Часть третья. Начало арктического рейса "России"
17 сентября
Момент, когда "Россия", дрогнув, отошла от причала, я пропустила. Выскочила на палубу уже тогда, когда первые метры были преодолены, все отмахали остающимся на большой земле, и большое тело ледокола начало потихоньку, метр за метром, разворачиваться к выходу из Кольского залива. Еще раньше два крошечных (по сравнению с атомоходом) шустрых буксирчика подошли к "России" и уперлись ей в правый бок - один ближе к корме, второй к баку. Традиционно ни один отход и заход крупного судна без них не обходится. "А то ведь и причал протаранить можем", - смущенно говорят ледокольщики. Эдакую силищу и громадину не толкать надо, а сдерживать и аккуратно направлять - с чем малыши, обвешанные со всех сторон автомобильными покрышками, успешно справляются уже много-много лет.
Погода на отходе не порадовала совсем. Зарядил довольно занудный и очень холодный дождь, да еще и с промозглым ветром. Тучи-оборванки бежали по небу быстрой чередой, небо нахмурилось и опустилось совсем низко. Видно было, как голова Алеши, стоящего на своей извечной сопке, плавает в тумане. Здания на далеких берегах совсем посерели, отодвинулись вдаль. Я с самого утра бегала по палубам, пряча фотоаппарат от дождя под шарфом, а потом неожиданно для самой себя разжилась большими "ледокольными" перчатками у задумчивого и медлительного мастера-электрика Влада, который вынес мне их, не говоря ни слова, и только потом, печально глядя на меня, сказал - "замерзнете ведь совсем..." Мы с ним разговорились, когда он тоже вышел посмотреть на буксиры.
Перчатки и вправду пригодились. Верно служили мне весь рейс. Они и сейчас со мной - порядком истертые об релинги, но такие теплые и так знакомо пахнущие ледоколом...
Забравшись на верхнюю палубу (которая является потолком на капитанском мостике), принялась диктовать свою первую новость об отходе ледокола.
И тут "Россия" загудела.
Мне до сих пор странно, что я не оглохла от этих сочных, густых, басовитых, сметающих все на своем пути, гудков. Кажется, их было четыре. От них все внутри, от мышц до костного мозга, вибрировало и натягивалось как струна. Небольшое черное жерло тифона (гудка) находилось прямо над тем местом, где я в тот момент стояла. Хорошо еще, что расположено оно на приличной высоте.
Проплыл мимо нас красавец-"Вайгач" в доке, с не до конца покрашенным белоснежным боком, прошли старшины атомного ледокольного флота, поставленные на вечный прикол, - "Арктика" и "Сибирь". Остались позади их рогатые высокие мачты и маленькие суда техобслуживания, плавтехбазы - знаменитая "Лотта", "Серебрянка"...
Мы долго стояли с Владом наверху, претерпевая дождь и ветер, он отстегнул мне капюшон от своей форменной росатомфлотовской куртки, а сам стоял, спрятав бороду в большой воротник, и рассказывал про свою семью. Постепенно таяли берега за бортами "России", превращались в неясные серые тени, и только теперь приходило ошалелое понимание - я действительно ухожу в море на атомном ледоколе, и уже никто не сможет меня остановить.
Влад завел меня и на мостик, но тут же пробормотав "пошли, мы здесь мешаем", быстро ретировался. Я, впервые ступив на мостик атомного ледокола "Россия" примерно секунд на 40, испарилась вслед за ним. И сейчас не могу вспоминать этот эпизод без смеха.
Когда к борту "России" прилепился лоцманский катерок, по-прежнему шел дождь, да и качать начало ощутимо, поэтому снимать я не вышла.
"Еще не поздно уехать обратно на берег вместе с лоцманом", - пошутил кто-то из матросни, вызвав взрыв смеха.
"Не для того сюда рвалась", - парировала с улыбкой, морщась, однако, от приступов легкой дурноты.
