Моему брату
Далеко, в другой жизни, есть город, где я написала корявыми буквами на стене: «Лешка, выходи гулять!» А потом промелькнуло много медовых июльских вечеров, резиновых хлопков мяча об асфальт, школьных часов, о, эти лампы, это неоновое гудение, неоновый рой злых пчел в голове, эти пчелы заполонили небо, они белые, все белое, и веки опускаются и так убаюкивающее слушать про татаро-монгольское нашествие, вставайте люди русские на славный бой, на смертный бой, а потом пчелы исчезают, испаряются, и в мокром асфальте отражается мокрое небо, сумасшедшая звонкая синь. И косы расплелись и позолотились, вместо кед и джинсов - тонкие каблуки, тонкие сигареты и тонкие намеки. А в Неву заплывали корабли, все как один, с алыми парусами, и в городе были золотые предгрозовые сумерки. А потом хлынул ливень, паруса повисли мокрыми тряпочками, и до рези в глазах запахло медью. И кто-то искал кого-то под этим дождем, заглядывая под крыши автобусных остановок. Ливень продолжался сорок дней и сорок ночей, и все отсырело, даже каменные атланты, как один, свалились с тяжелейшей простудой и непреходящим насморком.
И души у многих тоже отсырели, пришлось их вывешивать на просушку. И во всем городе болтались на прищепках человеческие души. А я уехала однажды ночью, как только закончился дождь, и в спешке позабыла свою, она так и развевается в окне, как ночная рубашка.
Теперь я сплю без ночных рубашек, лечу нервы крепким черным кофе, и живу не в соседней комнате.
А ты растешь, как растут в лесу деревья. Тянешься все выше и выше к небу. Растешь, чтобы написать свое: « Выходи гулять» на стене дома какой-нибудь Кати или Юли. Растешь, чтобы узнать, что 31 августа пахнет острой, терпкой меланхолией. Что снег может быть теплым и мягким, а июль может быть снежным из-за метелей тополиного пуха. А в пальцы въестся школьный мел, и будут так сладко пахнуть липы, а небо будет цвета разлитого молока, и белые ночи будут выманивать из дома. А прекраснее всего на свете - сидеть на крыше и смотреть, как закатное солнце разливается по венам рек, и город живой, и город дышит, и так бьется сердце, и чьи-то глаза не дают покоя.
Но я не хочу это рассказывать. Ты все узнаешь сам. Мешанину мусора и грязи под ногами и толпы каменных ангелов и химер, притаившихся под обшарпанными балконами. «И вкус запретный табака и запах женских тел». И прекрасное и ужасное.
Но это все потом. А до того дня за тысячи километров и десятки лет от тебя все равно буду слушать, как ты растешь. Тихо-тихо, как растут в лесу деревья.
И души у многих тоже отсырели, пришлось их вывешивать на просушку. И во всем городе болтались на прищепках человеческие души. А я уехала однажды ночью, как только закончился дождь, и в спешке позабыла свою, она так и развевается в окне, как ночная рубашка.
Теперь я сплю без ночных рубашек, лечу нервы крепким черным кофе, и живу не в соседней комнате.
А ты растешь, как растут в лесу деревья. Тянешься все выше и выше к небу. Растешь, чтобы написать свое: « Выходи гулять» на стене дома какой-нибудь Кати или Юли. Растешь, чтобы узнать, что 31 августа пахнет острой, терпкой меланхолией. Что снег может быть теплым и мягким, а июль может быть снежным из-за метелей тополиного пуха. А в пальцы въестся школьный мел, и будут так сладко пахнуть липы, а небо будет цвета разлитого молока, и белые ночи будут выманивать из дома. А прекраснее всего на свете - сидеть на крыше и смотреть, как закатное солнце разливается по венам рек, и город живой, и город дышит, и так бьется сердце, и чьи-то глаза не дают покоя.
Но я не хочу это рассказывать. Ты все узнаешь сам. Мешанину мусора и грязи под ногами и толпы каменных ангелов и химер, притаившихся под обшарпанными балконами. «И вкус запретный табака и запах женских тел». И прекрасное и ужасное.
Но это все потом. А до того дня за тысячи километров и десятки лет от тебя все равно буду слушать, как ты растешь. Тихо-тихо, как растут в лесу деревья.