Контрреволюция в СССР. Продолжение
В прошлом посте была показана опасность контрреволюционных действий, вытекающих из самой природы революции. Согласно которой устранение наиболее резких противоречий «прежнего режима» - то есть, тот самый момент, который, по существу, и является главной целью революции - неизбежно ведет к сокращению числа ее сторонников. (Поскольку, получив указанное устранение, они теряют потребность в поддержке революционных сил.) Скажем, для Октябрьской революции 1917 года - а, по существу, и для все Революции 1917, начиная с Февраля - ключевыми вопросами были вопросы о земле и о мире. Поэтому, получив по «Декрету о земле» право бесплатного пользования земельными ресурсами, а по Брестскому миру - возможность вернуться домой, крестьяне снизили поддержку большевиков. Более того - определенная их часть (в виде представителей «казачьего юга») перешла в контрреволюционный лагерь. (И только очевидная деструктивность Белых не позволила этому процессу распространиться на более широкие круги населения - а затем и вызвала «обратный переход» своих сторонников на сторону Революции.)
Ну, и самое главное: указанное свойство «революционного общества» - которым, по сути, и являлся СССР - оставалось актуальным вплоть до самой его гибели. То есть - до 1991 года, когда указанная контрреволюция все же смогла охватить большую часть советского населения, после чего победа ее стала неизбежной. С точки зрения социальной динамики этот момент еще раз показает тот факт, что советское общество оставалось до самого конца переходным. (Т.е., не могущем существовать в стационарном состоянии, что, в свою очередь, было связано с наличием в нем противоречивых подсистем, относящихся к различным историческим эпохам.) И значит - неизбежно требующем поддержания «динамического равновесия», т.е., необходимости постоянного устранения проблем, созданных на предыдущей итерации устранения проблем.
* * *
Ничего сложного тут, кстати, нет - вплоть до 1960 годов с данной задачей вполне справлялись. Но после указанного времени, перейдя к т.н. «развитому социализму», советские люди уверились в том, что они «вышли на плато», и могут теперь «расслабиться». (Прежде всего, это касается руководства - но не только.) Что и стало, в конечном итоге, началом конца страны. Но было ли это положение неустранимым? В том смысле, что действительно ли утрата расположения пролетариата - в смысле, самых широких масс советского народа - к Советской же власти, которое началось еще в конце 1960 годов, а в 1980 стала для СССР фатальным, обязательно должна была случиться? Как не удивительно, но на этот вопрос можно ответить и «да», и «нет».
«Да» потому, что рабочий класс - к которому к 1960 годам можно было отнести большую часть советского населения, включая работников сельхозпредприятий - действительно в указанное время получил практически все блага, о которых мог мечтать в приснопамятном 1917 году. Начиная с четких ограничений рабочего времени и заканчивая бесплатным комфортабельным жильем. Собственно, если бы красногвардейцы того времени увидели бы новые советские города, заполненные трудовым народом - одетым не в обноски, а в костюмы, светлые квартиры, в которых даже мысли не возникало о туберкулезе - биче пролетариата дореволюционного времени - увидели бы школы, детские сады, больницы, библиотеки, спорткомплексы, ну и т.д. и т.п., то они бы подумали, что коммунизм действительно построен. Ведь именно так из 1910 годов представлялось общество будущего.
Еще раз: к 1960 году абсолютно все поставленные перед Революцией задачи были решены. Советский человек 1960 года был сыт, обут, одет, имел крышу над головой, возможность лечения для больных, обучения для детей, а главное - обладал уверенностью в полной гарантированности всего этого. (В смысле отсутствия безработицы, экономических кризисов, войн и прочих неприятностей, которые постоянно преследовали рабочего в «классическом» капиталистическом обществе.) На этом фоне появление пресловутой «аномии» - т.е., снижения интереса к общественному - было неизбежным. Однако, с другой стороны, удовлетворение указанного «первого круга потребностей» вовсе не означала тупика. В том смысле, что он - этот самый круг - неизбежно становился основанием для следующего витка. Того, где большее значение приобретают совершенно иные потребности - например, в плане своей самореализации, в плане неотчужденности, немонотонности работы. В общем, то, что, по существу и соответствует коммунизму, как типу общественного устройства.