Моя акклиматизация только началась, поэтому совладать с морской болезнью могло помочь только общение. Ни на обед, ни на ужин я не пошла, зато в пятом часу осмелилась снова подняться на мостик и угадала как раз на старпомовскую вахту.
Попросила добро на вход как и положено; Василий Геннадьевич, даже не повернув головы, буркнул что-то вроде "разрешаю".
Не помню, с чего конкретно начался наш разговор, но в итоге мы проговорили часа полтора. Я сумела зафиксировать себя в одном положении, чтобы не слишком страдать от качки, и отвлеклась на беседу. Говорили мы обо всем: о городах, в которых живем, о работе, которую делаем, о ледоколах и их будущем, о заводах, у которых будущего практически нет. Рассказала про дела на Балтийском заводе, который судится из-за ПАТЭС. Судоводители только головами качали.
Незаметно разошлись тучи, выглянуло низкое оранжевое солнышко, и засверкали на гребнях волн белоснежные пенные барашки - повсюду, насколько хватало глаз. Видно было, что Баренцево постепенно успокаивается, решив, видно, на сей раз помиловать салаг на борту "России".
Потом пришел капитан, мы долго смотрели друг на друга, он поздоровался, я ответила и быстро ретировалась с мостика, поскольку при Спирине особо не побалакаешь - подсказывало неведомое чутье.
18 сентября
В три часа ночи я проснулась от довольно сильной и упругой качки и стучания в равные промежутки времени. Оказалось, что мешающий сну звук издавал складной стул, прислоненный к стене и ерзавший то туда, то сюда.
Победив непрошеного нарушителя спокойствия и уперев его в огромную гирю, стоявшую в углу, я отдернула занавесь иллюминатора и ахнула: прямо в мою каюту заглядывала половина луны, висевшая над черным морем среди россыпи звезд. На ртутной поверхности воды вдаль убегала лунная дорога - гораздо шире солнечной, настоящая светлая река. Это были мириады частиц серебра, расплавленного в морской, почерневшей от ночи, воде.
Кое-как одевшись, перебегая от стенки к шкафу и обратно, упершись лбом в дверь и с трудом завязав шнурки на ботинках, я осторожно прокралась из своей каюты на палубу. Свалиться за борт особо не боялась, а вот того, что не успею, и луну проглотит тьма, опасалась сильно.
Ночь и луна заливали все пространство вокруг, смешивались с бесконечными волнами, и ледокол мерно шел все вперед и вперед, слабо освещенный парой носовых огней и палубной подсветкой по обоим бортам. Это был настоящий Космос - и мы были в нем одиноки и малы. На луну то и дело набегали легкие облака, и она задумчиво прятала свой обмыленный край. Нос ледокола с розой ветров указывал прямо на ковш Большой медведицы. Плавно волновались тяжкие воды, потерявшие сон, и ветер ходил по ним в странном сумеречном мире. Ветер иногда зацеплялся за мачты атомохода и гудел, посвистывал. Так, наверное, много веков назад он запутывался и в снастях тех редких кораблей, которые отваживались ходить по суровым северным морям.
Эта первая лунная ночь в открытом северном море будет долго сопровождать меня в воспоминаниях на берегу.
09.35, утро 18 сентября
Обмылок луны постепенно тает в полинявшем небе, по горизонту далеко-далеко крадутся сизые облака, и множество чаек, как будто вынырнувших из моря, упорно следуют за ледоколом. «Россию» чуть покачивает, она мерно и плавно движется в волнах, будто огромный красный кит, и несет на своей спине букашек-людей и их технику. Своим мощным телом ледокол наваливается на подкатывающие темные волны, и они с шумом и шипением вспениваются, кипят, расходясь огромными зеленоватыми и белыми гребнями, окатывая скулы и палубы атомохода тучей брызг. Сейчас море успокоилось и уже не так энергично бросает волны под ледокол. Он все равно давит их без труда, оставляя после себя широченный кильватерный след, над которым скользят чайки в поисках зазевавшейся и всплывшей рыбы.
