Обратная сторона Луны. Часть третья.
Луна, как известно, ближайшая к Земле планета. Настолько близкая, что любой человек может невооруженным взглядом не просто увидеть ее, но рассмотреть подробности лунной поверхности. Именно поэтому, в отличие от звезд и иных планет, долгое время представляющихся некими «светильниками», размещенными на небесном своде, Луна довольно быстро «приобрела» статус небесного тела - т.е, некоего подобия острова в «небесном океане». На этом «острове» размещало много чего - от царства мертвых до «лунного зайца». Однако до определенного времени мало кто догадывался, что Луна, как любой предмет, имеет не только «лицевую», но и свою обратную сторону. И только когда развитие «небесной механики» дошло то такого уровня, что стало возможным понимание реальной ситуации, стало ясно, что наш спутник имеет и невидимую до сих пор часть. Однако понимание то пришло - но возможности увидеть обратную сторону не было вплоть до 1959 года - когда советский космический аппарат «Луна-3» не передала ее изображения на Землю.
Эта двойственность обратной стороны Луны - невидимая часть хорошо знакомого явления - является подходящей метафорой для того вопроса, о котором идет речь в этом цикле. А именно - для того, что можно назвать «механизмом» согласования разнородных общественных подсистем.
* * *
Время господства классового общества - как это было сказано в первой части - характеризовалось тем, что поведение (стратегии поведения) человека определялось преимущественно «внешними ограничениями». Т.е., законами, правилами, моралью. Причем, все они (даже мораль) характеризовались одной отличительной особенностью. А именно - следование человека данным ограничениям обеспечивалось наличием особого механизма - принуждения или репрессий. Последнее слово, кстати, вопреки обыденному представлению, означает не что иное, как запугивание, страх - а вовсе не «массовые расстрелы». В этом смысле, любой закон, как таковой, представляет собой инструмент репрессий - поскольку он подразумевает, что за его неисполнения последует некая кара. А для осуществления данной кары или принуждения вообще классовое общество формирует особый репрессивный механизм - государство. Именно государство является необходимым условием для существования самого главного инструмента классового общества - собственности.
Впрочем, об этом я уже неоднократно писал, поэтому повторяться не буду. Отмечу только, что, как было сказано в первой части, неотвратимость «внешнего» принуждения к исполнению тех или иных общественных норм приводила к тому, что «внутренние», культурные механизмы обеспечения данного процесса (о которых также сказано в первой части) постепенно отходили на второй план (и, следовательно, теряли свою значимость). Нет, разумеется, определенная сфера существования «народных традиций», представлений и верований сохранялась вплоть до нашего времени (поэтому, в сущности, можно говорить о «двоеверии» человека классового общества, который одновременно чтил и «официальных», «классовых» богов, и прежних, «доклассовых» духов). Но, при этом, приоритет «официального мировоззрения» поддерживался крайне жестко. Какие бы суеверия не были распространены среди «низов», в случае противоречия их интересам «высших классов» (и, прежде всего, интересам собственности) они должны быть подавлены.
Данная особенность отличает человека классового общества от человека общества доклассового, у которого все ограничения и нормы «внутренние», проистекающие из особенностей существующего в обществе «культурного поля». В случае доклассового общества всевозможные ограничения - «табу» исполняются отнюдь не потому, что кто-то может применить насилие в случае их неисполнения. Напротив, эти «табу» и отличаются от религиозных и юридических установок классового общества тем, что никто не следит за их исполнением, что они выступают естественным следствием существующей картины мира. Для представителя первобытной общины нарушение «табу» так же абсурдно, как для нас, например, нарушение закона всемирного тяготения. Ведь никакая репрессивная машина не запрещает нам ходить по потолку.
Однако последнее кажется неприемлемым любому человеку, даже не подозревающему о силе тяжести.