* * *
Поэтому так же можно сказать «нет». В том смысле, что возможность придания новой ценности существующему государственному устройству в реальности была. Вот только для реализации этой возможности потребовалось бы совершить довольно рискованное действо - в смысле, попытаться «оторваться» от ставших привычными индустриальных представлений. Поскольку в их рамках реализовать указанную самореализацию, неотчужденность или немонотонность было невозможно. (По технологическим причинам.) Скорее тут наоборот - с ростом технологического совершенства росло и отчуждение - и если в 1920-1930, да и в 1950 годы рабочие на заводах еще могли выступать «самодостаточной величиной», имеющей свое мнение и ценность, то с переходом к конвейерному производству с высоким уровнем разделения труда их роль стала все больше сводиться к пресловутой «функции».
То есть - чем сильнее совершенствовался производственный механизм, чем дешевле выходило отдельное изделие, тем более отчуждался труд. Правда, не везде - как уже не раз говорилось, в наиболее передовых областях производства «приходилось» жертвовать формальной эффективностью в пользу менее отчужденной системы, поскольку иначе вообще сложно было бы заниматься подобными вещами. (По причине крайне высокой стоимости «высокоотчужденных систем».) Поэтому там возникало определенные «очаги» нового общества - тот самый «мир Понедельника», который, как уже не раз говорилось, оказывался лишенным описанной выше «аномии». Но эти самые «очаги» занимали незначительное место в общей массе производства, а в основном шел описанный выше процесс роста отчуждения.
На этом фоне произошедшее со страной выглядит неудивительным. В том смысле, что попытка «навечно законсервировать» состояние «золотых 1960» - чем, по сути, и выступал пресловутый «застой» - неизбежно должна была привести к указанной уже потере значимости имеющегося состояния, к росту пьянства, к возрастанию ценностей «утилизаторских стратегий». В общем, к победе контрреволюции. И никакие стремления по «повышению сознательности масс», по росту «коммунистической пропаганды» - в общем, то, чем пытались «лечить» указанную аномию - помешать этому не могло. Как не могло помешать и феноменальное раздувание пресловутой КПСС до 20 млн. членов. (Скорее наоборот - способствовали указанному процессу.) Ну, а когда спохватились - в том смысле, когда в начале 1980 годов вдруг поняли, что подавляющей части страны никакая Советская власть не нужна - то было уже поздно. Поэтому все попытки вновь «оживить» советское общество - начиная с попыток развития гибкого автоматизированного производства и ставкой на компьютеризацию общества, и заканчивая пресловутыми «центрами НТТМ» и даже антиалкогольной кампанией - помешать падению оказались неспособны. Скорее наоборот…
* * *
Поскольку, как уже говорилось не один раз, общественные процессы протекают по вполне определенным законам. Согласно которым изменить состояние социума в «произвольное время» невозможно. (Впрочем, как и любой иной сложной системы - скажем, живого организма. Убив которые невозможно вернуть его обратно к жизни - как бы этого не хотелось.) Так и со страной: допустив - по «экономическим», а точнее, «узкопроизводственным» причинам (высокая «единичная эффективность» массового производства) - кардинально неверный шаг, назад, «к коммунизму» его было уже не вернуть. Тем более, после почти двух десятилетий обратного движения. Правда, тут стоит сказать, что тогда - т.е., в 1960 годы - опасность подобного решения была крайне неочевидной, особенно, если пытаться мыслить в рамках «традиционной» государственной парадигмы. (Созданной для «стационарных» государств.) Ожидать же победы диалектического мышления в той обстановке было крайне сложно.