Ледокол кажется пустым и покинутым: у всех либо вахты, либо отдых. Размеренная жизнь людей на атомоходе настолько устоялась и спрессовалась привычками и правилами за годы труда, что любое вмешательство извне сразу чувствуется как заноза. Обидно чувствовать себя абсолютно, в общем-то лишней и во многих случаях мешающей людям выполнять свою работу. Нас принимают очень приветливо, кормят, стараются все растолковать, но где-то в глубине сидит упорное чувство - мы лишь пришлецы, которых занесло на борт каким-то попутным ветром и скоро унесет дальше - ни следа не останется. А людям здесь дальше жить и работать практически одной семьей. Впрочем, след от нашего пребывания может остаться - как плохой, так и хороший. На «России» почти все помнят о том красавце, который побывал в каком-то рейсе 2009 года и потом выпустил чудовищную статью, в которой ровно все на пароходе были пьяными, жарили на баке шашлыки, хватали дневальных и буфетчиц за ляжки и рассуждали об импотенции, разгуливая в реакторном отсеке.
В жизни всегда есть место плохому, даже отвратительному. Когда сталкиваешься с этим, оно больно ранит, особенно если не ожидаешь подвоха. Но задача каждого человека - разобраться с этим злом по-своему, понять его причину, но никак не вытаскивать это плохое, не перетрясывать его как грязное белье. Понятно, что атомный ледокол - не рай земной. Это высокотехнологичное судно, и работа на нем часто муторная, трудная, очень ответственная. Но если НЕ ЛЮБИШЬ это дело, не понимаешь ничего, - тогда соваться опасно, можно дров наломать. Для журналиста задача вдвойне ответственная - не скатываться до восторженных воплей и приторного оханья, но и не прищучивать любые неприглядные житейские мелочи, не смаковать детали и подробности обыкновенного быта обычных людей, ведь их право на частную жизнь никто не отменял. А все написанное в прессе ледокольщики воспринимают ох как болезненно - ведь любая чушь может реально навредить их работе.
Но всегда есть и нечто большее - то, что все искупает, то, ради чего и стоит мучиться от качки, отвлекать капитана и его помощников на мостике во время вахты, по полгода добиваться разрешения попасть на ледокол и наконец уйти в рейс.
Ближе к вечеру была общесудовая и шлюпочная тревога - действо суматошное и в общем-то, очень забавное, если бы не его серьезная, подразумевающая трагедию, подоплека.
Тревожный звонок заливался по всему ледоколу, и невозмутимый густой малороссийский голос Сергея Юрьевича (чуть позже я уже безошибочно угадывала, кто из помощников говорит по громкой связи) объявил, что всем членам экспедиции и пассажирам следует собраться на Пяти углах.
Все были в оранжевых спасательных жилетах, похожих на недоделанные матрасы, неповоротливые, как коровы. Долго думала, взять ли с собой фотоаппарат, и все-таки взяла - тревога-то учебная. Тем не менее, даже пришлось пробежаться. Нас, пассажиров, и членов полярной экспедиции, учения ради быстро вывели на палубу второго мостика и загнали в тесную спасательную шлюпку на 88 человек, висевшую по правому борту "России". В это время с левого борта происходило то же самое действо с другой половиной экспедиции.
Чиф, в неожиданно мальчишеской кепочке и залихватски красных штанах, слегка утонувший в своем жилете, с рацией, важный как индюк, напутствовал нас, как правильно одевать жилет и садиться в шлюпку. Вот уж мороки было туда забираться в жилете, а потом вылезать, оббив фотоаппарат обо все углы! Во время нашего построения возле шлюпки с мостика даже вышел капитан - с мыльницей - и запечатлел все это безобразие.
Когда сели, Василий Геннадьевич велел посчитаться и потом рапортовал на мостик по рации:
- У меня все разместились, 37 человек. И одна женщина, - добавил он, спохватившись. Дружный мужской гогот стал ответом на это блестящее наблюдение.