Подобная разница в восприятии норм, кстати, произвела очень сильное впечатление не европейцев (представителей классового общества) в период Великих Географических Открытий. Тогда произошло множество контактов их с представителями первобытных обществ, причем не «искаженных» влиянием соседних государств. Поскольку эти контакты происходили в разных частях земного шара, то, соответственно, туземцы различались очень сильно - по расе (разные разновидности негроидной или монголоидной расы), обычаям, языку, организации, религии и т.д. Они могли быть мирными, а могли быть воинственными, гостеприимными или кровожадными. Могли заниматься сельским хозяйством, а могли жить охотой или рыболовством. Но одно оставалось неизменным: эти туземцы не знали лжи и обмана.
Впоследствии (в XVIII-XIX веке) это породило миф о «благородном дикаре». Но при «непосредственном контакте» первая мысль, возникшая у европейцев, состояла в том, что данные народы неполноценны. Действительно, ложь и обман - более чем естественное явление в европейском обществе, действующая везде: от супружеской жизни до сфер высокой политики. И не только европейская. Все народы, с которыми Европа контактировала до сих пор - от жителей Магриба до жителей Индии - относились к обману вполне «европейским» образом. А тут совершенно иное - и, следовательно, говорить о нормальности «дикарей» нет смысла. Разница была столь фундаментальна, что изначально европейцы не признавали за дикарями даже принадлежность к «роду человеческому». (Причем, речь идет не о внешних отличиях - как раз последние не являлись странными. Европа и до ВГО прекрасно знала и негров, и монголоидов.)
* * *
Впрочем, отношения европейцев с иными народами - это отдельная тема. Тут же следует заметить только, что данная разница проистекала из единственной, но базовой для человеческого общества основы. А именно - от того, что европеец привык жить в условиях, когда значительная часть жизни определялась из внешнего принуждения. А следовательно, ложь в этом мире - вполне рациональна и логична, более того, именно подобный аспект позволяет «низшим» слоям противостоять желанию «высших» полностью подчинить их своей власти. А для человека, живущего в обществе, где все действия осуществляются для своего блага (неважно, реального или иллюзорного) обман, понятное дело, не имеет смысла.
При этом, как уже не раз говорилось, данный аспект не означает, что общество первобытное - Рай, а люди в нем ангелы (хотя образ Рая и несет, в некотором смысле, воспоминания о доклассовом существовании). Подобный тип обществ имеет огромное количество недостатков, в том числе и фундаментальных - например, крайне низкую степень гибкости и сложность с производством новых смыслов и идей. А главное - невозможность концентрации сил на чем-то, отличающемся от обыденной жизни (например, на военном деле и ирригационном строительстве).Именно поэтому данный тип обществ повсеместно - от периода первых государств до эпохи ВГО - проигрывал любым столкновениям с обществом классовым.
Однако, как говорилось уже не раз, подобное отношение являлось лишь следствием определенного уровня развития общества. Пока наличие классового деления давало неоспоримые преимущества в развитии производительных сил - оно оставалось господствующим, несмотря на огромное количество недостатков (о которых так же говорилось в предыдущих частях). Именно поэтому, несмотря на огромное количество попыток построить «общество равенства» (самая известная - раннехристианская община), отойти от классового разделения не удавалось никому. До определенного момента - когда развитие общества подошло к такому пределу, что преимущества указанного деления перестали играть значимую роль.
* * *
Этот момент был описан в предыдущей части, так что подробно расписывать тут его не буду. Перейду к самому интересному, на мой взгляд, моменту в этой ситуации. Как уже сказано выше, поведение человека классового общества во многом определяется воздействиями «внешних ограничений» - они же инструмент принуждения низших классов высшими. Связанность этих «ограничений» со структурой классового общества так же очевидна (возможно, этот вопрос требует отдельного разбора, пока же могу сослаться на книгу Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства). И, следовательно, в условиях, когда наблюдается демонтаж или, хотя бы, ослабление элементов классового общества, то данные «ограничения» так же ослабевают. Да, само государство - как механизм подавления - остается, причем даже в СССР. Однако при этом репрессивное давление его на «низшие слои» существенно падает, и на «первый план» выходят социальные функции (пособия, медицина, образование), которые ранее вообще не входили в круг государственных обязанностей.