Однако это не значит, что подобный поворот был полностью невозможен. И, что самое главное, это значит, что подобное поведение -переход к диалектической парадигме - является жизненно необходимыми в будущих случаях подобных проблем. Впрочем, об этом надо говорить уже отдельно. Как отдельно надо говорить и о том, что даже существующий сейчас мир продолжает оставаться нестационарным -т.е., даже указанная победа контрреволюции в реальности не окончательная. А значит - все может еще кардинальным и довольно неожиданным образом…
Ну, и самое главное: указанное свойство «революционного общества» - которым, по сути, и являлся СССР - оставалось актуальным вплоть до самой его гибели. То есть - до 1991 года, когда указанная контрреволюция все же смогла охватить большую часть советского населения, после чего победа ее стала неизбежной. С точки зрения социальной динамики этот момент еще раз показает тот факт, что советское общество оставалось до самого конца переходным. (Т.е., не могущем существовать в стационарном состоянии, что, в свою очередь, было связано с наличием в нем противоречивых подсистем, относящихся к различным историческим эпохам.) И значит - неизбежно требующем поддержания «динамического равновесия», т.е., необходимости постоянного устранения проблем, созданных на предыдущей итерации устранения проблем.
* * *
Ничего сложного тут, кстати, нет - вплоть до 1960 годов с данной задачей вполне справлялись. Но после указанного времени, перейдя к т.н. «развитому социализму», советские люди уверились в том, что они «вышли на плато», и могут теперь «расслабиться». (Прежде всего, это касается руководства - но не только.) Что и стало, в конечном итоге, началом конца страны. Но было ли это положение неустранимым? В том смысле, что действительно ли утрата расположения пролетариата - в смысле, самых широких масс советского народа - к Советской же власти, которое началось еще в конце 1960 годов, а в 1980 стала для СССР фатальным, обязательно должна была случиться? Как не удивительно, но на этот вопрос можно ответить и «да», и «нет».
«Да» потому, что рабочий класс - к которому к 1960 годам можно было отнести большую часть советского населения, включая работников сельхозпредприятий - действительно в указанное время получил практически все блага, о которых мог мечтать в приснопамятном 1917 году. Начиная с четких ограничений рабочего времени и заканчивая бесплатным комфортабельным жильем. Собственно, если бы красногвардейцы того времени увидели бы новые советские города, заполненные трудовым народом - одетым не в обноски, а в костюмы, светлые квартиры, в которых даже мысли не возникало о туберкулезе - биче пролетариата дореволюционного времени - увидели бы школы, детские сады, больницы, библиотеки, спорткомплексы, ну и т.д. и т.п., то они бы подумали, что коммунизм действительно построен. Ведь именно так из 1910 годов представлялось общество будущего.
Еще раз: к 1960 году абсолютно все поставленные перед Революцией задачи были решены. Советский человек 1960 года был сыт, обут, одет, имел крышу над головой, возможность лечения для больных, обучения для детей, а главное - обладал уверенностью в полной гарантированности всего этого. (В смысле отсутствия безработицы, экономических кризисов, войн и прочих неприятностей, которые постоянно преследовали рабочего в «классическом» капиталистическом обществе.) На этом фоне появление пресловутой «аномии» - т.е., снижения интереса к общественному - было неизбежным. Однако, с другой стороны, удовлетворение указанного «первого круга потребностей» вовсе не означала тупика. В том смысле, что он - этот самый круг - неизбежно становился основанием для следующего витка. Того, где большее значение приобретают совершенно иные потребности - например, в плане своей самореализации, в плане неотчужденности, немонотонности работы. В общем, то, что, по существу и соответствует коммунизму, как типу общественного устройства.