По завершении тревоги едва отбилась от электриков, жаждавших моего общения, и пошла постоять на верхней палубе. В это же время «Россия» стала отрабатывать маневр «Человек за бортом». Не только зрелище, но и ощущения интересные - когда громадное сильное тело ледокола начинает неслышно разворачиваться на 180 градусов. Затем дается реверс, и ледокол вздрагивает всем корпусом, словно норовистая лошадь, и в несколько мгновений замедляет ход. Появляется легкий крен и снова разворот. А из-под борта вырывается вспененная вода - кипящая, словно молоко, которую поднимают мощные винты.
Матросы на «России» - очень веселые и приветливые люди - простые, разговорчивые, любящие пошутить. В основном, это уже видавшие виды опытные мужики, сменившие не один ледокол. Всего их на «России» - девять человек, и занимаются они, пожалуй, самой нелегкой работой. Все палубное хозяйство, все надстройки, швартовы, троса, все покрасочные, уборочные и нехитрые ремонтные работы - в их ведении. После учений они принялись намывать палубы из шланга, и я осталась вместе с ними - общаться и снимать.
Так с тех пор и повелось - очень часто проводила время вместе с ними на свежем воздухе, фотографируя, как они работают.
Боцман на «России» - Григорий Акимович, которого все зовут просто Акимыч. Здоровенный мужик в возрасте, с огромным грушевидным носом и вообще внушительными чертами лица. Когда улыбается, глаза у него сощуриваются до щелочек, обнажаются здоровенные крепкие зубы, а лицо становится добрым-добрым.
- Нам женское общество всегда приятно, - потеплевшим тоном сообщает он мне.
Все с интересом спрашивают, откуда я, что делаю, какое у меня издание..
- Если бы была качка, вы бы, наверное, лежали... - сочувственно говорит мне один из них, тезка старпома, Василий.
Когда узнают, что я питерская, радуются еще больше.
Затем спрашивают про замужество - "для порядку".
"Какой же муж выдержит, если жена неизвестно где на атомном ледоколе носится?" - смеюсь в ответ.
Славные они. Какие же славные простые люди, без всяких понтов.
***
Еще приблизительно два дня мы будем идти по чистой воде. А там уж и льды недалеко...
Момент, когда "Россия", дрогнув, отошла от причала, я пропустила. Выскочила на палубу уже тогда, когда первые метры были преодолены, все отмахали остающимся на большой земле, и большое тело ледокола начало потихоньку, метр за метром, разворачиваться к выходу из Кольского залива. Еще раньше два крошечных (по сравнению с атомоходом) шустрых буксирчика подошли к "России" и уперлись ей в правый бок - один ближе к корме, второй к баку. Традиционно ни один отход и заход крупного судна без них не обходится. "А то ведь и причал протаранить можем", - смущенно говорят ледокольщики. Эдакую силищу и громадину не толкать надо, а сдерживать и аккуратно направлять - с чем малыши, обвешанные со всех сторон автомобильными покрышками, успешно справляются уже много-много лет.
Погода на отходе не порадовала совсем. Зарядил довольно занудный и очень холодный дождь, да еще и с промозглым ветром. Тучи-оборванки бежали по небу быстрой чередой, небо нахмурилось и опустилось совсем низко. Видно было, как голова Алеши, стоящего на своей извечной сопке, плавает в тумане. Здания на далеких берегах совсем посерели, отодвинулись вдаль. Я с самого утра бегала по палубам, пряча фотоаппарат от дождя под шарфом, а потом неожиданно для самой себя разжилась большими "ледокольными" перчатками у задумчивого и медлительного мастера-электрика Влада, который вынес мне их, не говоря ни слова, и только потом, печально глядя на меня, сказал - "замерзнете ведь совсем..." Мы с ним разговорились, когда он тоже вышел посмотреть на буксиры.
Перчатки и вправду пригодились. Верно служили мне весь рейс. Они и сейчас со мной - порядком истертые об релинги, но такие теплые и так знакомо пахнущие ледоколом...
Забравшись на верхнюю палубу (которая является потолком на капитанском мостике), принялась диктовать свою первую новость об отходе ледокола.
И тут "Россия" загудела.