Про СССР в данном контексте надо говорить отдельно. Можно только отметить, что высокий уровень репрессивного давления в «раннесоветский период» объяснялся «экстремальностью обстановки»: происходила структурная перестройка общества (можно сказать даже, что «холодная гражданская война»), а затем - страна находилась фактически на военном положении (неотвратимость Второй Мировой войны была ясна с начала 1930 гг.). Но уже в 1950 годах уровень репрессивности значительно упал, а к 1960 годам оказался ниже, чем в иных развитых странах. И это при том, что именно на данное время (1950-1960 гг.) пришелся пик урбанизации - т.е. ломки традиционных отношений, который всегда ведет к повышению преступности. Однако количество судимостей при этом падало. Разумеется, можно сказать, что изменялось не столько «давление» - изменилось отношение общества к преступности, как таковой- но подобное утверждение будет выражением того же явления.
Но, как было сказано выше, СССР требует отдельного разговора. Пока же можно сказать только то, что точно такие же процессы - только менее выраженные - происходили во всех «развитых странах». Вероятность попасть в тюрьму, скажем, у европейца начала XX века была много выше, нежели у европейца послевоенного времени. И это не говоря про откровенно «классовые» проявления государственного давления, вроде борьбы с рабочим движением или подавления массовых выступлений. Тут изменение разительное - расстрел рабочих, как норма в довоенное время (этим «баловался», скажем, тот же Форд) - и стремление обойтись минимальными жертвами в 1960-1970 годах.
Впрочем, помимо откровенного «физического» насилия не меньшее значение имело и снятие «насилия психологического». Например, вплоть до 1950 годах значительная часть личной жизни жителей развитых стран определялась нормами религии. Причем, религии скорее «репрессивной», нежели «искренней» - поскольку важно было именно соблюдение религиозных норм, а не «вера в Христа», как таковая. В этих условиях инструментом «принуждения к вере» служила не особая «любовь к Богу», и даже не страх перед Адом - а опасение репрессивного воздействия «в этом свете». Для детей таковым являлся страх быть наказанным родителями, для взрослых - как минимум, страх перед остракизмом, но чаще всего - опасение прямых государственных репрессий. И вот подобной «верой» определялась, например, такая важнейшая общественная подсистема, как семья. Собственно, семейных отношений (в узком смысле) не существовало - данная общественная подсистема на 99% существовала как раз за счет религиозных и имущественных связей.
* * *
Однако снятие «внешних ограничений», помимо совершенно понятных плюсов, имело и один минус. Как уже было сказано в первой части, обществу с самого начала требуется некий механизм согласования внутренних подсистем. В обществе доклассовом этим механизмом выступает культура - т.е., особая совокупность моделей и отображений реальности. Именно через культуру - мифологию, традиции - осуществляется превращение общества в единую систему. В обществе же классовом подобные задачи, во многом, передаются системе принуждения. Разумеется, как сказано выше, элементы «доклассового механизма» остаются, однако всю полноту согласования они осуществлять не могут. В результате возникают вполне реальные проблемы.
Первоначально, конечно, это малозаметно - все идет «по инерции», рассогласование подсистем еще минимально. Но рано или поздно, наступает период, когда эта инерция заканчивается. Выше было сказано, что в классовом обществе ложь и обман выступают более чем естественными явлениями - так как в бесконечной «войне классов» («высшие» хотят больше взять, «низшие» хотят меньше отдать) это самое логичное «оружие». Однако, как я уже не раз говорил, обман представляет собой всего-лишь «подмножество» широкого множества «стратегий поведения», которые можно обозначить как «использование общего в личных целях».