* * *
Поэтому так же можно сказать «нет». В том смысле, что возможность придания новой ценности существующему государственному устройству в реальности была. Вот только для реализации этой возможности потребовалось бы совершить довольно рискованное действо - в смысле, попытаться «оторваться» от ставших привычными индустриальных представлений. Поскольку в их рамках реализовать указанную самореализацию, неотчужденность или немонотонность было невозможно. (По технологическим причинам.) Скорее тут наоборот - с ростом технологического совершенства росло и отчуждение - и если в 1920-1930, да и в 1950 годы рабочие на заводах еще могли выступать «самодостаточной величиной», имеющей свое мнение и ценность, то с переходом к конвейерному производству с высоким уровнем разделения труда их роль стала все больше сводиться к пресловутой «функции».
То есть - чем сильнее совершенствовался производственный механизм, чем дешевле выходило отдельное изделие, тем более отчуждался труд. Правда, не везде - как уже не раз говорилось, в наиболее передовых областях производства «приходилось» жертвовать формальной эффективностью в пользу менее отчужденной системы, поскольку иначе вообще сложно было бы заниматься подобными вещами. (По причине крайне высокой стоимости «высокоотчужденных систем».) Поэтому там возникало определенные «очаги» нового общества - тот самый «мир Понедельника», который, как уже не раз говорилось, оказывался лишенным описанной выше «аномии». Но эти самые «очаги» занимали незначительное место в общей массе производства, а в основном шел описанный выше процесс роста отчуждения.
На этом фоне произошедшее со страной выглядит неудивительным. В том смысле, что попытка «навечно законсервировать» состояние «золотых 1960» - чем, по сути, и выступал пресловутый «застой» - неизбежно должна была привести к указанной уже потере значимости имеющегося состояния, к росту пьянства, к возрастанию ценностей «утилизаторских стратегий». В общем, к победе контрреволюции. И никакие стремления по «повышению сознательности масс», по росту «коммунистической пропаганды» - в общем, то, чем пытались «лечить» указанную аномию - помешать этому не могло. Как не могло помешать и феноменальное раздувание пресловутой КПСС до 20 млн. членов. (Скорее наоборот - способствовали указанному процессу.) Ну, а когда спохватились - в том смысле, когда в начале 1980 годов вдруг поняли, что подавляющей части страны никакая Советская власть не нужна - то было уже поздно. Поэтому все попытки вновь «оживить» советское общество - начиная с попыток развития гибкого автоматизированного производства и ставкой на компьютеризацию общества, и заканчивая пресловутыми «центрами НТТМ» и даже антиалкогольной кампанией - помешать падению оказались неспособны. Скорее наоборот…
* * *
Поскольку, как уже говорилось не один раз, общественные процессы протекают по вполне определенным законам. Согласно которым изменить состояние социума в «произвольное время» невозможно. (Впрочем, как и любой иной сложной системы - скажем, живого организма. Убив которые невозможно вернуть его обратно к жизни - как бы этого не хотелось.) Так и со страной: допустив - по «экономическим», а точнее, «узкопроизводственным» причинам (высокая «единичная эффективность» массового производства) - кардинально неверный шаг, назад, «к коммунизму» его было уже не вернуть. Тем более, после почти двух десятилетий обратного движения. Правда, тут стоит сказать, что тогда - т.е., в 1960 годы - опасность подобного решения была крайне неочевидной, особенно, если пытаться мыслить в рамках «традиционной» государственной парадигмы. (Созданной для «стационарных» государств.) Ожидать же победы диалектического мышления в той обстановке было крайне сложно.
Однако это не значит, что подобный поворот был полностью невозможен. И, что самое главное, это значит, что подобное поведение -переход к диалектической парадигме - является жизненно необходимыми в будущих случаях подобных проблем. Впрочем, об этом надо говорить уже отдельно. Как отдельно надо говорить и о том, что даже существующий сейчас мир продолжает оставаться нестационарным -т.е., даже указанная победа контрреволюции в реальности не окончательная. А значит - все может еще кардинальным и довольно неожиданным образом…