Мне до сих пор странно, что я не оглохла от этих сочных, густых, басовитых, сметающих все на своем пути, гудков. Кажется, их было четыре. От них все внутри, от мышц до костного мозга, вибрировало и натягивалось как струна. Небольшое черное жерло тифона (гудка) находилось прямо над тем местом, где я в тот момент стояла. Хорошо еще, что расположено оно на приличной высоте.
Проплыл мимо нас красавец-"Вайгач" в доке, с не до конца покрашенным белоснежным боком, прошли старшины атомного ледокольного флота, поставленные на вечный прикол, - "Арктика" и "Сибирь". Остались позади их рогатые высокие мачты и маленькие суда техобслуживания, плавтехбазы - знаменитая "Лотта", "Серебрянка"...
Мы долго стояли с Владом наверху, претерпевая дождь и ветер, он отстегнул мне капюшон от своей форменной росатомфлотовской куртки, а сам стоял, спрятав бороду в большой воротник, и рассказывал про свою семью. Постепенно таяли берега за бортами "России", превращались в неясные серые тени, и только теперь приходило ошалелое понимание - я действительно ухожу в море на атомном ледоколе, и уже никто не сможет меня остановить.
Влад завел меня и на мостик, но тут же пробормотав "пошли, мы здесь мешаем", быстро ретировался. Я, впервые ступив на мостик атомного ледокола "Россия" примерно секунд на 40, испарилась вслед за ним. И сейчас не могу вспоминать этот эпизод без смеха.
Когда к борту "России" прилепился лоцманский катерок, по-прежнему шел дождь, да и качать начало ощутимо, поэтому снимать я не вышла.
"Еще не поздно уехать обратно на берег вместе с лоцманом", - пошутил кто-то из матросни, вызвав взрыв смеха.
"Не для того сюда рвалась", - парировала с улыбкой, морщась, однако, от приступов легкой дурноты.
Моя акклиматизация только началась, поэтому совладать с морской болезнью могло помочь только общение. Ни на обед, ни на ужин я не пошла, зато в пятом часу осмелилась снова подняться на мостик и угадала как раз на старпомовскую вахту.
Попросила добро на вход как и положено; Василий Геннадьевич, даже не повернув головы, буркнул что-то вроде "разрешаю".
Не помню, с чего конкретно начался наш разговор, но в итоге мы проговорили часа полтора. Я сумела зафиксировать себя в одном положении, чтобы не слишком страдать от качки, и отвлеклась на беседу. Говорили мы обо всем: о городах, в которых живем, о работе, которую делаем, о ледоколах и их будущем, о заводах, у которых будущего практически нет. Рассказала про дела на Балтийском заводе, который судится из-за ПАТЭС. Судоводители только головами качали.
Незаметно разошлись тучи, выглянуло низкое оранжевое солнышко, и засверкали на гребнях волн белоснежные пенные барашки - повсюду, насколько хватало глаз. Видно было, что Баренцево постепенно успокаивается, решив, видно, на сей раз помиловать салаг на борту "России".
Потом пришел капитан, мы долго смотрели друг на друга, он поздоровался, я ответила и быстро ретировалась с мостика, поскольку при Спирине особо не побалакаешь - подсказывало неведомое чутье.
18 сентября
В три часа ночи я проснулась от довольно сильной и упругой качки и стучания в равные промежутки времени. Оказалось, что мешающий сну звук издавал складной стул, прислоненный к стене и ерзавший то туда, то сюда.
Победив непрошеного нарушителя спокойствия и уперев его в огромную гирю, стоявшую в углу, я отдернула занавесь иллюминатора и ахнула: прямо в мою каюту заглядывала половина луны, висевшая над черным морем среди россыпи звезд. На ртутной поверхности воды вдаль убегала лунная дорога - гораздо шире солнечной, настоящая светлая река. Это были мириады частиц серебра, расплавленного в морской, почерневшей от ночи, воде.