Данная стратегия проникает «на все этажи» общественной пирамиды, охватывая и «чернь», и «знать». Однако «внизу» она еще хоть как-то уравновешивается «остатками» доклассовой культуры (разложение общины завершается лишь в Новое Время), а главное - «чернь» сама по себе находится в состоянии подавления высшими классами, ограничивающими проявления собственно «личных стратегий». Зато «вверху» желание «решать свои проблемы за общий счет» является нормой. Я несколько раз разбирал это явление, поэтому подробно рассматривать его не буду. Отмечу только, что подобная ситуация неизбежна, и все попытки «оздоровить элиту», как правило, давали лишь кратковременный эффект. А разложение элит для любого классового общества - вещь неизбежная, причем, чем богаче и сложнее последнее - тем быстрее наступает данный процесс.
Однако, как уже сказано, это характерно для «полноценного» классового общества. В условиях, когда давление «закона» пропадает, подобный процесс развивается уже во всем обществе в целом. Данное явление мы можем наблюдать, например, в виде «разрушения института традиционной семьи», о котором так любят говорить в последнее время. «Традиционная семья», как уже сказано выше - один из базисов классового общества, причем, имеющий прямое экономическое значение. Именно поэтому поддержание этого элемента осуществлялась достаточно «массировано» - помимо прямого государственного давления шло не менее массированное давление религии. (Причем, не только христианства - любые религии в качестве одной из базовых целей имеют именно урегулирование основ брака).
Именно поэтому падение давления на семью привело к тому, что люди оказались в некотором «вакууме» - попытка соблюдать «старые нормы» без участия репрессивного механизма оказалось очень тяжело - «участники» брачных отношений имеют, как легко понять, ряд противоречивых интересов. «Механизма согласования» же для них не существует - поскольку тысячи лет он был банально не нужен (излишен). В результате супругам ничего не остается, как попытаться выстраивать их «на лету», что, с учетом «коммуникационной проблемы» современного общества (о которой я так же писал), сделать очень тяжело. В итоге - современная семья представляет собой странное явление: попытки «эмуляции» семьи традиционной - с «эмуляцией» же религиозной морали - сочетаются с попытками выстроить отношения на иных принципах. Получается - что абсолютно логично - крайне плохо.
* * *
Впрочем, разбирать проблемы современной семьи надо отдельно (поскольку тема сложное, и неизвестно еще, можно ли вообще «перетащить» семью, как таковую, в условия «неотчужденного общества»). Однако эти проблемы выступают прекрасным примером того, как неоднозначно проявляется снижение уровня принуждения и, как может показаться, абсолютно положительные процессы увеличение свободы. Однако данный пример - еще достаточно безобидный (хотя многие и считают, что разрушение семьи - серьезная проблема). На самом деле, широкое распространение «ультраэгоистической» стратегии создает самые серьезные проблемы во всех сферах общества. Я уже неоднократно обращался к данной теме - однако кратко скажу и на этот раз. «Мягкое» общество, при всех своих преимуществах, означает то, что люди, следующие деструктивным стратегиям, оказываются в абсолютном выигрыше. Во-первых, как уже сказано, их действия полностью лишаются блокировки со стороны закона (даже в случае представителей элит, которые, конечно, и раньше были достаточно свободны от государственного подавления, но теперь эта свобода стала полной). А во-вторых, изменение структуры общества приводит и к разрушению «культурных» механизмов согласования общественных подсистем, сохранившихся от доклассового времени.
Дело в том, что существование последних обеспечивается, во многом, стремлением иметь хоть какое-то сопротивление действию государственной машины - а значит, когда таковое падает, то сохранение их теряет смысл. Сохранять «общинные» обычаи становится просто невыгодно - и в послевоенное время они полностью сходят на нет, даже в сельской местности (речь идет, конечно, о развитых странах). Кроме того, резкое усиление прогресса во всех сферах, связанное с «тенью СССР», о чем говорилось во второй части, приводит к резкому же усилению перестройки общества, уничтожающей те сферы, в которых существовало подобные «доклассовые» механизмы (вроде сельской общины).
