотонными распевами, она относила к первичности, наднациональности звука, как биения сердца, и скорее была про взаиморастворение двух течений, чем про их обособление. Потрясающим музыкантам, впрочем, была отведена гораздо большая роль, чем закадрового аккомпанемента - они заполняли собой пространство, исполняли собственные соло, перемещались по всей сцене, вступали в равноправный диалог с танцовщиками, и даже сами отожгли в кусочке фламенко, очень энергетически заряженном и относящем к первичным, уличным истокам жанра.
Структура танцев главных героев следовала построению классического па де де. Начали оба танцовщика, двигаясь вместе, знакомясь, узнавая, пробуя на вкус пластику друг друга. Потом были сольные части каждого. И под конец они оба вновь объединились на сцене, чтобы уже на новом уровне высказаться о том, как много у них общего. Хотя, на мой взгляд, больше получилось про различия.
Дело в том, что пластике Гальвана будто бы не хватало внутренней свободы, будто он «поверял алгеброй гармонию», сконструировал свой танец, а прожить его забыл. Несмотря на то, что фламенко не предполагает размаха, а как раз наоборот - скупую точность и выверенность движения, но все равно в нем заложена колоссальная энергия, которая накапливаясь, как сдерживаемая ярость, вдруг выплескивается в точках на концах танцевальной фразы, в резком развороте корпуса, в рубящем, словно саблей, хлестком махе руки, во вбитом в пол каблуке, в хриплом финальном выкрике. Гальван же будто не выдыхал. Все в нем копилось-копилось, он дергался, как марионетка, отбивал чечетку, махал руками, совершал кучу нервных движений, истерил, и, кажется - вот, должна быть кульминация… Но нет. И он снова дергался, но словно не жил этим, а лишь пытался изобразить набор движений, придуманный, выученный, но не прочувствованный телом. А спина зажата, и нет выдоха, и хочется ударить его между лопаток, чтобы он расправил плечи, и вылетел из его груди вместе с криком комок, который не дает свободно циркулировать энергии. Такое странное физиологичное восприятие получилось, потому что я будто прочувствовала все с ним. Впервые, наблюдая за танцем, мне трудно было дышать: я делала с ним вдох - и не могла выдохнуть. И даже впервые в театре начала было кашлять - ни с чего, от какого-то внутреннего протеста.
Филигранная вихревая же вязь Хана выглядела совершенно естественной и в то же время нереальной, завораживающей, как флейта кобру. Я действительно чувствовала себя оной змеей, когда от Гальвана начинала захлебываться вырабатывающимся ядом, и вдруг замирала и расплывалась в блаженной улыбке, заслышав бубенчики на ногах Хана. Его тело как раз черпало и транслировало энергию из космоса, заплетаясь изгибами санскритских букв. Он будто шутил с современностью, рассыпал иронию в попытках казаться обычным человеком, но там, у корней, у истоков его силы все было всерьез. Он пытался примерять на себя цивилизацию, надев ботинки на руки, и ему, такому вроде бы нескладному, неуклюжему четвероногому, все равно было подвластно высшее движение, его четвереньки были не ограничением возможностей тела, а фантастическим их расширением. Ему давалась любая ипостась - от невнятного андрогинна до жреца, от парня с соседней улицы до космического существа. Шаман, маг, факир, дервиш - на последнее была прямая отсылка, когда он в конце своей части закружился в ритуальном вращении, поглотившем его в угасающем свете.
Начавшийся «от головы» спектакль в итоге заворожил по полной программе. В составляющих этого шаманизма были и мистический свет, и первобытный ритм, и гортанный звук предельно естественных голосов, и главное - постоянно возрастающая энергетика движения, в итоге затянувшая в свой магический водоворот. Хана точно нужно смотреть при любой возможности. Гальвана - не знаю, может был просто не его день как исполнителя, но идеи-то фламенковые там красивые. Но несмотря на некоторые мелочи, уже второй спектакль Dance Inversion мне чрезвычайно нравится. Не на противопоставлении классике, нет. Просто мне кажется - это новая классика. То, что не меньше признанного «вечным» будит настоящие чувства и приносит ощущение удовольствия и гармонии. Хорошо, что есть возможность приобщиться.
Акрам Хан (третий слева) и Исраэль Гальван (четвертый) с музыкантами.