Кое-как одевшись, перебегая от стенки к шкафу и обратно, упершись лбом в дверь и с трудом завязав шнурки на ботинках, я осторожно прокралась из своей каюты на палубу. Свалиться за борт особо не боялась, а вот того, что не успею, и луну проглотит тьма, опасалась сильно.
Ночь и луна заливали все пространство вокруг, смешивались с бесконечными волнами, и ледокол мерно шел все вперед и вперед, слабо освещенный парой носовых огней и палубной подсветкой по обоим бортам. Это был настоящий Космос - и мы были в нем одиноки и малы. На луну то и дело набегали легкие облака, и она задумчиво прятала свой обмыленный край. Нос ледокола с розой ветров указывал прямо на ковш Большой медведицы. Плавно волновались тяжкие воды, потерявшие сон, и ветер ходил по ним в странном сумеречном мире. Ветер иногда зацеплялся за мачты атомохода и гудел, посвистывал. Так, наверное, много веков назад он запутывался и в снастях тех редких кораблей, которые отваживались ходить по суровым северным морям.
Эта первая лунная ночь в открытом северном море будет долго сопровождать меня в воспоминаниях на берегу.
09.35, утро 18 сентября
Обмылок луны постепенно тает в полинявшем небе, по горизонту далеко-далеко крадутся сизые облака, и множество чаек, как будто вынырнувших из моря, упорно следуют за ледоколом. «Россию» чуть покачивает, она мерно и плавно движется в волнах, будто огромный красный кит, и несет на своей спине букашек-людей и их технику. Своим мощным телом ледокол наваливается на подкатывающие темные волны, и они с шумом и шипением вспениваются, кипят, расходясь огромными зеленоватыми и белыми гребнями, окатывая скулы и палубы атомохода тучей брызг. Сейчас море успокоилось и уже не так энергично бросает волны под ледокол. Он все равно давит их без труда, оставляя после себя широченный кильватерный след, над которым скользят чайки в поисках зазевавшейся и всплывшей рыбы.
Ледокол кажется пустым и покинутым: у всех либо вахты, либо отдых. Размеренная жизнь людей на атомоходе настолько устоялась и спрессовалась привычками и правилами за годы труда, что любое вмешательство извне сразу чувствуется как заноза. Обидно чувствовать себя абсолютно, в общем-то лишней и во многих случаях мешающей людям выполнять свою работу. Нас принимают очень приветливо, кормят, стараются все растолковать, но где-то в глубине сидит упорное чувство - мы лишь пришлецы, которых занесло на борт каким-то попутным ветром и скоро унесет дальше - ни следа не останется. А людям здесь дальше жить и работать практически одной семьей. Впрочем, след от нашего пребывания может остаться - как плохой, так и хороший. На «России» почти все помнят о том красавце, который побывал в каком-то рейсе 2009 года и потом выпустил чудовищную статью, в которой ровно все на пароходе были пьяными, жарили на баке шашлыки, хватали дневальных и буфетчиц за ляжки и рассуждали об импотенции, разгуливая в реакторном отсеке.
В жизни всегда есть место плохому, даже отвратительному. Когда сталкиваешься с этим, оно больно ранит, особенно если не ожидаешь подвоха. Но задача каждого человека - разобраться с этим злом по-своему, понять его причину, но никак не вытаскивать это плохое, не перетрясывать его как грязное белье. Понятно, что атомный ледокол - не рай земной. Это высокотехнологичное судно, и работа на нем часто муторная, трудная, очень ответственная. Но если НЕ ЛЮБИШЬ это дело, не понимаешь ничего, - тогда соваться опасно, можно дров наломать. Для журналиста задача вдвойне ответственная - не скатываться до восторженных воплей и приторного оханья, но и не прищучивать любые неприглядные житейские мелочи, не смаковать детали и подробности обыкновенного быта обычных людей, ведь их право на частную жизнь никто не отменял. А все написанное в прессе ледокольщики воспринимают ох как болезненно - ведь любая чушь может реально навредить их работе.
Но всегда есть и нечто большее - то, что все искупает, то, ради чего и стоит мучиться от качки, отвлекать капитана и его помощников на мостике во время вахты, по полгода добиваться разрешения попасть на ледокол и наконец уйти в рейс.