В итоге - «деструкторы» оказываются полностью лишены сопротивления. Причем, понятное дело, в максимальном выигрыше они оказываются там, где общественные изменения произошли в максимальной степени. Именно поэтому как раз в бывшем СССР произошла победа той категории людей, которых я называю «утилизаторами». Т.е. лиц, не только приверженных исключительно своим интересам, но и ни на грамм не признающих интересы общественные, готовые ради своей выгоды «на копейку» уничтожить общих благ «на миллион». Можно сказать, что «утилизаторство» - как высшее проявление «стратегий хаоса» - плата за то, что общество не нашло эффективных механизмов блокирования деструкции. Т.е., за отсутствие того самого эффективного механизма согласования общественных подсистем, о котором говорилось с самого начала.
И тут мы возвращаемся к тому, от чего начали. Изначально человеческое общество стало возможным благодаря появлению культура. Именно она смогла «связать» в одно целом требуемые общественные подсистемы, таковые, как загонная охота, кулинарная обработка мяса и правила полового поведения. И т.д., и т.п. Однако, по мере развития общества данная система «отошла в тень» перед более совершенной - на то время - организацией классового общества. Однако диалектический характер общественной эволюции означает, что подобное положение рано или поздно, но должно смениться на противоположное. А именно - то, что на определенном уровне развития эффективность «доклассового» «культурного» механизма «балансировки» станет выше, нежели эффективность «классового».
Этот момент наступил в середине XX века, когда «тень СССР» привела к невиданной до сих пор «гуманизации» общества, к снижению уровня государственного принуждения. Однако отсутствие понимания проблемы, связанное с наличием указанной выше инерции, привело к тому, что выработка «нерепрессивного» механизма «балансировки» не была совершена. Более того, данная задача не осознавалась. Как актуальная, поскольку подавление «деструктивных стратегий» полагалась на такие «инструменты» классового общества, как «совесть» и «нравственность». Которые рассматривались, как примордиальные и неизменные для всех исторических эпох и условий.
* * *
Результат подобного упущения оказался катастрофичен. И так малоустойчивое общество периода «длинной революции», находящееся в состоянии перехода от одной формации к другой, оказалось лишено «балансира». Сильнее всего данная особенность проявилась в СССР, как социуме, дальше всех продвинувшегося по направлении «бесклассовости». Именно тут «вырос «целый «слой» «деструкторов» - утилизаторов, готовых «сжечь» бесконечное количество общих «домов», чтобы приготовить себе персональную «яичницу». Однако, только постсоветским пространством данная проблема не исчерпывается. Разумеется, таких откровенных «ультраэгоистов», как на постсоветском пространстве, нигде больше нет. Однако уровень применяемости «деструктивных стратегий» в последнее время катастрофически возрастает.
Впрочем, эту «деструкцию» можно так же рассматривать в контексте «длинной мировой Революции», признавая ее следствием «суперкризиса» капитализма. В конце концов, она означает не что-нибудь, а невозможность существования стабильного капиталистического современного режима - т.е., «работает на руку» переходу к новому обществу. Однако данная проблема ставит перед силами, стремящимися к этому переходу, важнейшую задачу: создать механизм формирования такого культурного строя, который мог бы выступить «балансиром» разнородных общественных подсистем. Разумеется, полного аналога «культуры древних», с ее господством мифологии и стихийным образованием тут быть не может - данная система должна обладать, как минимум, гибкостью «системы принуждения» классового общества (а еще лучше - превосходить ее).
То есть, речь должна вестись об выработки особого метода «проектирования этики». Вместе с решением «коммуникационной проблемы» данная задача выступает базисом для будущего общества.