Ближе к вечеру была общесудовая и шлюпочная тревога - действо суматошное и в общем-то, очень забавное, если бы не его серьезная, подразумевающая трагедию, подоплека.
Тревожный звонок заливался по всему ледоколу, и невозмутимый густой малороссийский голос Сергея Юрьевича (чуть позже я уже безошибочно угадывала, кто из помощников говорит по громкой связи) объявил, что всем членам экспедиции и пассажирам следует собраться на Пяти углах.
Все были в оранжевых спасательных жилетах, похожих на недоделанные матрасы, неповоротливые, как коровы. Долго думала, взять ли с собой фотоаппарат, и все-таки взяла - тревога-то учебная. Тем не менее, даже пришлось пробежаться. Нас, пассажиров, и членов полярной экспедиции, учения ради быстро вывели на палубу второго мостика и загнали в тесную спасательную шлюпку на 88 человек, висевшую по правому борту "России". В это время с левого борта происходило то же самое действо с другой половиной экспедиции.
Чиф, в неожиданно мальчишеской кепочке и залихватски красных штанах, слегка утонувший в своем жилете, с рацией, важный как индюк, напутствовал нас, как правильно одевать жилет и садиться в шлюпку. Вот уж мороки было туда забираться в жилете, а потом вылезать, оббив фотоаппарат обо все углы! Во время нашего построения возле шлюпки с мостика даже вышел капитан - с мыльницей - и запечатлел все это безобразие.
Когда сели, Василий Геннадьевич велел посчитаться и потом рапортовал на мостик по рации:
- У меня все разместились, 37 человек. И одна женщина, - добавил он, спохватившись. Дружный мужской гогот стал ответом на это блестящее наблюдение.
По завершении тревоги едва отбилась от электриков, жаждавших моего общения, и пошла постоять на верхней палубе. В это же время «Россия» стала отрабатывать маневр «Человек за бортом». Не только зрелище, но и ощущения интересные - когда громадное сильное тело ледокола начинает неслышно разворачиваться на 180 градусов. Затем дается реверс, и ледокол вздрагивает всем корпусом, словно норовистая лошадь, и в несколько мгновений замедляет ход. Появляется легкий крен и снова разворот. А из-под борта вырывается вспененная вода - кипящая, словно молоко, которую поднимают мощные винты.
Матросы на «России» - очень веселые и приветливые люди - простые, разговорчивые, любящие пошутить. В основном, это уже видавшие виды опытные мужики, сменившие не один ледокол. Всего их на «России» - девять человек, и занимаются они, пожалуй, самой нелегкой работой. Все палубное хозяйство, все надстройки, швартовы, троса, все покрасочные, уборочные и нехитрые ремонтные работы - в их ведении. После учений они принялись намывать палубы из шланга, и я осталась вместе с ними - общаться и снимать.
Так с тех пор и повелось - очень часто проводила время вместе с ними на свежем воздухе, фотографируя, как они работают.
Боцман на «России» - Григорий Акимович, которого все зовут просто Акимыч. Здоровенный мужик в возрасте, с огромным грушевидным носом и вообще внушительными чертами лица. Когда улыбается, глаза у него сощуриваются до щелочек, обнажаются здоровенные крепкие зубы, а лицо становится добрым-добрым.
- Нам женское общество всегда приятно, - потеплевшим тоном сообщает он мне.
Все с интересом спрашивают, откуда я, что делаю, какое у меня издание..
- Если бы была качка, вы бы, наверное, лежали... - сочувственно говорит мне один из них, тезка старпома, Василий.
Когда узнают, что я питерская, радуются еще больше.
Затем спрашивают про замужество - "для порядку".
"Какой же муж выдержит, если жена неизвестно где на атомном ледоколе носится?" - смеюсь в ответ.
Славные они. Какие же славные простые люди, без всяких понтов.
***
Еще приблизительно два дня мы будем идти по чистой воде. А там уж и льды недалеко...